Но отметим, прежде всего, что в рассказе этой дамы мы имеем дело с псевдогаллюцинацией – галлюцинацией, обусловленной окружающей средой; мысль является только зеркалом, в котором окружающее отражается в утрированной форме. Затем наступает явление, которое я назвал бы моральной галлюцинацией: субъект думает, что он подвергается искуплению; благодаря женскому темпераменту, не склонному к анализу, рассказчица не обратила внимания на оптимистический характер приведенной выше галлюцинации. Благосклонный взгляд богов Олимпа опоэтизирован действием гашиша. Я не скажу, что рассказчица миновала обычный момент угрызений совести, но мысли ее, внезапно охваченные грустью и сожалением, быстро окрасились надеждой. У нас еще будет возможность подтвердить это наблюдение.
Она говорит об усталости следующего дня; действительно, усталость эта очень велика: но она чувствуется не сразу, и когда вы замечаете ее, вы недоумеваете. Прежде всего, когда вы окончательно убедились, что новый день поднялся над горизонтом вашей жизни, вы испытываете чувство необыкновенного благополучия. Но как только вы встали на ноги, вы чувствуете, что последствия опьянения еще держат вас в своей власти, опутывают вас, как цепи недавнего рабства. Ваши слабые ноги едва держат вас, и вы ежеминутно боитесь разбиться, как хрупкий предмет. Страшная слабость (некоторые утверждают, что она не лишена прелести) томит ваш дух и окутывает туманом ваши способности. И вот вы еще на несколько часов лишены возможности работать, действовать, проявлять свою волю. Это наказание за ту беззаботную расточительность, с которой вы расходовали вашу нервную энергию. Вы развеяли на все четыре стороны вашу индивидуальность – и сколько усилий должны вы употребить теперь, чтобы вновь собрать и сосредоточить ее!

IV. Человек-Бог

Пора, однако, оставить это жонглерство, эти видения, созданные ребяческим воображением. Не предстоит ли нам говорить о более важном: об изменении человеческих чувств, – словом, о нравственном воздействии гашиша?
До сих пор я набросал лишь общую картину опьянения; я ограничился указанием основных особенностей его, главным образом, физических. Но что, как я полагаю, гораздо существеннее для серьезного человека – так это ознакомление с воздействием яда на духовную сторону человека, т е. усиленное извращение, разрастание его обычных чувствований и внутренних восприятий, представляющих в это время, в этой исключительной атмосфере, настоящий феномен преломления.
Человек, который в течение долгого времени предавался опиуму или гашишу, а затем, ослабленный привычкою к их употреблению, нашел в себе достаточно энергии, чтобы освободиться от них, кажется мне похожим на узника, убежавшего из тюрьмы, Он внушает мне гораздо более уважения, чем иной благоразумный человек, не изведавший паденья, старательно избегавший всяких соблазнов. Англичане часто называют опиоманов именами, которые покажутся слишком сильными только невинным, незнакомым с ужасами этого падения: enchained, fettered, enslaved! В самом деле, это настоящие цепи, рядом с которыми все другие – цепи долга, цепи незаконной любви – кажутся не более как воздушною тканью, нитями паутины! Ужасный брак человека с самим собой! «Я сделался рабом опиума; он наложил на меня свои оковы, и все мои работы, все мои планы приняли окраску моих грез», – говорит супруг Лигеи. И сколько других замечательных описаний мрачных и завлекательных чудес опиума находим мы у Эдгара По, этого несравненного поэта, этого неопровергнутого философа, на которого приходится ссылаться всякий раз, когда затрагивается вопрос о таинственных болезнях духа. Любовник прелестной Береники, Эгей-метафизик, говорит об изменении своих умственных способностей, благодаря которому самые простые явления получают для него неестественное, чудовищное значенье:


«Размышлять часами, устремив внимательный взгляд на какое-нибудь незначительное изречение на полях или в тексте книги; в течение большей части долгого летнего дня уходить в созерцание длинной причудливой тени, косо падающей на стены или на пол; целую ночь наблюдать за ровным пламенем лампы или за угольями камина; грезить целыми днями о запахе какого-нибудь цветка; повторять монотонным голосом какое-нибудь обыкновенное слово, пока звук его, от частого повторения, терял для ума связь с каким бы то ни было представлением – таковы были некоторые из самых обыкновенных и наименее вредных отклонений моих душевных способностей, отклонений, которые, правда, не являются исключительными, но которые, без сомнения, не поддаются никакому объяснению или анализу».


А нервный Август Бедло, принимающий каждый день перед прогулкой дозу опиума, признается, что главная привлекательность этого ежедневного опьянения состоит в том, что всем, даже самым обыденным вещам, оно придает особый интерес:


«Между тем опиум произвел свое обычное действие – окутал весь внешний мир интенсивным интересом. В дрожащем листе, в цвете былинки, в блеске капельки росы, в стоне ветра, в неопределенном запахе леса – во всем раскрывался мир откровений, и мысли неслись беспорядочным, рапсодическим, роскошным потоком».


Так выражается устами персонажей царь ужасов, владыка тайн. Эти две характеристики опиума вполне применимы и к гашишу; как в том, так и в другом случае дух, свободный до опьянения, становится рабом; но слово «рапсодический», так хорошо определяющее ход мыслей, подсказанных и внушенных внешним миром и случайною игрою внешних обстоятельств, еще с большей и более ужасной правдивостью применимо к действию гашиша. Тут человеческий разум является какою-то щепкою, уносимой стремительным потоком, и ход мыслей здесь несравненно более стремителен и рапсодичен. Из этого, я полагаю, достаточно очевидно следует, что непосредственное действие гашиша гораздо сильнее, чем действие опиума, что он в гораздо большей степени нарушает нормальную жизнь, словом, гораздо вредоноснее опиума. Я не знаю, вызовет ли десятилетнее отравление гашишем столь же глубокие разрушения, как десятилетнее употребление опиума: я утверждаю только, что действие гашиша, по отношению к данному моменту и к следующему за ним, является гораздо более ужасным; опиум – это тихий обольститель, гашиш – это необузданный демон.
Я хочу в этой части повествования определить и проанализировать нравственное опустошение, причиняемое этой опасной и соблазнительной гимнастикой, – опустошение столь великое, опасность столь глубокую, что люди, которые выходят из борьбы, отделавшись лишь незначительными повреждениями, кажутся мне храбрецами, ускользнувшими из пещеры многоликого Протея, Орфеями, победившими преисподнюю. И пусть мой способ выражения принимают, если угодно, за преувеличенную метафору, но я должен признаться, что возбуждающие яды кажутся мне не только одним из самых страшных и действенных средств, которыми располагает Дух Тьмы для завлечения и покорения злосчастного человечества, но и одним из самых удивительных его воплощений.
На этот раз, чтобы сократить труд и придать большую ясность моему анализу, я не стану приводить отдельных рассказов, а соединю всю массу наблюдений в одном вымышленном лице. Итак, я должен представить себе какую-нибудь человеческую душу, по своему выбору. Де Квинси в своих «Признаниях» справедливо утверждает, что опиум не усыпляет, а возбуждает человека, но возбуждает в направлении его естественных склонностей, и потому, чтобы судить о чудесах, совершаемых этим ядом, было бы нелепо изучать его действие на торговце скотом, ибо этому последнему грезились бы только волы и пастбища. Итак, я не буду описывать грубые фантазии какого-нибудь коннозаводчика, кому это может доставить удовольствие? Чтобы идеализировать предмет моего анализа, я должен собрать на нем все лучи, поляризировать их; и тем заколдованным кругом, в котором я соберу их, будет, как я уже сказал, избранная – с моей точки зрения – душа, нечто подобное тому, что XVIII век именовал «чувствительным человеком», романтическая школа называла «непонятным человеком», а нынешняя буржуазная публика клеймит наименованием «оригинал».
Наполовину нервный, наполовину желчный темперамент – вот что служит особенно благоприятной почвой для ярких проявлений такого опьянения; прибавим к этому развитой ум, воспитанный на изучении форм и красок, неясное сердце, истомленное горем, но не утратившее способность молодеть; представим себе, кроме того, если угодно, ряд ошибок, совершенных в прошлом, и все, что связано с этим для легко возбудимой натуры: если не прямые угрызения совести, то, во всяком случае, скорбь, скорбь о низменно прожитом, плохо растраченном времени. Склонность к метафизике, знакомство с философскими гипотезами относительно человеческого предназначения – тоже, конечно, не будут бесполезными дополнениями, точно так же, как и любовь к добродетели отвлеченной добродетели, стоического или мистического характера, о которой говорится во всех книгах, составляющих пищу современных детей, как о высочайшей вершине, достижимой для возвышенной души. Если мы присоединим ко всему этому большую утонченность ощущений, которую я опустил, как сверхдолжное условие, то, кажется, мы получим в результате соединение всех основных черт, свойственных современному чувствительному человеку, всех элементов того, что можно было бы назвать обычной формой оригинальности.
Посмотрим теперь, во что превратится такая индивидуальность, вздутая до чрезмерных пределов действием гашиша. Проследим за этим процессом человеческого воображения вплоть до его последней, наиболее роскошной обители – до уверования личности в свою собственную божественность.
Если вы принадлежите к числу таких душ, ваша прирожденная любовь к формам и краскам найдет огромное удовлетворение в первых же стадиях вашего опьянения. Краски приобретут необычайную яркость и устремятся в ваш мозг с победоносной силой. Тусклая, посредственная или даже плохая живопись плафонов облечется жизненной праздничностью: самые грубые обои, покрывающие стены каких-нибудь постоялых дворов, превращаются в великолепные диорамы. Нимфы с ослепительными телами смотрят на вас своими большими глазами, более глубокими и прозрачными, чем небо и вода; герои древности в греческих воинских одеяниях обмениваются с вами взглядами, полными глубочайших признаний. Изгибы линий говорят с вами необычайно понятным языком, раскрывают перед вами волнения и желания душ. В это же время развивается и то таинственное и зыбкое настроение духа, когда за самым естественным, обыденным разверзается вся глубина жизни, во всей ее цельности и во всем многообразии ее проблем, когда первый попавшийся предмет становится красноречивым символом, Фурье и Сведенборг – один со своими аналогиями, другой со своими откровеньями – воплотились в растительный и животный мир, открывающий истину – не голосом, а своими формами и красками.
Смысл аллегорий разрастается в вас до небывалых пределов: заметим, кстати, что аллегория – это в высокой степени одухотворенный вид искусства, который бездарные живописцы научили нас презирать, но который является одним из самых первобытных и естественных проявлений поэзии, – приобретает для ума, озаренного опьянением, всю свою прежнюю, законную значительность. Гашиш заливает всю жизнь каким-то магическим лаком; он окрашивает ее в торжественные цвета, освещает все ее глубины. Причудливые пейзажи, убегающие горизонты, панорамы городов, белеющих в мертвенном свете грозы или озаренных рдеющими огнями заката, – глубины пространства, как символ бесконечности времени, – пляска, жест или декламация актеров, если вы очутились в театре, – первая попавшаяся фраза, если взгляд ваш упал на страницу книги, – словом, все, все существа и все существующее встает перед вами в каком-то новом сиянии, которого вы никогда не замечали до этих пор. Даже грамматика, сухая грамматика превращается в чародейство и колдовство. Слова оживают, облекаются плотью и кровью; существительное предстает во всем своем субстанциальном величии, прилагательное – это цветное, прозрачное облачение его, прилегающее к нему, как глазурь, и глагол – это ангел движения, сообщающий фразе жизнь. Музыка – другой язык, излюбленный язык для ленивых или же для глубоких умов, ищущих отдохновения в разнообразии труда, – музыка говорит вам о вас самих, рассказывает вам поэму вашей жизни: она переливается в вас, и вы растворяетесь в ней. Она говорит о владеющей вами страсти, не расплывчато и неопределенно, как в один из праздных вечеров, проводимых вами в опере, но обстоятельно, положительно: каждое движение ритма отмечает определенное движение вашей души, каждая нота превращается в слово, и вся поэма целиком входит в ваш мозг, как одаренный жизнью словарь.
Не нужно думать, что все эти явления возникают в нашем сознании хаотически, в крикливых тонах действительности, в беспорядке, свойственном внешней жизни, Внутренний взор наш все преображает, всякую вещь дополняет красотою, которой ей недостает, чтобы она могла стать действительно достойною и привлекательною. К этой же фазе, преимущественно чувственной и сладострастной, нужно отнести влечение к прозрачной, текучей или стоячей воде, которое с такой удивительной силою развивается в опьяненном мозгу некоторых художников. Зеркала дают повод к возникновению этой грезы, столь похожей на духовную жажду в соединении с иссушающей горло физической жаждой, о которой я уже говорил выше; бегущая вода, игра струй, гармонические каскады, синяя беспредельность моря – все это несется, поет или речет, проникнутое неотразимой прелестью. Вода додирается, как настоящая обольстительница, и хотя я не очень верю в припадки буйного помешательства, вызываемые гашишем, однако я не стал бы утверждать, что созерцание прозрачной бездны вполне безопасно для души, влюбленной в пространство и хрустальные глади и что древнее сказание об Ундине не может превратиться для энтузиаста в трагическую действительность.
1 2 3 4 5 6 7