https://wodolei.ru/catalog/unitazy/ifo-frisk-rs021030000-64290-item/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Всем ясно, что на самом деле она хочет сказать совсем другое. Затем поезд катиться в ночь, место назначения неизвестно. Мы чувствуем, что тихие деньки подошли к концу и нас бросят в какое-то горячее место на фронте. Это чувство наполняет нас напряжением, немного смешанным с дурными предчувствиями. Сможем ли мы принять вызов великих воздушных битв?
Три дня и три ночи нас переводят то на один путь, то на другой, как будто мы оказались на гигантской сортировочной станции. Мимо проходят составы с боеприпасами и госпитальные поезда с грузом страданий за закрашенными белой краской окнами. На третий день, с наступлением ночи мы разгружаемся. Мы смотрим по сторонам и затем друг на друга. «Шампань», бормочет наш командир. Идет мелкий, холодный дождик, он укутывает плоские равнины в серую мантию заброшенности и уныния. Несколько стройных тополей вдоль шоссе мерзнут на мартовском ветру.
Мы расквартированы в небольшом городке Ле-Сельве. Мы с Эссером остаемся вместе. Наша комната совсем аскетична, но Эссеру вскоре приходит в голову решение. Он и его ординарец реквизируют из заброшенного поместья красные вельветовые занавеси. Пара шелковых пижам переделана в абажуры. И наша комната приобретает черты знойного комфорта. Напротив нас размещена французская элитная эскадрилья. Полагают даже, что среди них Нунжессер и сам Гийнемер, ас из асов, Рихтгофен противника. Они летают на одноместных Спадах с 180-сильным мотором Испано. Быстрые, проворные машины, превосходящие наших Альбатросов, особенно в пикировании, когда плоскости наших крыльев начинают вибрировать так сильно, что мы боимся как бы они не оторвались в воздухе. Более прочные Спады выдерживают эти перегрузки гораздо лучше. Противовоздушная оборона организована намного серьезнее по сравнению с Вогезами.
Я замечаю это во время самого первого вылета. Осколок зенитного снаряда расщепляет переднюю стойку и я с трудом сажаю самолет на своем аэродроме. Почти все воздушные бои не приносят результатов и наша мораль падает день ото дня. Однажды вечером, мы с Эссером сидим в нашей комнате. Его сообразительный ординарец притащил откуда-то граммофон. Мы набиваем в его рупор тряпки чтобы приглушить звук и теперь он звучит так же меланхолично, как песня деревенской девушки на заднем дворе. Эссер сидит и пишет письмо своей невесте, он делает это каждый день, строя планы на будущее.
16 апреля наша эскадрилья наконец добивается своего первого успеха. Глинкерман сбивает Кадрон, Эссер – Ньюпор. Другие пилоты наблюдают за тем, как Эссер преследует другой вражеский самолет и исчезает на западе. Больше о нем ничего не слышно и я провожу ночь один в комнате с красными вельветовыми занавесями. На следующий день нам звонят из траншей. Наш командир едет туда и к вечеру возвращается. В его автомобиле лежит мешок, такой маленький, что там может поместиться только ребенок, это все, что осталось от Эссера. Командир пишет его родителям, он просит, чтобы я написал его невесте во Фрайбург. Мне трудно писать, это самое трудное письмо, которое я писал когда-либо в своей жизни, но вскоре мне предстоит написать много таких писем. На следующее утро после похорон Эссера, ко мне подходит Пуц. Его круглое, курносое лицо полно симпатии. «Знаешь, Коротышка», говорит он, «Это так ужасно, жить одному в комнате с пустой кроватью. Если хочешь, я могу переехать к тебе». Мы пожимаем руки и вечером ординарец меняет карточки на двери. Карточка «Летенант Хейниш» висит теперь там, там где раньше была карточка «Лейтенант Эссер».
24 апреля я одерживаю свою первую победу на этом участке фронта. Над Шавиньоном я встречаюсь с Ньюпором и зажигаю его после короткого боя. Я вижу как он взрывается на земле, среди воронок от снарядов. Это моя пятая подтвержденная победа, потому что после моего боя над Мюльхаузеном я сбил еще три самолета, когда мы базировались в Хабсхайме. Через два дня, 26 апреля, – мой день рождения. Я пригласил всех своих друзей в красный салон. С помощью Беренда испечены три фунтовых торта. У нас есть какао и стол, покрытый белой скатертью, стоит посредине комнаты, как будто на детском празднике. Мы сидим вокруг него и ожидаем возвращения нашего командира, первого лейтенанта Рейнхольда. Два часа назад, вместе с двумя другими летчиками, он вылетел на патрулирование. В два часа двое других возвращаются. Они говорят, что потеряли его из виду во время воздушного боя, когда он преследовал своего оппонента, пытавшегося скрыться в облаках. Они смущены и расстроены. Конечно, они говорят правду. Но тень сомнения все равно остается, потому что в воздухе группа должна держаться вместе, как кисть и плечо, как голова и тело. Каждый ответственен за жизнь своего ведущего как за свою собственную. Это делается для того, чтобы ведущий чувствовал прикрытие сзади и смог бы сконцентрироваться на атаке.
В три тридцать я говорю: «Давайте начнем. Поскольку он опоздал, ему придется есть одному». Все начинают есть. Хотя все голодны и у торта отличный вкус, командиру оставлены два куска. Рейнхольд как бы среди нас. Никто не говорит о нем, но наши мысли постоянно возвращаются к нему. Это заметно и по разговорам, быстро затихающим и беспредметным. В пять звонит телефон. Глинкерман, который сидит ближе всех, и подает мне знак, передавая трубку. Но другие уже заметили это и в комнате стоит гробовая тишина. На том конце линии я слышу скучающий голос: «Это у вас пилот пропал?» «Так точно», отвечаю я поспешно. На том конце – тишина. Затем приглушенный разговор – я могу разобрать лишь отдельные слова – «Как он выглядел, тупица?»… Снова слышится скучный голос в трубке: «Что он еще носил, кроме летного шлема?» Я вспоминаю, что Рейнхольд всегда носил пару наушников. «Да, это он», кричу я, «Лейтенант Рейнхольд у вас?» «Мы не нашли никаких документов», и тихо: «Какой у него был полковой номер, Отто?» Затем, громче, обращаясь ко мне: «На его погонах номер 135». «Мертв?» «Да!» «Где вы находитесь, мы сейчас приедем». «Неподалеку от Лиерваля. Вы издалека увидите его самолет. Я вешаю трубку и смотрю на остальных. Все бледны и серьезны. „Пошли!“, говорю я.
Мы бросаемся к автомобилю и мчимся по испещренному снарядными воронками шоссе по направлению к Лиервалю. Машина Рейнхольда лежит в самом центре поля. Она почти не повреждена и выглядит так, как будто готова к взлету в любую секунду. Мы бежим к самолету через зеленые сеянцы. Пехотинец рапортует. Рейнхольда нашли сидящим за ручкой управления, права рука – на кнопке пулемета. Его лицо было заморожено напряжением последнего боя, левый глаз прищурен, правый широко открыт, как будто бы он продолжал целиться в невидимого врага. И в этом положении его настигла смерть. Поля ударила сзади в голову, выйдя спереди между бровями. Входные и выходное отверстия очень маленькие. Мы забираем мертвеца и увозим его с собой. «И я хотел бы так умереть», говорит мне Глинкерман.
Через несколько дней прибывает наш новый командир – лейтенант Гонтерман. У него отличная репутация. Он сбил двенадцать самолетов и шесть аэростатов. Его тактика совершенно нова и всех нас удивляет. Прежде чем открыть огонь, он уже побеждает врага тем, что выбирает самую удобную позицию. И когда он наконец начинает стрелять, ему требуется самое большее десяток патронов чтобы разнести на куски вражескую машину, поскольку к тому времени он обычно приближается к ней на расстояние двадцати метров. От него веет спокойствием. Его круглое, как у фермера, лицо, не выражает никаких эмоций. Но одно в нем меня смущает: его раздражает каждое попадание в машину, которое он может найти после приземления. В этом он видит доказательство своих недостатков как летчика. Если применяется его система, правильно проведенный воздушный бой не позволяет его оппоненту сделать ни одного прицельного выстрела. В этом отношении он полностью противоположен Рихтгофену. Красный Барон принимает рапорт своих механиков о попаданиях в аэроплан с улыбкой пожимая плечами. Почти одновременно с прибытием Гонтермана эскадрилья перебазируется из Ле Сельве обратно в Бонкур. Это старый французский замок, окруженный парком. Владелец, старый провинциальный дворянин, живет здесь со своей женой и двумя дочерьми. Они переселились в отдаленную часть дома и предоставили в наше распоряжение самые раскошные комнаты. Скорее всего они ненавидят нас, но их поведение вполне корректно. Если мы встречаем их в коридоре или парке, они приветствуют нас с ледяной любезностью.
Однажды все изменяется. За обедом Гонтерман рассказывает нам, что он только что встретил в коридоре хозяина. Старик плакал. Его дочери должны идти в деревню и работать в поле. Комендант города, рядовой первого класса изводит и раздражает их как только может. Скорее всего он пытается заигрывать с младшей, худой и еще не успевшей подрасти девушкой пятнадцати лет. Гонтерман обещает разобраться с этим делом. Его лицо краснеет от гнева когда он говорит об этом нам. После обеда этот рядовой приезжает в замок на толстом жеребце. Мы поставили кофейный столик под деревьями в саду. Окна в комнату Гонтермана открыты и мы можем слышать каждое его слово. «На вас поступила жалоба,» начинает Гонтерман. Он говорит тихо, но громче обычного. «Это моя привилегия, герр лейтенант!». Рядовой говорит доверительно и с уверенностью в своей правоте. «Это как?» «Когда эти девки не слушаются, они должны быть наказаны!» Голос Гонтермана становится громче: «Мне сказали, что вы также приставали к одной из женщин.» Длинная пауза, затем снова голос Гонтермана: «Например, к молодой графине которая живет здесь, в замке.» «Я не обязан отчитываться перед вами в этих делах, герр лейтенант. Я комендант этого города!» Голос Гонтермана становится таким громким, что мы прямо подпрыгиваем. «Ты – кто? Ты – грязная свинья! Животное! Персонаж, которого нужно поставить к стенке без всякого промедления! Мы сражаемся честным оружием против честного врага, а такой негодяй как ты занимается своими делишками и все пачкает!» Это похоже на средневековую экзекуцию. В течении целых пяти минут Гонтерман бьет его, бьет своими словами. Но это не смягчает наказания. «Я отдам тебя под военно-полевой суд,» кричит он в конце: «Пошел отсюда!» Рядовой проходит мимо нас. Его лицо бледно и покрыто потом. В расстройстве он забывает отдать честь и даже сесть на лошадь. Затем приходит Гонтерман. Он уже остыл.
Мы вылетаем на вечернее патрулирование. Гонтерман сбивает Ньюпор, я – Спад. Это моя шестая победа. На следующее утро Баренд, который живет в деревне с другими механиками рассказывает мне, что коменданта увела фельджандармерия. Гонтерман пользуется поддержкой гораздо большей, чем позволяет предположить его ранг. Там, в штабах, ему знают цену. В течении двух недель, которые Гонтерман провел в нашей эскадрильи, он сбил восемь самолетов противника. Его награждают высшим орденом за храбрость, Pour le Merite, и месячным отпуском. Перед своим отъездом он назначает меня исполняющим обязанности командира эскадрильи.
Мы летаем каждый день как только хоть в какой-нибудь степени позволяет погода. Чаще всего – три раза в день: утром, в полдень и вечером. Чаще всего мы патрулируем над нашими позициями и воздушные бои случаются не часто. Французы летают осторожно, но тактически действуют очень грамотно. У нас всех чувство, что у врага превосходство в этой области, и не только благодаря лучшим самолетам. Двадцатимесячный опыт на главном фронте и закалка, полученная в сотнях воздушных боев дают преимущество, с которым не так просто справиться. 25 мая мы вылетаем на патрулирование – как обычно, в клиновидном строю. Я впереди, за мной братья Вендель, затем Пуц и Глинкерман. Мы на высоте примерно двух тысячи метров. Небо ясное, как будто его только что подмели. Намного выше нас несколько перистых облаков. Ярко светит солнце. Полдень, врага нигде не видно. Время от времени я оборачиваюсь и киваю остальным. Они летят за мной – братья Вендель, Пуц и Глинкерман, – все так, как и должно быть. Не знаю, есть ли на свете такая вещь как шестое чувство. Но неожиданно у меня появляется уверенность, что нам угрожает какая-то опасность. Я полуоборачиваюсь и в этот момент вижу, как, совсем близко о меня, не дальше чем в двадцати метрах самолет Пуца окутывается огнем и дымом. Но Пуц сидит прямо в центре этого ада, голова повернута ко мне. Вот он медленно поднимает правую руку к своему шлему. Может быть это последняя конвульсия, но это выглядит так, как будто он отдает мне салют – в последний раз. «Пуц, " кричу я, „Пуц!“ Затем его машина разваливается в воздухе. Фюзеляж ныряет вертикально вниз как огненный метеор, за ним следуют оторвавшиеся крылья. Я ошеломлен и гляжу через борт вслед падающим обломкам. Французские эмблемы на крыльях сверкают как два злобный глаза. В тот же самый момент у меня появляется чувство, что это может быть только сам Гийнемер! Я иду вниз, я должен его достать! Но крылья Альбатроса не рассчитаны на такие перегрузки. Они начинают трястись все больше и больше. и я боюсь, что машина развалится в воздухе. Я выхожу из преследования и возвращаюсь домой. Все остальные уже приземлились. Они стоят группой на летном поле, подавленно говорят друг с другом. Глинкерман стоит в стороне от остальных. Он углублен в свои мысли, что-то чертит на земле своей тростью. Его собака прижалась к коленям. Но его мысли так далеко, что он ее не замечает. Когда я подхожу к нему, он поднимает голову и смотри на меня: „Прости меня, Коротышка, но я правда не мог помешать этому. Он зашел на нас со стороны солнца и когда я сообразил, что происходит, все уже было кончено.“ На его лице – боль. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы понять, что он будет теперь мучить себя неделями. Потому что он летел вслед за Пуцем и обязан был защищать его хвост от атаки. Но я также знаю и то, какой Глинкерле товарищ. Когда я летаю с ним, я чувствую себя в безопасности, потому что он скорее даст разорвать себя на куски, чем даже на секунду оставит без прикрытия мою спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11


А-П

П-Я