Как же могло случиться, что я сражался до конца, что стоял до последнего, хотя мне уже давно стала ясна вся бессмысленность нашего понимания долга?
Впервые этот вопрос встал передо мной, когда в начале января была разбита 79-я пехотная дивизия И номер ее был стерт с генштабистских карт. Ведь на территории завода вырос не только символический! невидимый крест над могилой дивизии, нет, рядом ним стоял крест поменьше, но настоящий – над могилой моих солдат, погибших там. И помимо собственной воли то, что я смутно начал понимать в те первые дни нового года, теперь превратилось во мне в неопровержимую уверенность: нет, я не могу снять с себя вину за то, что вел на гибель целый батальон. Несмотря на все сомнения, вопреки своему разумению я в конце концов всегда лишь отвечал «Яволь!", когда надо было выполнять далекие от реальности приказы и бросать мои роты в кровопролитные бои. Конечно, я и сам шел с солдатами, когда дело бывало дрянь, я тоже рисковал своей жизнью, как и другие. Но ведь тем самым я подавал им пример, а он оказался роковым для семисот из них. Смотрите, мол, какой я лихой офицер: где я – там победа, где я – там знамя, вокруг которого вы должны сплотиться! И они шли за мной. Все в Сталинграде шли за кем-нибудь: Паулюс – за ОКХ, генералы – за своим командующим армией, я – за своим командиром дивизии, а солдаты – за мной. Они шли за мной от позиции к позиции, от цеха к цеху, пока от сильного батальона не осталась жалкая горстка. Их гнали в бой, их гнали на смерть. И я тоже виновен в том, как и мой командир дивизии! Может быть, не в такой степени, но семьсот убитых и искалеченных неотступно глядят на меня, лишь только закрою глаза. Они спрашивают: а ты? Мы все равнялись на тебя, ты приказывал, куда нам идти, ты был с нами и ты не можешь скрыться от нас просто так, словно никогда не бывало „Красного Октября“! Что мне ответить им? Им и самому себе? Все, что я могу сказать, весит мало: в сравнении с семьюстами погибших и искалеченных это ничто.
Да, я с самого начала стоял за прорыв, пытался убедить генерала, но это не снимает с меня вины. Все это одни слова. Я должен был действовать. Но как? Саперный батальон меньше всего подходил для этого. Вечно приданный другим частям, на дни и недели подчиненный другим командирам, разбитый на группы и команды, он практически оказывался сосредоточенным в моих руках только тогда, когда мы наступали целиком или занимали оборону, как это было на территории завода. Но мысль восстать против приказа не приходила мне тогда в голову. Да тогда ее и не могло быть, ибо, несмотря на некоторые сомнения, я всего еще три месяца назад гнался за победой. А потом для нашего батальона уже стало слишком поздно. После Рождества только пехота могла прекратить ставшее безнадежным сражение. Но она не сделала этого. Ее командиры упорствовали в своем повиновении, словно нет на свете ничего более естественного, чем заставить истечь кровью целые полки, даже не спрашивая о смысле этого жертвоприношения. Лишенные чувства ответственности, офицеры превратились в орудие слепой силы самоуничтожения.
Но действовал бы я сам иначе, будучи пехотным командиром? Вероятно, тоже нет. Я бы точно так же, как и они, не зная ни минуты отдыха, выполнял приказы, давал распоряжения, штопал прорехи, укреплял позиции, звонил по телефону, велел устанавливать мины и проволочные заграждения и защищал подвал. И мозг бы мой все время сверлила одна и та же мысль: «Что сделают с нами те, там, когда мы выстрелим свой последний патрон? " И все время отвечал бы себе одно и то же: «Нечего тебе спрашивать, посмотри-ка лучше на этот завод, тогда поймешь, что нас ожидает! " А если бы кто-нибудь стал втолковывать мне другое, я сказал бы ему: «Я тоже хочу жить, а потому убирайся и оставь меня в покое! " Именно так оно и было бы, не надо себя обманывать.
Издали все выглядит по-иному, даже с «Цветочного горшках». Вот я сидел там, грозил кулаком в кармане. Тщетно ждал, но ничего так и не произошло, и тогда, чтобы заглушить совесть, я решил быть с солдатами до конца. Хотел разделить с ними их судьбу, все равно какой бы она ни оказалась, пусть даже смерть, все равно ничего другого мы уже не ждали. И это было бы лучшим выходом – погибнуть у стен огромного города, где уже лежали другие. Но даже этого мне не было дано. Мой генерал спалил в огне всю дивизию и тем выполнил свою задачу. Расформирование разгромленной дивизии явилось логическим следствием, и конец битвы мне пришлось пережить вместе с осколочными группами чужих частей.
Но ведь когда в конце января я занимал позиции у Царицы, была же у меня все-таки возможность в предпоследние часы действовать так, как должен был, по моему мнению, поступить пехотный командир. Я мог почетно капитулировать и по крайней мере хоть на этом клочке земли прекратить кровопролитие. Должен честно сказать: будь жив еще мой старый батальон, никакая присяга, никакие приказы не остановили бы меня перед тем, чтобы в полном составе походным строем отправиться в плен. Но боевая группа, к которой я принадлежал, была невероятно пестрой не только по номерам частей, из которых ее наспех сформировали, но и по своему отношению к Гитлеру и к битве в котле. Здесь было немало фанатичных нацистов, которых приходилось остерегаться. Сотни честных солдат, которые самовольно закончили для себя войну, уже валялись в снегу, расстрелянные за трусость по приговору военно-полевого суда. Я не хотел оказаться в их числе. Моя смерть не принесла бы никому пользы. Несмотря на все меры немецкого командования, стрелка часов уже вплотную подходила к двенадцати, разложение войск усиливалось. Еще два-три дня – и занавес падет. Поэтому так или иначе было уже поздно частичной капитуляцией дать толчок к полному прекращению боев. Единственное, что мне оставалось, – позаботиться о солдатах, оградить их от бессмысленных приказов и уберечь от полевой жандармерии. При этом я и мои адъютанты закрывали глаза, когда отдельные солдаты сами прекращали сопротивление и переходили линию фронта. Вот что вспоминается мне сейчас, в поезде. Вот тот итог, который я подвожу. Но положа руку на сердце я не могу сказать, что он сбалансирован. Пусть будет тысяча причин и оправданий, ясно одно: вина моя перед своими солдатами огромна. И эта вина гнетет меня. Сам я, если можно сказать, выбросился на парашюте из горящего самолета, а весь остальной экипаж погиб. Найду ли я под ногами твердую почву, пока еще неизвестно. Но когда я покину эту страну, навсегда оставив мой батальон лежать в ее земле, я больше не стану молчать! Я скажу сыновьям моих солдат, за что погибли их отцы! Открыть глаза молодежи, не допустить повторения, предостеречь от Третьей Пунической войны{42}, – вот что должно стать моей задачей! И только если мне удастся это, я почувствую себя в своей шкуре немного лучше. Но до этого еще долгий путь. Ведь пока еще я военнопленный, которому положены молчать, пока говорят пушки.

* * *

Зима близится к концу и в лагере № 27. По широкой лагерной улице взад-вперед прогуливаются пленные генералы и старшие офицеры, другие стоят небольшими группами. Хотя со времени капитуляции 6-й армии прошло уже порядочно времени, Сталинград все еще остается главной темой наших разговоров. В противоположность военнопленным с других участков Восточного фронта многие офицеры 6-й армии стали ожесточенными противниками нацистского режима. Мы излечились от пустых фраз. Ведь мы совершили сальто-мортале с трапеции под куполом цирка, большая часть разбилась при падении, но остальные – в том числе мы – упали в спасительную сетку. Здесь, в Красногорске, небольшом подмосковном городе, мы протерли себе глаза. Осматриваемся по сторонам, говорим, читаем, сопоставляем и снова беремся за книги и газеты. Если огромный масштаб и суровость битвы на Волге изменили арифметику войны, это же самое делает теперь с нашей личной «таблицей умножения», с нашим сознанием то новое, что теперь окружает нас. Избавившись от тягостного гнета приказа, мысля самостоятельно и устремив взгляд на самое существенное, мы постепенно все больше и больше осознаем, на какой кровавой основе зиждется вся та система, которой мы до сих пор служили. Мы начинаем понимать, что шли тем путем, который должен был привести к гибели нашего отечества. Мы знаем теперь и то, откуда взялась у Советского Союза сила погнать назад немецких захватчиков.
Но пока мы еще не пришли ни к какому решению, ни к каким поступкам, которые дали бы нам внутреннюю свободу. Присяга – вот что связывает нам руки, хотя в голове постепенно проясняется.
Присяга – вот что закрывает нам рот, когда нас вызывают в барак № 1. Там нас допрашивают. Я снова сижу в строгом помещении напротив офицера, он обращается со мной с изысканной вежливостью. Мне предлагают кофе, сигареты. Разговор идет о Берлине и Париже, о положении в Германии и моем самочувствии, о Боге и обо всем мире, о смысле этой войны. Непринужденная беседа со светской ловкостью направляется таким образом, что все настойчивее ставятся вопросы военного характера, но они наталкиваются на сопротивление. Однако несколько дружелюбных слов вновь восстанавливают прерванную нить беседы, в центре внимания вдруг оказываются политические проблемы, и я, жалкий военнопленный, вновь поражаюсь образованности своего собеседника. Выкуриваем еще по сигарете, и беседа заканчивается.
– Мы еще увидимся, – говорит советский офицер. – Возможно, к следующему разу вы вспомните то, чего не смогли припомнить сегодня.
И вот снова стоишь на лагерной улице. Раздумываешь. Сопоставляешь. И мысленно снимаешь шапку перед интеллектуальной гибкостью этого человека, который по воле моего правительства является моим врагом, поражаешься его начитанности, его способности видеть взаимосвязь вещей. Но должен же в конце концов возникнуть какой-то синтез из всех этих размышлений и рассуждений, из противоречий и проблесков осознания, из победы и поражения, из ложных решений и из стремления предотвратить гибель Германии, из того, что делалось вопреки собственной воле, и из собственных желаний! Должна же прийти какая-то полная, всеохватывающая ясность, которая включит в себя отдельные правильные мысли, и тогда должен открыться и какой-то новый путь, на который мы сможем вступить. Прежде мы учились рисковать своей жизнью, не спрашивая, во имя чего. Теперь же в противоположность прошлому надо дать себе четкий ответ на этот вопрос, решающий нашу судьбу, и затем показать, что, ясно осознав зачем, мы готовы не жалеть своей жизни во имя благородной цели.
Пока мы предаемся этим размышлениям, однажды приходит дежурный офицер и зачитывает нам длинный список фамилий. В списке числюсь и я.
– «Давай, ехать! " – звучит вокруг, и уже через двадцать минут мы шагаем через проходную, где нас еще раз регистрируют и проверяют. Держа в руке рыжеватый ранец, в котором уложены жалкие пожитки, сажусь в большой автобус, ждущий нас у лагерный ворот. Он быстро доставляет пленных на железнодорожную станцию. Еще несколько минут – и поезд все дальше уносит нас от бараков, в которых начался большой спор. Куда – никто из нас не знает.

* * *

А оставшиеся в Красногорске продолжают день за днем анализировать положение. В результате авиационных бомбежек Германия уже стала полем битвы. Крестьяне, ремесленники и рабочие остаются без крова и средств к существованию. Виноваты во всем нацисты. Они поставили Германию в положение изоляции, они породили ту ненависть, которая нас окружает повсюду. Они ввергли в бедствие весь немецкий народ. Ведь войну не выиграть – в этом нет никакого сомнения. Ее продолжение угрожает самому существованию нации. Значит, вопрос стоит только так: быть или не быть нашему отечеству. Поэтому войну надо кончить как можно скорее.
Но с Гитлером вести переговоры никто не станет, поэтому только его устранение и свержение его режима откроет путь к миру. Надо сказать это немецкому народу! Надо даже из плена воздействовать на командование армейских групп и армий, дать ясно понять, что война окончательно проиграна. Затем надо ликвидировать террор и создать твердый порядок. Первая задача нового правительства – отвести все немецкие войска на границы Германии и начать переговоры о мире.
Это единственный путь, который может вернуть гашу родину в семью всех народов.
На основе этой концепции летом 1943 года образовался Национальный комитет «Свободная Германия». Но не только офицеры и солдаты сделали этот мужественный шаг. Вместе с ними в одном строю писатели и врачи, депутаты и профсоюзные лидеры, на их стороне общественные деятели, которых Гитлер лишил гражданства, объявил вне закона, подверг преследованиям и гонениям; они уже многие годы живут в Советском Союзе, но продолжают любить свой народ, и в сердце их одно желание – вернуться в Германию Свободы. И вот, отбросив все прочие противоречия, протянули друг другу руку и те, кто в жертв» верности своим убеждениям принес десять лет собственной жизни, и те, кто только теперь, после горечи поражения, прозрел, обрел сознание, способность различать добро и зло. У всех у них одна общая благородная цель.
Инициаторы создания Национального комитета «Свободная Германия» стали продолжателями традиций германо-русских отношений. Символом и примером для них стала совместная национально-освободительная борьба, которую в 1812–1813 годах при поддержке русского народа вели с русской земли немецкие патриоты против наполеоновского господства. Эти подлинные патриоты Германии тоже через головы своих официальных правителей взывали к совести немецкого народа.
Напоминая славные имена барона фон Штейна, Арндта, Клаузевица и Йорка{43}, Манифест Национального комитета «Свободная Германия» провозглашал: «Подобно им мы не пожалеем всех своих сил и жизни своей, дабы предпринять все для того, чтобы развернуть освободительную борьбу нашего народа и ускорить свержение Гитлера».
На берегу реки Камы расположен лагерь для военнопленных №
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49