Здесь я садил различные лекарственные травы. – Вот каков был внешний вид моей непрочной хижины.
Если описать картину всей той местности, то к югу был уставлен водосток, и, сложив из камней водоем, я собирал себе там воду. Деревья росли у самого навеса кровли, отчего собирание хвороста для топлива было делом не тяжёлым.
Звалось это место – гора Тояма.
Вечно зелёный плющ скрывал собой все следы. Долины густо поросли деревьями. Однако запад Запад – см. прим. [23].

– тот был открыт. И это не могло не навевать особых мыслей...
Весной – глядишь на волны глициний... Словно лиловые облака они заполняют собой весь запад ...глядишь на волны глициний... – Тяжёлые гроздья глициний колышатся, как волны. Сравнение глициний с облаками – образ заката – связано с представлением о том, что достигшего страны блаженства встречают Будда Амида и бодхисаттвы, летящие на лиловых облаках.

.
Летом – слушаешь кукушку... Всякий раз, как перекликаешься с нею, как будто заключаешь уговор о встрече там, на горных тропах в стране потусторонней ...слушаешь кукушку... – Кукушка именуется в поэтической мифологии «птицей потусторонних гор» (она сопровождает умершего в страну смерти.).

.
Осенью – весь слух заполняют голоса цикад... И кажется: не плачут ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире? Цитата из стихотворения Бо Цзюй-и, посвящённого его другу Ли Одиннадцатому: «Думая о тебе вечером, поднялся на холм в соснах и стою. Думы сверчков, голоса цикад заполняют слух, это осень». Цикада по-японски «уцусэми», этим же словом обозначается «земная жизнь».


Зимой – любуешься на снег... Его скопленье, его таянье – все это так похоже на наши прегрешенья!
Когда молитва на ум нейдёт иль из чтенья книг священных ничего не получается, я отдыхаю, пребывая в полном бездействии. Нет того, кто мог бы в этом мне помешать; нет и спутника такого, которого должно было бы стыдиться.
Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя один, я невольно соблюдаю и «чистоту уст». Блюсти все заповеди во чтобы то ни стало я вовсе не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чём же я их нарушу?
По утрам, отдавшись весь тем «светлым волнам, что идут вслед за ладьёй», я вдаль гляжу на лодки, плывущие взад и вперед у Оканоя, и настроенье заимствую у Ман-сями Тёмэй приводит строки из пятистишия-танка Ман-сями (Сами Мандзэй, VIII в.), помещённого в антологиях «Манъёсю» и «Сюивакасю» (998 г.): «С чем сравнить нашу жизнь? След белых волн от ладьи, плывущей в утреннем сумраке». Оканоя – восточный берег реки Удзигава, на который открывался вид с горы Тояма, где жил писатель.

.
Вечером, когда ветер заставляет листву в плющах звучать, устремляюсь думой к реке Дзинъё, – и подражаю мелодиям Гэн Тотоку Дзинъё – японское чтение названия китайской реки Сюньян (Янцзы), где разворачивается действие поэмы Бо цзюй-и «Пипа» («Лютня»), повествующей о горестной судьбе замечательной певицы. Ган Тотоку – Минамото Цунэнобу (1016–1097), знаменитый поэт и музыкант. Вся эта фраза ассоциативно строится на слове «плющ» (кацура); шелест листьев плюща звучит в начале поэмы Бо Цзюй-и и в названии места, где жил Минамото Цунэнобу.

.
Когда же волненье души ещё сильнее, нередко в отзвук соснам вторю музыкой «Осенний ветер»; звучанью же воды в ответ играю «Ручеёк текущий». Моё искусство – неумело. Но я не собираюсь услаждать слух других людей. Для себя играю я. Для себя пою. Питаю лишь своё собственное сердце.
И ещё: у подножия горы стоит хижина из хвороста. То жилище стража этих гор. Живёт там отрок. По временам приходит он сюда, меня проведать. А то, когда мне скучно, я сам беру его своим товарищем, и мы вдвоём гуляем.
Ему – шестнадцать лет, мне – шестьдесят. Наши возрасты – различны, но в том, в чём сердце обретает утешение себе, мы с ним равны.
А то – нарву себе цветочков осоки, собираю ягоды брусники иль набирать начну картофель горный, рвать петрушку; то, – спустившись вниз к полям, что у подножия горы, – подбираю там упавшие колосья и вяжу из них снопы.
Если ясен день, взобравшись на вершину, гляжу вдаль – на небо своей родины, обозреваю издали горы Кобатаяма, селение Фусими, Тоба, Хацукаси ...небо своей родины... – т.е. столицы. Упомянутые в этой фразе места находятся в окрестностях Киото; прославлены во многих стихах.

. У красот природы собственников нет Слова Бо Цзюй-и. Далее у него сказано: «Горы принадлежат тому, кто любит горы».– Ред.

, отчего и нет никаких препятствий усладе сердца моего.
Когда ходить пешком нетрудно мне и мои стремления далеко заходят, иду я по хребту, перехожу через гору Сумияма, миную Касадори; а то – иду на богомолье в храм Ивама, направляюсь поклониться в храм Исияма. Иль, пересекая долину Авадзу, иду проведать то, что осталось от Сэмимару Сзмимару – поэт и музыкант (нач. Х в.). Два его стихотворения входят в антологию «Синкокинсю». Вот одно из них, связанное по настроению с «Записками» Тёмэя: «В нашем мире всё так похоже: во дворце ли, в бедной лачуге не сможешь жить бесконечно».

; переправившись же через реку Тагами-гава, навещаю могилу славного Сарумару Сарумару – поэт начала эпохи Хэйан (?). Биография неизвестна. Имя его окружено легендами. Вероятно, фраза Тёмэя «...иль ищу взором красный клён...» связана со стихотворением, приписываемым Сарумару и вошедшим в знаменитую антологию «Сто стихотворений ста поэтов» («Хякунин-иссю», XIII в.): «Как печальна осень, когда слушаешь плач оленя идущего меж красных клёнов в глубине гор».

.
Обратною дорогой, смотря по времени года, – иль любуюсь вишней, иль ищу взором красный клён, иль срываю папоротник, иль подбираю плоды с дерев... И это всё – то возлагаю на алтарь Будды, то оставляю в домике, как память.
Когда ночь тиха, при луне в окне вспоминаю с любовью своих прежних друзей; при криках же обезьян увлажняю слезами свой рукав. Светлячки в кустах издали путаются с огоньками рыбаков у острова Макиносима. Предрассветный дождь похож на бурю, сдувающую лист с дерев.
Когда слышу крики горных фазанов, в мысль мне приходит: «то не отец ли мой? не моя ли это мать Слегка изменённое стихотворение, приписываемое японскому монаху Гёки-босацу (668 – 749), который в свою очередь цитирует мысль из одной из буддийских книг: «Все живущее – мой отец и моя мать».

?» Когда же олени с гор, уже привыкнув, подходят ко мне совсем близко, я чувствую, насколько я далёк уже от мира Слегка изменённое стихотворение великого японского поэта Сайгё (1118–1190).

.
А то, разведя сильнее тлеющий огонёк, делаю его товарищем своего старческого бдения. Вокруг не такие уж страшные горы, но случается внимать с волнением и крикам сов, так что разным картинам в этих горах во всякое время года нет и конца. Тем более же для того, у кого мысли глубоки, у кого знания велики... для того этим только всё не ограничивается!

III

Да! Когда я в самом начале селился здесь, я думал: «ну, на время»... И так прошло уже целых пять лет. Моя лёгкая хижина стала немножко уже ветхой, на кровле образовался глубокий слой гнилой листвы, на ограде вырос мох. Когда приходится – случайно как-нибудь – прослышать о столице, я узнаю, как много благородных людей поумирало с той поры, как я сокрылся в этих горах. Про тех же, кто и в счёт идти не может, трудно и узнать что-либо. А сколько таких домов, что погибли при частых пожарах! Выходит, что только мой временный приют... лишь в нём привольно и не знаешь беспокойств!
Пускай тесны его размеры, есть в нём ложе, чтоб ночь проспать; циновка есть, чтобы днём сидеть. Чтоб приютить лишь одного, его вполне хватает. Рак-отшельник любит раковинку небольшую; это потому, что он хорошо знает, кто он таков. Морской сокол живёт на голых скалах; это потому, что он сторонится от людей. Вот так и я: мои желанья – только покой; мое наслажденье – отсутствие печали.
Вообще говоря, люди, когда строят жилища, обычно делают это вовсе не для себя: один строит для жены, детей и прочих домочадцев; другой строит для своих родных, друзей; третий строит господину, учителю, и строят даже для сокровищ, для лошадей, волов... Я же устроил теперь всё это для себя; для других не строил. И это потому, что – так уже устроен свет – в моём этом положении нет людей, которые за мною шли бы; нет и слуг, к которым приходилось бы обращаться. Пусть и устроил бы я все просторнее, – кому приют давать мне, кого мне здесь селить?
Вот люди, что зовутся нашими друзьями: они чтут богатство, на первом месте ставят приятность в обращеньи; они не любят тех, в ком есть подлинное чувство, прямота. – Нет ничего лучше, как своими друзьями делать музыку, луну, цветы!
Вот люди, что зовутся нашими слугами: они смотрят только, велика ль награда иль наказание для них; превыше всего прочего ставят обилие милостей со стороны господ. Любишь их, ласкаешь, и всё же – покоя от забот ты не дождёшься этим. – Нет ничего лучше, как своим слугою делать самого себя! Когда случится дело, что нужно совершить, обращаешься к самому себе. Пусть будет это и не так легко, всё же это легче, чем служить другим, смотреть за тем, как и что другие! Когда есть, куда идти, идёшь сам лично. Хоть не легко бывает, всё же лучше, чем заботить сердце мыслью о коне, седле, иль волах и колеснице!
Теперь себя я разделил на части, и две службы они мне служат: руки – слуги, ноги – колесница, и угождают они моей душе.
Душа же знает страданье тела и, когда оно страдает, ему покой даёт; когда же оно здорово, ему велит служить. Хоть и велит, но меру не превысит! Хоть дело на лад и не идёт, душу не волнуешь!
А это хождение – всегда пешком, всегда в движеньи... – Как это всё питает жизнь! Зачем же зря в бездельи пребывать? Утруждать других, заставлять страдать их, – ведь это грех. Зачем же обращаться к чужим силам?
Точно так же и с одеждой, и с пищей: платье – из глициний, плащ – из пеньки: добуду их – и покрываю своё тело, цветы же осоки с равнин, плоды деревьев с гор, – их хватает, чтоб поддержать жизнь. И – этого довольно.
С людьми я не встречаюсь, почему мне и не приходится стыдиться и досадовать на свой внешний вид. Пища – скудна, но хоть и груба она, – мне она сладка на вкус. Вообще всё это говорю я вовсе не для тех, кто счастлив и богат, а говорю лишь о себе одном: сличаю, что было со мной прежде и что есть теперь.
С тех пор, как я бежал от мира, как отринул всё, что с телом связано, нет у меня ни зависти, ни беспокойства.
Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от неё не отвращаюсь.
Существо моё – что облачко, плывущее по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дрёмы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года.
Все три мира – всего лишь одна душа В бесконечной цепи перерождений есть три мира: страстей, чистых желаний, бесстрастия. Тёмэй цитирует здесь «Сутру Лотоса Благого Закона». Далее в сутре сказано: «...вне души никакого закона нет».

! Душа – в тревоге, и кони, волы, все драгоценности уже ни к чему; палаты и хоромы уже больше нежеланны! Теперь же у меня уединённое существование, маленький шалаш; и я люблю их.
Когда случится мне заходить в столицу, мне стыдно, что я – нищий-монах; но когда по возвращении я сижу здесь у себя, я сожалею о тех, кто так привержен к мирскому греху... Если кто-нибудь усомнится в том, что здесь сказал я, пусть он посмотрит на участь рыб и птиц. Рыбе в воде не надоест. Не будешь рыбой, её сердце – не понять Не будешь рыбой... – Основано на одном из пассажей главы 17 «Осенний разлив» книги «Чжуан-цзы»

! Птица стремится к лесу. Не будешь птицей, её сердце – не понять! Совсем тоже и с настроениями отшельника. Не прожив так, кто их поймёт?


раздел третий

I

Но вот лунный диск земной жизни клонится к закату и близок уже к гребню «предконечных гор». И когда я предстану вдруг пред скорбью «трёх путей» ...«трёх путей»... – После смерти грешник, в зависимости от содеянного, может попасть в одну из трёх сфер ада: в огненный ад, ад голодных демонов, ад низменных тварей.

, о чём придётся мне жалеть?

II

Будда учил людей: «Соприкоснёшься с вещью, не прикрепляйся близко к ней!» Значит и то, что я теперь люблю вот эту хижину из трав, уже есть грех. Значит то, что я привержен так к уединенью, – уже преграда на пути... А что же, когда я говорю о бесполезных радостях и провожу так зря и попусту все время?

III

В предрассветную тишь сижу я в думах об этом законе и, обращаясь к своей душе, задаю ей вопрос: «убежал ты от мира, с горами, лесами смешался... всё для того, чтоб душу спасти, чтоб „Путь“ выполнять. Но вид твой подобен монаху, душа же – в скверне погрязла. Жилище твоё по образцу Дэёмё-кодзи Дзёмё-кодзи (Вималакирти – владетель «чистого имени») – один из учеников Будды, отказался от богатства и удовольствовался бедной лачугой.

, а то, что ты совершаешь, не достигнет даже до степени дел Сюрихандоку Сюрихандоку (Судапантхака) – имя одного из самых неспособных и упрямых учеников Будды.

. Иль в этом сам виноват? Все это – отплата презрением и бедностью за прежнюю жизнь? Иль это смущает тебя в заблужденьях погрязшее сердце?
И на это в душе нет ответа. Только одно: к языку обратившись, раза два или три неугодную Будде молитву ему произношу.

Конец третьей луны второго года Кэнряку (1212 г.).
Писал брат Рэн-ин Рэн-ин – монашеское имя Тёмэя.

в хижине на горе Тояма.




1 2 3