Вышеописанный инструмент порядком попортил на лопатках и пояснице нежную кожу нашего симпатичного героя.
С этого времени в его мыслях и чувствах наступил решительный поворот. Лежа, - уткнувшись носом в обыкновенный сенник в деревенской корчме, он бессонными ночами думал-думал, как когда-то Игнатий Лойола*, и дошел в конце концов до уверенности в том, что каждый должен служить обществу тем оружием, которым он лучше всего владеет. Интеллигенция, например, должна служить головой, а не спиной, потому что голова есть привилегия интеллигенции и имеется далеко не у каждого, а спина есть у всех - и значит, напрасно он, Золзикевич, свою спину подвергал всяким случайностям. Что он - мог сделать еще для родины, продолжая идти прежним путем? Еще раз перескочить через какой-нибудь плетень? Нет! Достаточно было одного раза. "Пусть кто-нибудь другой перескочит!" - думал он. Проливать снова кровь? Мало он ее проливал, что ли? Нет! Еще раз? Нет! Он мог служить обществу теперь на совсем ином пути - на мирном пути своей интеллигентностью, alias** ученостью. И так как знал он многое, знал кое-что почти о каждом жителе Ословицкого уезда, он мог и в мирное время отлично служить обществу.
______________
* Игнатий Лойола (1491-1556) - основатель ордена иезуитов.
** Иначе (лат.).
Вступив на этот новый путь, он дошел до звания волостного писаря и, как нам известно, даже мечтал о должности помощника ревизора.
Однако и в должности писаря дела его шли недурно. Основательные познания всегда внушают уважение, а так как мой симпатичный герой, как я уже говорил, знал к тому же кое-что о каждом жителе Ословицкого уезда, то все они относились к нему с уважением, смешанным со страхом, остерегаясь чем-нибудь задеть эту незаурядную личность. При встрече с ним кланялись ему шляхтичи, кланялись и мужики, еще издали снимая шапки и говоря: "Слава Иисусу"... Но я вижу, что необходимо подробнее объяснить читателю, почему пан Золзикевич не отвечал на это приветствие обычным "Во веки веков".
Я говорил уже, что, по его мнению, образованному человеку это не подобает; были, однако, и другие причины. Самобытные умы всегда смелы и радикальны. Так вот, пан Золзикевич еще в те бурные времена пришел к убеждению, что "душа - это дым и больше ничего". Именно в это время пан писарь читал роман издания варшавского книгоиздателя г. Бреслауэра под заглавием: "Изабелла, королева испанская, или Тайны мадридского двора". Этот замечательный во всех отношениях роман так ему понравился и настолько его захватил, что одно время он готов был бросить все и уехать в Испанию. "Повезло Марфорию, - думал он, вспоминая сцену, в которой Марфорий целует чулки на ногах Изабеллы, - может повезти и мне". Вероятнее всего он бы тогда и уехал в поисках таких чулок, ибо был убежден, что "в этой дурацкой стране пропадает зря", но, к счастью, его удержали другие отечественные чулки, о которых речь впереди.
Во всяком случае, "Изабелла Испанская", к вящей славе нашей литературы периодически издававшаяся г. Бреслауэром, сделала свое. Прочитав ее, Золзикевич стал скептически относиться не только к духовенству, но и ко всему, что прямо или косвенно связано с ним. Именно потому он не ответил косарям обычным "Во веки веков", а пошел дальше... Идет он, идет, а тут навстречу ему девки с серпами на плечах возвращаются с поля. Посреди дороги стояла большая лужа, и они шли гуськом, подоткнув юбки и открыв свои красные как свекла ноги.
- Здравствуйте, синички! - крикнул им Золзикевич и, загородив тропинку, стал хватать всех по очереди и, поцеловав, толкал в лужу, разумеется, шутки ради. Девки вскрикивали и хохотали, показывая все зубы до единого. А когда они прошли, писарь не без удовольствия услышал, как одна говорила другой:
- До чего прекрасный кавалер наш писарь!
- А румяный, как яблочко.
- А уж голова душистая, как роза, - отозвалась третья. - Как схватит тебя да как прижмет, так и обомлеешь!
Пан писарь продолжал шагать в самом приятном расположении духа. Но проходя мимо одной избы, он опять услышал разговор о себе и остановился у забора. По другую сторону забора раскинулся густой вишневый сад, в саду был пчельник, а возле ульев стояли две бабы и разговаривали. Одна насыпала в подол картофель и чистила его складным ножичком, а другая говорила:
- Ох, Стахова, милая, боюсь я до смерти, как бы моего Франека не взяли в солдаты.
А Стахова в ответ:
- К писарю ступай, к писарю. Уж если он не поможет, так никто тебе не поможет.
- Да с чем же я к нему пойду? С пустыми руками к нему идти нельзя. Войт - тот все-таки получше: раков ли ему принесешь, или масла, а то льну охапку или хоть курицу, - он все возьмет, не разбирая, а писарь - тот и не посмотрит. Ух, и страшный гордец! Ему сразу платок развязывай - и рубль!
"Как же, стану я брать ваши яйца и кур, - проворчал про себя писарь. Что я, взяточник, что ли, какой? Ну и убирайся со своей курицей к войту!"
Подумав, писарь раздвинул ветви и хотел было окликнуть женщин, как вдруг сзади затарахтела бричка. Писарь оглянулся. В бричке сидел студент в фуражке набекрень и с папиросой в зубах. Вез его тот самый Франек, о котором только что говорили бабы. Увидев Золзикевича, студент высунулся из брички, замахал рукой и крикнул:
- Как поживаете, пан Золзикевич? Что слышно? А вы все так же усердно помадите свою голову?
- Покорнейший ваш слуга! - ответил ему, низко кланяясь, Золзикевич, но когда бричка проехала, пробормотал ей вслед: - Чтоб тебе шею свернуть!
Этого студента писарь терпеть не мог. Он был родня Скорабевским, у которых обычно гостил все лето. Золзикевич не только терпеть его не мог, но и боялся как огня. Студент был насмешник и щеголь; он постоянно потешался над Золзикевичем и один во всей округе не ставил его ни во что. Однажды он попал на деревенский сход и в присутствии всех заявил Золзикевичу, что тот глуп, а мужикам сказал, чтоб не слушались его Золзикевич с радостью отомстил бы ему за все, но что он мог ему сделать? О других он хоть что-нибудь знал, а о нем решительно ничего.
Приезд этого студента был ему сейчас совсем некстати. Писарь нахмурился и, уже не останавливаясь, зашагал дальше, пока не дошел до избы, стоявшей поодаль от дороги. Когда он увидел эту избу, лицо его прояснилось. Изба эта была, пожалуй, еще беднее других, но казалась очень опрятной. Двор был чисто выметен и посыпан сабельником, у забора лежали наколотые дрова, и в одном из поленьев торчал топор. Дальше виднелся настежь открытый овин, а за ним хлев, который одновременно служил и коровником; еще дальше, за плетнем, лошадь, переступая с ноги на ногу, пощипывала траву. Перед хлевом блестела большая лужа, и в ней валялись две свиньи, а вокруг расхаживали утки, кивая головами и выискивая жуков в навозе. В стружках возле поленницы рылся петух, разгребая землю, и, найдя зерно или червяка, выкрикивал свое: "Ко-ко-ко!" Куры, услыхав этот призывной клич, летели наперегонки, вырывая друг у друга лакомый кусочек.
На крылечке у дверей женщина мяла коноплю, напевая: "Ой-та да-да! ой-та да-да! да-да-на!" Возле нее, вытянув передние лапы, лежала собака и поминутно щелкала зубами, пытаясь поймать мух, которые садились ей на разорванное ухо.
Женщина была молодая, лет двадцати, и на редкость красивая. Одета она была в белую рубаху, перетянутую красной тесьмой. На голове у нее был простой бабий чепец. От всей ее фигуры веяло силой и здоровьем. Под рубахой вырисовывались упругие округлые груди, точно два кочана капусты, и вся она была словно крепкий гриб, широкая в плечах и бедрах, с тонкой талией, гибкая - одним словом, лань.
Однако у нее были мелкие черты лица, небольшая голова и она могла бы показаться бледной, если бы не золотистый загар. Большие черные глаза глядели из-под прямых, словно нарисованных бровей, а губы под маленьким точеным носиком алели, как вишни. Пышные темные волосы выбивались из-под чепца.
Когда писарь подошел ближе, собака, лежавшая возле мялки, поднялась, поджала хвост и, зарычав, оскалила клыки, как будто улыбаясь.
- Цыц, Кручек! - окликнула ее женщина мелодичным, звонким голосом.
- Добрый вечер, хозяюшка! - начал писарь.
- Добрый вечер, пан писарь, - ответила молодая женщина, не прекращая работы.
- Ваш дома?
- Работает в лесу.
- Жаль, я по делу к нему, из волости.
Подобные дела для простых людей никогда не предвещают ничего хорошего, поэтому женщина оставила свою коноплю и, тревожно взглянув на него, спросила с беспокойством:
- Какое же это дело?
Между тем писарь уже вошел, поднялся на крылечко и остановился возле нее.
- А позволишь себя поцеловать? Тогда скажу.
- Обойдется и так! - возразила женщина.
Но писарь уже обнял ее и прижал к себе.
- Я людей позову! - вырываясь, крикнула женщина.
- Придешь сегодня ко мне вечером, а? - шептал писарь, не выпуская ее из объятий.
- Не приду, ни сегодня, никогда...
- Красавица ты моя, Марыся!
- Побойтесь вы бога, пан писарь!
Говоря это, она изо всех сил старалась вырваться, но писарь был не из слабых и не выпускал ее. Началась борьба, и в этой борьбе женщина, споткнувшись, упала на стружки, увлекая за собой писаря.
- Спасите! - громко закричала Репиха.
В эту минуту Кручек подоспел к ней на помощь. Шерсть стала дыбом у него на загривке. Он ощетинился и с бешеным лаем бросился на писаря, а так как пан писарь лежал ничком и был в коротеньком пиджачке, пес вцепился зубами в сукно, не покрытое пиджаком, затем в нанку, прокусив которую, вгрызся в тело и только, когда почувствовал, что пасть у него полна, начал яростно мотать головой и теребить свою жертву.
- Иисусе, Мария! - закричал Золзикевич, забыв о том, что принадлежал к esprits forts*.
______________
* Вольнодумцам (франц.).
Женщина тем временем вскочила на ноги, вскочил также и пан писарь, хотя Кручек не выпускал его. Тогда писарь схватил полено и вслепую стал размахивать им, пока не ударил собаку по спине; Кручек отскочил, жалобно скуля. Через минуту, однако, опять бросился на писаря.
- Уберите эту собаку, уберите этого черта! - кричал Золзикевич, отчаянно размахивая поленом.
Женщина кликнула собаку и прогнала ее за ворота. Некоторое время они молча глядели друг на друга; наконец, испуганная кровавым оборотом дела, Марыся воскликнула:
- Ох, горе мое! Чем же я приглянулась вам?
- Я вам покажу! - кричал писарь. - Я вам покажу! Вы у меня дождетесь! Пойдет ваш Репа в солдаты... Я хотел ему помочь... а теперь... Вы еще придете ко мне!.. Я вам покажу!..
Женщина побледнела, словно ее ударили обухом по голове, развела руками и открыла рот, как бы желая что-то сказать.
Но писарь уже поднял с земли свою зеленую клетчатую фуражку и быстро удалился, размахивая поленом, которое держал в одной руке, между тем как другой он придерживал клочья сукна и нанки,
Глава II
Другие люди и неприятные встречи
Спустя час Репа приехал из лесу с плотником Лукашем на помещичьей телеге. Репа был здоровый детина, высокий, как тополь, и топор был ему как раз подстать. Помещик недавно продал евреям остаток леса, который не успел заложить; Репа нанялся на рубку и хорошо зарабатывал, - работник он был хоть куда. Как, бывало, поплюет на ладони, да схватит топор, да крякнет, да как взмахнет - сосна так и задрожит, а щепки летят на пол-сажени. Никто не мог с ним сравняться и в укладке леса на возы. Евреи, ходившие по лесу с меркой в руке и поглядывавшие на верхушки сосен, словно в поисках вороньих гнезд, все восхищались его силой. Богатый ословицкий купец Дрысля не раз говорил ему:
- Ай да Репа! Черт бы тебя побрал! На вот тебе шесть прошей на водку... нет, погоди, на пять...
А Репа - хоть бы что; знай машет топором, так что гул идет, а то для потехи закричит вовсю:
- Го-го-го!
Голос его разносился по лесу и отдавался эхом.
А затем ничего не было слышно, кроме стука его топора, только сосны порой загомонят, зашумят ветвями, как всегда в лесу.
Иной раз дровосеки принимались петь, и здесь Репа всегда был впереди. Надо было слышать, как гремел его голос, когда он с дровосеками распевал песню, которой сам их научил:
Ой, в лесу загудело,
Буууу!
Что-то там загремело,
Буууу!
То комар с дуба ухнул,
Буууу!
Повредил себе брюхо,
Буууу!
Ему мушка-вострушка,
Буууу!
Зажужжала на ушко,
Буууу!
Ты б, комарик, не падал,
Буууу!
Тебе доктора надо ль?
Буууу!
Докторов мне не надо,
Буууу!
Ни лекарства, ни ваты,
Буууу!
Мне б соху да лопату,
Буууу!
Да и в корчме Репа тоже всегда был первым, только вот сивуху он чересчур любил, и как выпьет, так сейчас в Драку.
Однажды он Дамасию, господскому батраку, проломил голову так, что экономка Юзефова клялась, будто в эту дыру у него всю душу видно. В другой раз, а было это, когда ему сравнялось семнадцать лет, подрался он в корчме с отпускными солдатами. Пан Скорабевский, который был в то время войтом, потащил его в канцелярию, ударил разок-другой просто так, для виду, но скоро смягчился и спрашивает:
- Скажи ты мне, ради бога, как же ты с ними справился? Ведь их было семь человек.
- Ну и что же? - отвечает Репа. - Они в походах ноги-то наломали, такого чуть только ткнешь пальцем, он и валится.
Скорабевский так и замял это дело. В то время Репа пользовался особым его расположением. Бабы даже шептали друг другу на ушко, что Репа приходится ему сыном.
- Оно и видно, - прибавляли они, - у него и амбиция дворянская.
Но это было не так, хотя мать Репы знали все, а отца никто. Сам Репа сначала жил в наемной избе и арендовал три морга, а потом так и остался на них, когда стали раздавать землю. Хозяин он был хороший, так что дела его пошли недурно. Жена у него была такая, какой и с огнем не сыщешь. Одним словом, все шло бы прекрасно, если бы не то, что он любил выпить.
Но этому горю не поможешь. Всякому, кто пробовал его усовещать, он одно отвечал:
- Не твое дело, на свои пью, а не на чужие.
В деревне он никого не боялся и подчинялся одному только писарю. Бывало, как завидит на дороге: шагают на длинных ногах вздернутый нос и козлиная борода под зеленой шапкой, так еще издали кланяется. Про него писарь тоже кое-что знал. Велели Репе во время беспорядков возить какие-то бумаги, он и возил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9