К дверям все подходят и подходят взрослые с детьми, а мы радуемся: не опоздали!
За дверью высокий белый зал, никаких колонн, никакой елки. Зато полно шуб, тулупов, теплых пальто, валенок. Люди толпятся у раздевалки, поговаривают, что места для всех не хватит. Наверное, думаем мы, все сегодня очень толсто оделись, вот шубы и не умещаются. Никто не знает, что делать. Одна Матрешенька знает.
— Елке не век быть. Подождем их тут. Пусть раздеваются да бегут, а шубы сдавать не будем, коли вешать некуда.
И все ребята, для чьих шуб не хватило места в раздевалке, быстро сняли шубы, валенки, бросили их на руки взрослым, и — бегом вверх по широким белым ступеням. А сверху лились удивительная музыка, неведомые радостные звуки и яркий-яркий свет.
— Подарки не забудьте, подарки! — кричали снизу взрослые. В конце лестницы у большущих стеклянных дверей мы показываем билеты тетенькам, нарядным, как принцессы, в золотых шапках с серебряными звездами.
Я думала, Колонный зал — это стоят колонны густо и часто, как сосны в лесу, а ребята бегают между ними, и где-то среди колонн елка виднеется. Ничего подобного! Ребята бегают по залу: огромному, как наш двор, а колонны где-то далеко у стенок, высокие, правда. И потолок высокий. И до самого потолка — елка, вся в игрушках как на билете: в фонарях, флажках, шарах. И каждая игрушка — ого! — будто для слона. Стеклянные шары крупнее волейбольного мяча, а бусы нанизаны из нормальных елочных шаров. В каждой хлопушке поместится по ребенку дошкольнику.
По залу носятся ребята, смеются, кричат, зовут друг друга, куда-то торопятся. Некоторые бегают, взявшись за руки, или догоняют друг друга. У многих золотые или серебряные шапки, красивые бумажные гирлянды или воротники. Где они взяли эти драгоценности? Кое-кто бегал с младшими братишками или сестренками, до того маленькими, что их ноги не успевали бежать быстро. Братишки и сестренки шлепались, а старшие, не дав заплакать, быстро поднимали их и опять бежали туда, где крутилась карусель или возвышалась горка, или туда, где пели песни возле пианино, в одном углу — «В лесу родилась елочка», в другом — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Мы с Наташей моментально потеряли друг дружку. Я постояла в очереди, съехала разок по гладкому кожаному скату. Но вокруг толпились незнакомые ребята, подсаживали друг друга, хохотали. Больше съезжать с горки не хотелось. На карусель я не попала — слишком много желающих.
— В круг! Становитесь в круг! — закричали взрослые нарядные женщины в разноцветных бумажных шапочках и венках, и начали сцеплять ребят за руки. — Малышей в средний круг, старших в дальний! Беритесь за руки! Ну, беритесь!
И завертелось несколько огромных хороводов, один вокруг другого. А в середине клоун играл на баяне и две нарядные тетеньки показывали, как правильно плясать. В нашем круге напротив я разглядела Наташу и очень обрадовалась. Наташа тоже увидела меня и обрадовалась. Но хоровод кружился и мы никак не могли подойти друг к дружке.
— Подарки дают! Подарки! — закричали мальчишки, когда клоун перестал играть на баяне и хороводы остановились. Все побежали за подарками.
По всему залу Деды Морозы, все как один в красных шубах до полу, с длиннющими белоснежными бородами, и Снегурочки в белых шапочках и голубых шубках, посыпанные с головы до ног снежинками, доставали из большущих мешков подарки. Когда Снегурочка наклонялась к мешкам, снежинки сверкали и вспыхивали. В мешках были смешные медведи и куклы. Голова мишкина, лапы мишкины, а туловище, будто круглый мешок, клетчатый или в горошек, или просто синий и желтый. И в нем — гостинцы: яблоки, мандарины, конфеты, много всего. И тебе хватит и домой отнесешь, угостишь кого хочешь.
На кукол я и не смотрела. У нас дома целых три и еще три слегка поломанных. А вот мишек ни одного. И давным-давно хотелось мишку как раз с такой мордочкой. Я твердо решила взять у Деда Мороза мишку. Мишки, конечно, должны быть у Дедов Морозов, а куклы — у Снегурочек. Но при подробном рассмотрении оказалось, что во всех мешках есть и то и другое. Просто мальчикам давали мишек, а девочкам — куклы. Но некоторые девочки все-таки держали в руках мишек, а некоторые мальчики, постарше, просили кукол. Наверное, для маленьких сестер.
Возле каждого Деда Мороза и каждой Снегурочки подпрыгивала, шептала и ойкала небольшая очередь: «Ой, до чего хорошенький! С хвостиком!», «Ой, какая миленькая! В чепчике!», «А в моем медведе мандаринов больше!», «И вовсе не больше. У всех поровну. Балда!» Очередь совсем маленькая, мешок большой, и все равно страшновато: вдруг не хватит.
Протягиваю билет и прошу мишку. Дед Мороз высоченный, его белая борода уходит ввысь, лицо почти такое же красное, как шуба. Наверное, ему у нас тут жарко. Большой варежкой он отрывает от моего билета слово «ПОДАРОК». Опускает варежку в мешок, и у меня в руках кукла. Я отдаю ее Деду Морозу обратно. Пусть заберет ее и даст мишку, мне мишка нужен. Мешок выше меня. Варежка Деда Мороза отрывает конец другого билета, а куклу не берет. Ребята отталкивают меня от мешка, тянут свои билеты Деду Морозу. Топот. Крики. Музыка. Свет уже не такой яркий.
Первое, что вижу, когда поднимаю голову, — в нескольких шагах от меня растерянная Наташа, а в глазах отчаянье, в руках кукла в клетчатом платьице. Я-то знала, что в куклы Наташа давно не играет, не любит их.
Кружится полупустая карусель. На горке почти никого нет. И мы молча идем к большим стеклянным дверям, спускаемся по белой лестнице.
— Ну, понравилось? Хорошо было? — спрашивает Матрешенька, убирая наши туфли в сумку и помогая завязывать шарфы. — Маленькие еще, устали, взрослый и тот устанет от темна до темна.
На улице черная ночь. Блестят рельсы. Подлетают трамваи, сверкающие, как елки. Все бросаются к вагонам, и трамвай с грохотом пропадает в темноте. Трамвай за трамваем. Кончился рабочий день. Люди торопятся домой. Высокие молодые рабочие бросили в снег папиросы, перестали разговаривать о своем заводе, сказали: «И долго тут бабка мерзнуть будет с ребятами? До утра, что ли?» И когда подошел трамвай, загородили нас, подсадили в вагон, и вот мы мчимся, а трамвай подпрыгивает и тарахтит, только не так, как утром, а тяжело и глухо.
В вагон мы не пролезли, остались на площадке. Наташу притиснули к одной стенке, Матрешеньку — к другой, а меня — к большой железной палке, упиравшейся в потолок вагона. Тогда во всех вагонах были такие палки. И вот об нее-то я и стала стукать свой несчастный подарок. Трясся и подпрыгивал трамвай. Менялись вокруг руки, спины и хлястики. А я все стукала и стукала свою куклу мордочкой о железную палку.
На одной остановке вылезло сразу много народа. На площадке стало свободнее и светлее. Я посмотрела на ненавистную куклу. Маленькая замурзанная рожица, на носу розовый лоскуток, будто сорванная кожа. Серьезные и печальные глаза смотрят прямо на меня. И тогда я уткнулась лицом в ее синее, в цветочек, платье и поливала его слезами всю оставшуюся дорогу. От остановки я несла ее в теплых варежках, дышала на нее, чтобы она не озябла, а дома положила на кровать под одеяло. И с тех пор это была самая любимая моя кукла, даже не кукла, а подруга. Вечером я рассказывала ей сказки, а днем брала в самые лучшие игры.
МЫ С МАМОЙ ШЛИ ЗА ПОВОЗКОЙ
Мы с мамой шли за повозкой, где лежали наши вещи, крепко привязанные толстыми веревками. Мы прошли наш двор, чужой двор и вышли на улицу. Огромные колеса повозки катились по булыжникам. Чужой дяденька в серой рубахе, серых брюках, в стоптанных башмаках, согнувшись, толкал повозку. Мы бежим, стараясь не отстать от мамы. В одной руке мама несет лампу, в другой — бидон с молоком. Я держусь за бидон, Наташа — за лампу (перед этим мы поспорили, кому за что держаться, за лампу держаться интереснее).
Мы идем на вокзал, чтобы сесть там на электричку и ехать на дачу.
Навстречу по тротуару шагает высокий загорелый молодой дяденька. Воротник белой рубашки распахнут, коричневая шея, добрые синие глаза, волосы развеваются на ветру. Поравнялся с нами, повернул к нам голову и процедил сквозь стиснутые зубы:
— У, эксплуататоры проклятые!
И тут мама останавливается и начинает говорить. Она говорит, что мы не виноваты, что у нас в стране нет машин, ни грузовых, ни легковых, что еще не успели их построить, потому что надо сначала построить заводы, на которых строят эти машины, а в стране были и разруха, и голод, и сначала надо заводы, которые построили бы тракторы, а то опять может быть голод. И что была война, и заводы — в развалинах, и фабрики — тоже, и станки сломаны и устарели…
Мама говорила, а молодой дяденька смотрел на нее, на Наташу, потом на меня, и опять — на маму, и вдруг шея у него стала красной-красной, потом лицо тоже красным, потом — уши. Он спросил совершенно другим голосом: «Помочь?»
Мама покачала головой и мы скорее побежали догонять повозку с вещами, которую серый дяденька увез далеко-далеко.
НА КРЫЛЬЦЕ
Вечер. Я сижу на крыльце, вытянув ноги. Вниз уходят ступени крыльца, спускаются на дорожку. Дорожка исчезает в полутьме. Сине-зеленый сумрак колышется, окружает крыльцо. Там что-то движется, шуршит, покачивается, поскрипывает. Иногда плыла птица, огромная, темная.
Сижу, прижавшись к перилам, вытянув ноги. Сине-зеленые сосны гудят и качаются, и я качаюсь и лечу вместе с ними. А рядом теплые спокойные бревенчатые стены, и милые знакомые голоса из-за двери.
Дверь распахивается, в светлом пятне вижу Наташу с большущей зеленой кружкой в руке. Оглядывается, щурится, ищет меня. Наконец видит меня у перил на крыльце, за дверью. Закрывает дверь, подходит, наклоняется:
— Киселя хочешь?
— Хочу.
Наташа подносит к моему рту зеленую кружку и наклоняет ее. Кисель очень вкусный, кисленький. Наташа наклоняет, наклоняет кружку, чтоб мне удобнее было пить. Кисель, который не попадает мне в рот, растекается по платью. Я вся в красном киселе. Опять открывается дверь. Крик ужаса. Взрослые ведь не знают, что это только кисель.
Нам с сестрой года по два, а то и меньше. Может быть, это первое воспоминание в жизни.
ДАЧА
Приехали на дачу. Вот радость! Окон нет — еще не вставлены. Дверей нет — не навешаны. И лестницы на террасу нет — не построена. Вместо окон и дверей темные ровные дыры прямо в дом, и нет ступеней. Мы не понимаем, что тут плохого.
Как хорошо бежать по широкой доске с дорожки на террасу! Так хорошо, что вместо тяжелой двери, которая больно прищемляет пальцы, на ветру треплется одеяло! Не понимаем, почему сердятся взрослые! Папа не сердится. Он весело насвистывает и строгает на большом верстаке у крыльца. Тут и длинные доски, и короткие чурбанчики, и стружки, стружки… В стружках можно прыгать, кувыркаться, папа разрешает.
Хорошо скатываться по доске с террасы на дорожку. Как с горки! Если б только не занозы, вынимать их так долго!
Мама расстроена: а что если будет дождь? И все упадут, когда будут бежать на террасу по этой доске? Папа прибивает поперечные планки. Кататься с этой горки уже нельзя. Зато можно играть в поезд, будто это шпалы. Мы и на дорожке рисуем шпалы.
До чего же хороший новый дом! Весь пахнет смолой. Ходим, нюхаем дом, прилипаем к стенам. Смола золотая, прозрачная, похожа на мед и оставляет черные пятна. Обидно!
А ночью в окно светят звезды. Огромные! Окна сначала темно-синие, потом темные просто, и звезды, которые горят ярче и ярче.
МАСКАРАД
Мы очень любим наряжаться. Все равно во что. Нарядишься, и никто тебя не узнает, даже Матреша. О посторонних и говорить нечего. Нас с Наташей и так путали, а когда нарядимся, никто не узнает. Нюра, правда, сразу узнавала. Нарядим Аллочку, например, котенком, хвостик сзади привешен, бант на шее, волосы причешем, будто это кошачьи уши, прибежим в кухню: угадайте, кто это?
Матрешенька сразу, едва взглянув на Аллочку и продолжая чистить картошку, высказывала предположение:
— Котенок, что ли, соседский прибежал? У нас кошек нету…
А потом и Нюра начала узнавать, а вернее не узнавать. Например, в кухню прибегает собака. Нюра, не переставая чистить самовар или кастрюлю, увидит в дверях кухни Аллочку на четвереньках, которая тявкала по нашей подсказке, поглядит на нее и скажет не своим, тоненьким голоском:
— Жучка, что ли, или Шарик со двора прибежал? Собак-то вроде у нас нет. Но руки, руки вымой!
Воодушевленные столь блестящими успехами, мы решили расширить арену своей творческой деятельности и сделать зрителями не больше не меньше, как жителей всего поселка.
В этом ответственном предприятии нам решили оказать помощь старшая сестра с товарищами. Потом они убежали заниматься гораздо более важными для себя делами: играть в волейбол и кататься на велосипеде. Зато на нас оказались надеты их сарафаны и они даже помогли снять занавески с окон — для королевского наряда.
Аллочку мы давно предложили нарядить Мальвиной. Мальвина вышла как на картинке. Не хватало голубых волос, но как ни красили волосы, они так и остались каштановыми локонами. А во всем остальном вылитая Мальвина: и губки бантиком, и глаза в пол-лица, и пушистое платье, и бант.
Меня нарядили цыганкой — все платья из чемодана пошли в дело. Бретельки Светланиного сарафана завязали как пояс, потом ее платье надели нормально, потом — мой сарафан, бретельки у пояса, потом наши с Наташей платья — нормально, сверху — Аллочкин сарафан и наконец — платок, большущий, цветастый, из Нюриного гардероба. Но она не ругалась, сказала, что все равно бы дала, если бы мы попросили, — что ей, жалко?
Наташу нарядили королевой. Платье из занавески получилось до того королевским, — все захотели так нарядиться.
Ленька и так похож на пирата, а когда ему завязали один глаз, Ленька только и знает, что глядит на нас этим глазом из-под косынки и улыбается большим ртом. Ленька по возрасту старше нас и младше нашей старшей сестры. Он всегда бы играл с нами, если бы взрослые или старшие ребята не дразнили время от времени: «Опять с малышами связался?». «Ну и что», — огрызался Ленька, но на некоторое время принимался со старшими ребятами играть в волейбол или кататься на велосипеде, тоскующими глазами провожая нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13