– Вы, сударыня, волнуетесь так же, как и я,– сказал он. – Я уверен, что и ваши друзья взвинчены не меньше вас. И совершенно напрасно. Меня привела сюда мирная цель, мирная, но не простая. И я не смогу ее осуществить, пока в доме этом не воцарится покой и доверие. И вас как женщину я прошу помочь... Ведь вы одна среди стольких. Начните вы, постарайтесь вести себя со мной как со старым знакомым, это снимет тяжесть с вас, с меня и поможет остальным найти верный тон. – Он засмеялся и добавил: – Вы скоро сами убедитесь в доброте моих помыслов.
Нано молчала, не зная, что сказать, а я извинился, пробормотал, что должен наведаться на кухню, и оставил их вдвоем.
Я зашел в свою спальню и подошел к окну. Хотел собраться с мыслями, но мысли прыгали, не зацепляясь друг за друга. Нет, я не понимал, что случилось, но понимал, что может случиться что-то очень страшное, опасное для моей жизни. Я выглянул в окно: перед подъездом, рядом с экипажем Нано, стоял еще один экипаж, и в нем сидел незнакомый мужчина в котелке, нахлобученном на лоб. «Человек Сегеди», – подумал я. А так на улице было пустынно.
Я отправился на кухню. Арзнев Мускиа как ни в чем не бывало колдовал над кипящим котлом, а Гоги и Элизбар насупленно и сосредоточенно молчали. Мне показалось, что мое появление застало их врасплох, в их молчании была какая-то неловкость.
– Как вы объясните все это? – спросил я.
– Сами ломаем голову,– ответил Гоги.
– А он что говорил? – подал голос Элизбар.
Я передал им то, что услышал от графа Сегеди.
– Ну, и что тут такого? – воскликнул Арзнев Мускиа.– Прослышал, верно, про мой эларджи и пришел отведать... Ясно как день божий... Не думаю, чтоб твой люля-кебаб смог его завлечь!– Лаз повернулся к Элизбару Каричашвили.
– Да, это эларджи притянуло его, – согласился Гоги.
Мне стало грустно, потому что я понял: все, что нужно было сказать, они сказали без меня. И я закипел от негодования.
– Если того, что вы говорили, – воскликнул я, – вы не хотите повторить при мне, то поделитесь со мной хотя бы выводами, к которым вы пришли!
– Мы не пришли ни к каким выводам, – сказал Арзнев Мускиа.
– Но ведь Гоги ради чего-то спросил меня, есть ли в доме еще один выход?
– Ради человека, которому мы обязаны этим визитом,– ответил лаз.
– Ну! Что мы, заговорщики, что ли? – воскликнул я.– Ведь это каким надо быть преступником, чтобы сам шеф жандармов являлся за ним на дом!
Скажу откровенно, я очень волновался и пытался шуткой прикрыть свой испуг, уговорить себя и их, что нам нечего бояться.
Но они не приняли моей шутки, не тронулись мне навстречу. Арзнев Мускиа по-прежнему стоял над котлом, Гоги смотрел в пол, а Элизбар насаживал на вертел мясо, но руки его, я заметил, дрожали. Может быть, они и хотели мне что-то сказать, но никто не решался начать, каждый уступал место другому. Молчание тянулось не так уж долго, но мне на душу оно легло бесконечной изматывающей тяжестью и пробудило малодушие, испуг, предчувствие неминуемой катастрофы. Сейчас я могу назвать все своими именами – и знаю, что то была мгновенная вспышка панического страха, страха за свое благополучие. Будто кто-то швырнул сейчас об пол мою безоблачную жизнь и она вот-вот разлетится на мелкие куски. Не уверен, могла ли сила воли обуздать тот ядовитый клубок чувств...
Все кричало во мне... Да, да, вы вместе совершили что-то страшное, втянули меня в роковую бездну. Но я не хочу... Я не знаю... Я не с вами... Я не хочу страха и риска. Я не борюсь с царским строем, я вижу в нем не одно зло, вижу и добро! Я не хочу... Уходите сами и уведите эту отвратительную змею, которая из-за вас вползла в мой дом, в мою жизнь, в мою душу, в мое будущее... Кто этот человек?
– Наверно, я тот человек, Ираклий! – раздался в этот момент голос лаза.
– Ты? Какой человек? – спросил я, но мне показалось, что это сказал не я, а кто-то другой.
– Тот человек, из-за которого пришел граф Сегеди.
Знаете, меня не смутили его слова, как будто я заранее знал все, что он может сказать, будто держал их в памяти после первой встречи, семь дней тому назад. И эти несколько мгновений принесли мне опыт долгих лет жизни. В эту секунду я понял, что человек, стоящий передо мной, – прекрасен, что он не может совершить преступления против людей и мира, и, значит, он ни в чем не виноват передо мной, и Нано, Гоги, Элизбар – тоже не виноваты, что справедливость – на его стороне, а мое место там, где справедливость. И я обрел спокойствие, чувства мои подчинились разуму, а разум требовал вмешательства, такого действия, которое при этом причудливом стечения обстоятельств было бы самым уместным.
– Арзнев, – сказал я, – ты должен поступить только так, как будет лучше для тебя. Не думай о нас, мы готовы на все.
Глаза Арзнева Мускиа блеснули благодарной теплотой, но он сказал с беспрекословной твердостью:
– Я должен поступить, брат Ираклий, так, как будет лучше для всех. Я здесь не один, и я никуда отсюда не уйду!.. Мы выйдем к графу вместе! – И, чувствуя мою неуверенность и колебания, добавил: – Да, так будет лучше! – Он подошел к умывальнику, вымыл руки и, поправив полы чохи, сказал:
– Веди нас, Ираклий! Ты – хозяин!
Мы молча двинулись в комнаты.
Когда мы вошли, Сегеди поднялся со своего места. Что было делать? Я представил ему каждого. Все, как заведено, – вежливые улыбки, легкие поклоны... Очень приятно... Очень приятно...
Я попросил всех присесть, пока не будет готов стол. Опускаясь в кресло, Сегеди не сводил глаз с Арзнева Мускиа, уставился так, будто встретил старого знакомца, с которым не виделся целую вечность.
Но лаз, словно не чувствуя этого взгляда, как ни в чем не бывало повернулся к Нано:
– Вы знаете, эларджи удалось на славу, очень вкусно, почти так, как я обещал вам.
А Сегеди, будто отвечая своим мыслям, сказал по-грузински:
– Такое сходство я встречал только у близнецов! – С этими словами он опустил голову, будто чрезвычайно заинтересовался замысловатыми узорами ковра, лежащего на полу.
– Вы так отлично говорите по-грузински, ну, замечательно! – Нано изо всех сил старалась поддержать светский разговор.
Граф и вправду говорил по-грузински довольно чисто, на специфическом, хорошо заученном грузинском языке. Видно, практика была богатая. Единственный дефект – не получались гортанные звуки.
Забегая вперед, скажу, что мы незаметно перешли на русский язык, и весь вечер никто не говорил по-грузински, кроме лаза, который все время переходил с одного языка на другой.
– Какое сходство? С кем? – спросил я.
– Могу удовлетворить вашу любознательность,– ответил Сегеди с некоторым напряжением, даже как будто смущаясь от того, что должен открыть. – Я говорю о том, что Мушни Зарандиа так поразительно похож на Дату Туташхиа, батоно Ираклий... – Сегеди сделал эффектную паузу, дожидаясь, что будет со мной. Но я сидел не шелохнувшись, и он продолжал: – Похожи, как близнецы, а ведь они только кузены... И один из них – мой помощник, а другой – ваш друг и клиент – Арзнев Мускиа, а в действительности – Дата Туташхиа.
Честное слово, за последние полчаса чудеса сыпались на меня как из рога изобилия, и я, по-моему, уже потерял способность чему-нибудь изумляться. Во всяком случае, если бы на моих глазах кто-то из нас сейчас превратился в обезьяну или крокодила, даже это не вывело бы меня из той душевной застылости, того неподвижного оцепенения, в которое я был погружен.
Я оглядел своих гостей.
Арзнев Мускиа, только что превратившийся в Дату Туташхиа, хладнокровно перебирал янтарные четки. Он чуть улыбался, как будто вспоминал милые проделки детских лет. А Нано вся покрылась красными пятнами, на верхней губе выступили капельки пота, она прерывисто и тяжело дышала, откинувшись в кресле. Элизбар, почувствовав, что смертельно бледнеет, старательно растирал руками щеки. Кто был спокоен, так это Гоги, – умел держать себя в узде и, казалось, был поглощен одним лишь только созерцанием.
– Святая правда,– негромко сказал Туташхиа. Скажет слово – отбросит бусинку четок. – Мы как близнецы... Мой отец и мать Мушни, моя тетка, двойняшки... Мы так похожи, что, не подоспей к месту полицмейстер Паташидзе, вместо меня забрали бы его. Он работал тогда в акцизе.
Сегеди улыбнулся:
– Я слышал эту историю.
И опять эта гнетущая тишина.
Замороженность моя вдруг растаяла в этой накаленной атмосфере и сменилась бурным порывом раскаяния в том, что в моем доме случилась эта встреча, а я, хозяин, веду себя так, будто подстроил ее с начала и до конца и теперь с хладнокровием жду неизбежной развязки, развалясь к тому же еще в кресле.
– Я ваш гость, господа,– продолжал тем временем Сегеди, стараясь говорить как можно ровнее. – И что бы я ни сказал, и что бы я ни спросил, поверьте мне, не будет выходить за рамки обычной беседы.
Что мы могли сказать ему в ответ?
– И мне хочется задать вам один вопрос,– продолжал граф. – Господин Туташхиа, я уверен, что хотя бы один из ваших друзей убеждал вас бежать из этого дома... На кухне есть выход во двор. Почему же вы не воспользовались такой возможностью?
Дата Туташхиа молчал, перебирая четки.
– А вы сами что об этом думаете, ваше сиятельство? – спросил он.
– Я не знаю, что и думать... И был бы благодарен... Был бы рад услышать ваш ответ.
– Ну, что ж, извольте,– Туташхиа сосредоточенно подбирал слова. – Видите ли, я не имел права уйти. Для господина Ираклия Хурцидзе я клиент, а он мой адвокат, мы связаны с ним договором; для Элизбара Каричашвили я – лазский дворянин Арзнев Мускиа. Батони Гоги и госпожа Нано, правда, знают, кто я такой... Но, встречаясь друг с другом, в эти дни мы не совершали противозаконных дел, и вы не можете состряпать против них никаких обвинений. Их можно обвинить только в одном – в том, что они не донесли на меня. Но такое обвинение, как всякая ложь, будет шатким. Ведь, общаясь со мной, они не знали, кто я. А укрывательство подразумевает, что человек знает, кого он скрывает, знает, что готовится преступление, и не сообщает об этом полиции. Но если бы я на глазах у вас удрал из этого дома, то этим поступком втянул бы их в свою жизнь и обрек на визиты жандармов. Раз я сижу здесь, они чисты перед законом, а я чист перед своей совестью и перед своими друзьями. Но это не все... Я живу в Тифлисе почти полтора месяца. И живу открыто, не прячась, не таясь. Не скажу, на второй день, но на двадцатый – узнали ведь жандармы о моем появлении? Что я здесь... Дата Туташхиа... Они могли арестовать меня, где бы вам ни заблагорассудилось, хотя бы вчерашней ночью в казино. Для этого не нужно ни особого усердия, ни таланта. А еще... Я не слышал никогда, чтобы шеф жандармов бегал по домам и самолично арестовывал людей. Почему же я должен считать, что вы, ваше сиятельство, явились сюда именно с подобной целью? А вас, допустим, привела сюда совсем другая цель... И если я не держу в тайне от жандармов того, что живу теперь в Тифлисе, почему я должен бояться встречи с вами? Скажите, почему? Ведь мы даже не знакомы и никогда не видели друг друга... Ну, а если я ошибся, и вы пришли лишь для того, чтобы накинуть мне петлю на шею и затянуть в эту петлю моих друзей, убив одним выстрелом двух зайцев, то все равно, чего добился бы я, убежав из дома? Разве я не понимаю, что мне еще надо будет ускользнуть от вооруженных людей... И значит, семь из десяти шансов – мои, а три все-таки ваши. – Туташхиа взглянул шефу жандармов прямо в глаза и добавил, улыбаясь: – Конечно, когда мне предложили уйти, а я не ушел, а остался, я не понимал всего так, как сейчас... Тогда сердце мне подсказывало – делай так, а не делай этак. А уж потом разум подсказал, что я поступил правильно.
– Пока что все десять шансов ваши, господин Туташхиа! Но я почему-то думал, что вы не так безрассудны.
– У меня такая профессия, ваше сиятельство, быть безрассудным. Тот, кто не считает, что риск – благородное дело, не годится для настоящего дела.
– А если сейчас нагрянет полиция? – спросил граф Сегеди.
– Я не уверен в этом почему-то, ваше сиятельство... Нет такого предчувствия,– без тени волнения ответил Туташхиа.– Иначе я не сидел бы напротив вас... Зачем говорить о том, чего нет. На нет и суда нет... А что я сделал бы – не знаю сам и потому не могу поделиться с вами.
В этот момент в дверях показался лакей и сделал знак, что стол накрыт.
Мы перешли в соседнюю комнату в полном молчании, не перекинувшись даже словом. Были слышны только наши шаги. Каричашвили немного оживился, усевшись за стол, подвигая блюда и угощая соседей. У меня был с давних времен припасен щустовский коньяк, и ради этого случая я вытащил его на стол. Разливая коньяк, я говорил какие-то фразы, которые ничего не значили, и мы выпили в честь нашей встречи, снова набросившись на еду. И так тянулось время, и нас томило собственное молчание и надежда, что заведешь речь не ты, а кто-нибудь другой.
Поднимая второй бокал, Элизбар промямлил, что эларджи и коньяк созданы друг для друга. Все дружно закивали в знак согласия, и граф вместе со всеми, но потом снова – тишина и только стук ножей и вилок. Невероятно громко пробили стенные часы. Нано, казалось, ждала только их сигнала и, улыбаясь, сказала Сегеди:
– Ваше сиятельство, вы только после третьего тоста раскроете нам тайну своего визита? Вы так загадали?
– Что вы? – Граф засмеялся от внезапности ее атаки.– После третьего у меня начнет заплетаться язык и голова может пойти кругом... Нет, лучше сейчас... Но не знаю, с чего начать, как одолеть крутой рубеж... Один щекотливый момент...
– А нельзя ли одолеть его вместе,– спросил Каричашвили,– дружными усилиями?
– Вместе мы горы можем свернуть,– добавила Нано.
Сегеди не отвечал, погрузившись в неведомые нам думы. И вдруг произнес решительно:
– А может, правда, еще по рюмке? И мы сдвинемся с мертвой точки.
Но когда я снова разлил коньяк, он лишь пригубил его и сказал:
– Я хотел поведать вам, господа, что наместник его величества на Кавказе получил право частной амнистии. Значит, он может помиловать непойманных преступников, неуловимых абрагов, скрывающихся от закона.
Надо ли говорить, что мы затаив дыхание слушали Сегеди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29