Позавтракала, бесцельно прошлась по улице и очутилась на Черной даче. Сразу мне показалось: здесь что-то не так. То ли книжки иначе лежали, то ли ставни открыты больше. Быть может, наведался кто? Ничего удивительного, не одну меня тянет в заброшенный дом. Беспокойно стало. Пыталась разведать у господина Блютнера, но он, как всегда, отделывался молчанием.
Уселась в кресло, взяла в руки Пушкина. Тут вот и произошло. Сначала пахнуло ветерком, я услышала, как дверь отворилась. Замерла от страху, боялась голову повернуть, а сзади меня тихо сказали:
— Здравствуйте.
Я повернулась и, как слепая, ничего не вижу, в ответ лепечу:
— Здравствуйте.
— Я вам не помешал?
— Ничего, — говорю с перепугу.
Стоит человек, очень тихо стоит, с видом таким робким. И вежливо поясняет:
— Такое запустение, не знаю, как и устроиться. Приехал пожить.
Я принялась извиняться и бормотать. Мол, я соседка, зашла случайно, посмотреть, все ли в порядке, ведь дача давно пустует.
— Да, очень давно, — сказал он.
— А вы хозяин?
Глупо как-то вопрос прозвучал. Он только плечами пожал. Я, разумеется, подхватилась и бочком-бочком к двери. А он говорит:
— Я вас знаю. Вы были на концерте Шостаковича.
И тут я его разглядела. Тот самый человек в мешковатом костюме!
— Я даже слышал, как вас зовут. Кажется, Маша? Я подтвердила.
— В таком случае зовите меня Алексеем, — сказал он.
Я порывалась уйти, но он все стоял в дверях:
— Вам тут не попадалась серебряная цепочка? Старинная.
Какая еще цепочка? Подумает, что я взяла. Ужасно так неудобно.
— На вас было малиновое платье, — сказал он. — Я так и думал, что когда-нибудь вас увижу.
Ну, в общем, еще раз извинилась и помчалась домой. Только там обнаружила, что томик Пушкина с собой унесла. Ограбление совершила!
В постели лежу, размышляю. Вот так встреча! Он уже взрослый, одет как-то странно, совсем немодно. Столько лет не был на даче и вдруг появился. Спросить бы у мамы, кто тут жил. Но самое удивительное, что видела его на концерте. Запомнила, а он запомнил меня. Зачем он приехал, что будет делать в заброшенном доме? Почему он сказал: «В таком случае зовите меня Алексеем»? В каком случае? Цепочку старинную ищет. Это после стольких лет отсутствия! Или придумал просто?
0.30. Не могу заснуть. Свет включила. С каким удивлением смотрел он на всех в консерватории! Весьма непонятный человек, но, кажется, не нахал. Был со мной вежлив, даже боязлив. Выходит, теперь мне закрыта дорога на Черную дачу. А жаль, я уже привыкла. Господин Блютнер будет скучать без меня. Впрочем, может, тот человек нанесет нам визит, сосед все-таки. Попросит шланг для поливки цветов или еще что. Поживем — увидим. А сейчас постараюсь заснуть. Уже девятнадцатое наступило. Мне по душе это число.
19 июня. Вторник
Болею. Температура к вечеру поднялась.
День начался с поездки в Москву. Костычев-старший пригласил нас на открытие выставки молодых художников. Поехали я и папа, Дима, разумеется, с нами.
Это было на Кузнецком Мосту в Доме художника. Папа и Костычев-старший всю дорогу беседовали, мы с Димой молчали. Он обижался за холодный прием накануне, я продолжала размышлять о Черной даче.
На Кузнецком Мосту было вполне торжественно, речи говорились. Столько художников сразу я никогда не видела. Картин, признаться, не разглядела. Уж слишком много народу, так я смотреть не умею. Осталось впечатление красочности, буйства форм.
Костычева тут многие знают. То и дело к нам подходили, а в конце концов увлекли в какую-то мастерскую. Мы там побыли немного и отправились на дачу.
За городом разразилась гроза. Да еще какая! Промокли насквозь. Дима накрыл меня своим пиджаком, но пиджак превратился в мокрую тряпку.
Дома мама согрела чаю, а меня начало трясти. Простудилась! Аня поставила мне горчичники, очень заботливо это сделала. У сестрицы моей неровный характер. Иногда сурова, язвительна, иногда кротка и ласкова, как сегодня. Залезла ко мне под одеяло, прижалась. Тут бы мне и рассказать про Черную дачу, но что-то мне помешало. Так вот всегда. Душа готова раскрыться, а рот на замке.
Решила переводить, но в голове все путалось, температура росла. Я скрючилась под одеялом, затосковала. Аня притащила магнитофон и поставила концерты Моцарта. Среди наших кассет это единственная с записью классики. Надо будет еще записать. Проигрыватель на дачу не повезешь, а кассетник очень удобен.
Сейчас уже поздно, и мне совсем что-то нехорошо. Как еще сумела писать. Почерк ужасно корявый.
21 июня. Четверг
Вчера дневник не брала, болела отчаянно. Весь день температура под 39. Вызывали врача. К вечеру выпила аспирин, пропотела и стало легче. Аня читала мне вслух, но, признаться, я плохо слушала. Неясные образы носились в голове. Во время короткого сна причудилось, что мы с Димой входим в какой-то парк.
Сегодня мне лучше, спускалась к чаю. Завтра день летнего солнцестояния. Мне почему-то всегда хотелось его отметить, только не знаю как. Жалко, что этот день омрачен началом войны. Тетя Туся, между прочим, на фронте была, у нее две медали.
Делать сегодня нечего — читай да пиши. Но я только в потолок смотрю, какие-то мысли ухватить пытаюсь, да они ускользают как рыбы. Перечитала запись от 17 июня. «Сегодня потрясающий день! Случилось!» А что, собственно, случилось? Ничего. Какой-то отпрыск хозяев наведался на заброшенную дачу. Бог даст, ему не понравится и он уедет. Да, может, он никакой не хозяин вовсе. Дальний родственник или знакомый. Это все-таки странно, столкнуться в консерватории, а потом за пятьдесят километров на даче. И еще совпадение с моим «англичанином». Джил в заброшенном доме, Джил представляет, как входит незнакомец. Все это случилось со мной. Жаль только, «принц» староват, неухожен и робок. Впрочем, что-то в нем привлекает. Интересно, он все еще там или сбежал в город?
Какой удивительно тихий и ясный день! Нежарко, воздух стоит, даже птицы поют сдержанно. В доме покой. К Ане пришла подружка, и они ведут свои разговоры. Папа и дедушка в Москве. Мама готовит, слышится треск картошки на сковородке, доносятся вкусные запахи. На потолке моей комнаты колеблются тени. Они вдруг густеют, если выходит солнце, и расплываются вновь, когда солнце прячется в дымке. Сейчас мне кажется, что так будет всегда. Ничего не изменится, да и не нужно. Ведь лучше не будет, я так хорошо это чувствую. Неужели мне предстоит пережить несчастье, неужели я буду страдать и плакать? Эх, не кончался бы никогда этот тихий июньский денек.
22 июня. Пятница
А он тоже болеет!
Набралась храбрости и заглянула на Черную дачу. В конце концов, у меня был повод, ведь я «умыкнула» Пушкина. Самое смешное, что снова полезла сквозь дырку в заборе, хотя следовало через калитку идти.
Осторожно поднялась на крыльцо, постучала. Молчание. Подумала, что уехал. Открыла дверь и спросила: «Кто-нибудь есть?» Никакого ответа.
Тогда вошла в комнату. А он лежал на диване с закрытыми глазами. Я постояла немного, спросила:
— Вы спите?
Он приподнялся, пробормотал:
— Это вы, Маша. А мне нездоровится.
И правда, вид у него был больной. Глаза воспаленные, на лбу испарина.
— Я Пушкина вам принесла.
— Какого Пушкина?
— Вот унесла случайно.
— А-а... — Он снова откинулся на диван: — Извините, мне нездоровится.
Я спросила:
— Вам чем-то помочь?
— Никто мне теперь не поможет, Маша.
Странную фразу сказал. Будто приговоренный. Я принесла воды и дала ему напиться. Хотела чем-нибудь вытереть лоб, но ничего не нашла. Даже полотенца нет в доме! Он лежал на голом диване в мятом своем костюме, под головой не подушка — валик. Потрогала лоб, ужасно горячий. Градусник поискала, градусника, конечно, нет.
— Может, вызвать врача?
— Не надо, — ответил он.
— Нужно здесь постелить, — сказала я.
Он промолчал. Стелить, разумеется, нечего. Вот так и приехал без ничегошеньки. Интересно, хоть щетку зубную привез?
— Вы, наверное, хотите есть.
— Нет, нет, спасибо. — И через минуту добавил: — Не беспокойтесь, Маша.
Ну что мне с ним делать! Такой беспомощный. Никак не могла уйти. Лежит больной человек, температура высокая. Ни лекарств, ни пищи. Воды принести некому.
— Лежите тут, не вставайте, — сказала я. — Скоро опять к вам приду.
— Спасибо, — пробормотал он.
Обедала кое-как. Потом стащила две банки консервов и кусок курицы. Полотенце взяла из комода, градусник из аптечки. О белье, конечно, не помышляла. Мама помнит каждую простыню.
Аня спросила:
— Куда ты все исчезаешь?
Отговорилась с трудом. Сказала, что пойду на природу переводить «англичанина». Полчаса провела в своей комнате, а потом пробралась на дачу.
Он спал. Не стала его будить, села в кресло и принялась читать. Внезапно он вскочил и принялся звать:
— Подойди, подойди, пожалуйста.
Я присела к нему на диван. Он схватил меня за руку и стал говорить с жаром:
— Ты помнишь, как хорошо это было! Как хорошо! Глаза его блуждали, он бредил.
— Что ж ты меня разлюбила? Что ж ты меня разлюбила? Как мне жить, как мне жить теперь?
Я гладила его руку и говорила:
— Успокойтесь.
— Кончена жизнь, — сказал он.
— Вам нужно поесть, — сказала я, — вот курица.
— Сердце болит, — сказал он. — Ты меня разлюбила. — А глаза все блуждали.
— Нет, — пробормотала я, — не разлюбила.
— Правда? — Он приподнялся. — Скажи, это правда? — И слезы выступили у него на глазах.
— Нет, нет, не разлюбила, — сказала я. — Вам показалось.
— Почему ты называешь меня на «вы»? Ты обманываешь, ты разлюбила меня. Я один, я один на свете.
И он заплакал. Я наклонилась к нему, руками обхватила его голову и сказала:
— Успокойтесь. Вам нужно поесть.
— Зачем... — говорил он, — зачем ты называешь меня на «вы»... Я так люблю тебя, жить не могу...
Эта сцена потрясла меня. Теперь я чувствовала, что не могу так просто оставить этого человека.
И он успокоился, заснул почти у меня на руках.
— Где ты была? — спросила мама. — К тебе Дима пришел.
Дима сидел на «еловой» террасе и читал книгу.
— Я принес тебе Гамсуна, — сказал он.
Он и раньше говорил про этого писателя, восхищался, пересказывал эпизоды.
— Спасибо, — сказала я.
— Начни с «Пана», это полегче.
— Ты говоришь со мной как с первоклассницей.
— Первоклассницы не читают Гамсуна.
Дима собрался уходить. Гамсун, конечно, был только предлог. Я посчитала своим долгом задержать Диму:
— Как папа?
— Надеется на лучшее.
— А ты не надеешься?
— Я ко всему привык.
— Ты говоришь как человек, потерпевший крушение.
Дима неопределенно махнул рукой:
— Я не уверен, что папа устроится на работу.
— Но дедушка обещал!
— Посмотрим, — сказал Дима.
...К вечеру снова сумела выбраться к Алексею.
— Маша, — произнес он слабым голосом, — хорошо, что вы пришли.
Он сам принял аспирин и лежал теперь в совершенно мокрой рубашке, укрывшись старым пальто.
— Вытритесь полотенцем, — сказала я.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Скоро будет шестнадцать.
— Немного, немного...
Я заставила его поесть.
— Вы меня балуете, — сказал он, — я ведь привык один.
Немного погодя спросил:
— Так вы на соседней даче? Ее отсюда не видно. Станет получше, пойду на речку.
— Вам нужно лежать, — сказала я.
— Спасибо, Маша, спасибо, — проговорил он тихо.
0.30. Устала сегодня. Так много было всего, и писать пришлось много. Ты видишь, мой дорогой дневник, это случилось. Роман есть с таким названием: «Что-то случилось», но я не читала. В моих руках сохранилось ощущение тяжелой его головы и мокрых щек, когда их гладила. Он был как ребенок. Больные ведь все как дети. Даже папа, когда болеет, капризничает, требует внимания. Он странный и, кажется, несчастливый. Как теперь быть? На Черной даче быть подолгу я не могу, заметят. Проще всего рассказать домашним. Так, мол, и так, больной человек. Но с какой стати именно ты должна с ним возиться, спросят меня. Да, так и спросят. Они и представить не могут, что я способна чем-то заняться сама, не только по их указке. Мне сразу дадут понять, что неприлично ухаживать за одиноким мужчиной. Ну разве однажды позволят зайти. К больному приставят тетю Тусю. Она закормит его бульонами и «педагогическими» беседами, поставит на ноги и целый год будет вещать о своем подвиге. Так и случится, если я расскажу.
Быстрее спать. Завтра поездка с мамой в Москву на примерку. Мне шьют костюм. Спокойной ночи!
23 июня. Суббота
Костюм ничего. Даже хорош. Но до костюма ли мне теперь. Прошлись по Новому Арбату. Тут иностранцев полно. Меня поразил один англичанин с волосами до пояса, в фиолетовой блузе и розовых брюках. Просто клоун. А взгляд вовсе не глупый, мне даже кивнул, улыбнулся.
Домой зашли. Я тут решилась на отчаянный шаг, стащила из гардероба комплект постельного белья. Запихала его кое-как в сумку, благо сумку взяла большую и мама не заметила. Еще прихватила мыло из бесконечных запасов, зубную щетку.
Мама предложила пойти в кино, но я сказала, что голова болит. На дачу успели к обеду. Тут уж и дедушка с тетей Тусей за столом сидели. Дедушка сказал, что скоро приедет историк из Амстердама, возможно, удастся затащить его на дачу. Конечно, посмотреть интересно, голландцев я еще не видела. В моем представлении они все плотные, коренастые, с большими красными носами.
После обеда сказала, что пойду прогуляюсь. Мама покосилась недовольно, она, конечно, считала, что я должна остаться с дедушкой.
Сразу нырнула в лазейку. У Алексея по-прежнему жар. Схватил за руку и стал говорить:
— Ты помнишь, как это было в Эльве? Счастливое время. И ты любила меня. Я много тогда написал, мне хорошо работалось. А ты собирала грибы. Найдешь подосиновик и вскрикнешь от радости. Палочкой шарила под кустом. Да, я это помню. А купание вечером? Вода как парное молоко. Что ж ты молчишь? Нет, я тебя не виню. Ты просто меня разлюбила. Только прошу, не молчи, не молчи...
Но что я могла сказать? Он принимал меня за другую, и я не знала, что нужно сказать. Я только гладила его руку.
Потом он уснул. Я положила белье на видное место и тихо вышла.
Ночь, сейчас ночь. Интересно, что будет сниться. Давно не снился Панков. Мы с ним с первого класса учимся, так вот он и снится мне с первого класса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21