вдруг он заметил эту неживую, бессильно запрокинутую голову, и из уст его вырвался рык почти нечеловеческий:— Вже по не…! Горпына! Горпына! Горпына!И Богун грянулся оземь.Исполинка опрометью влетела в горницу.— Що з тобою?— Спаси! Помоги! — кричал Богун. — Убил я ее, душеньку мою, свiтло мо†!— Що ти, здурiв?— Убил, убил! — стонал атаман, ломая над головой руки.Но Горпына, подойдя к княжне, вмиг поняла, что не смерть это, а лишь глубокий обморок, и, вытолкав Богуна за дверь, начала приводить девушку в чувство.Минуту спустя княжна открыла глаза.— Ну, доню, ничего тебе не сталось, — приговаривала колдунья. — Видать, напугалась его и свет в очах помрачился, но помраченье пройдет, а здоровье вернется. Ты ж у нас как орех девка, тебе еще жить да жить, не ведая горя.— Ты кто такая? — слабым голосом спросила Елена.— Я? Слуга твоя — как атаман повелел.— Где я?— В Чертовом яре. Пустыня глухая окрест, никого, кроме его, не увидишь.— А ты тоже живешь здесь?— Это наш хутор. Донцы мы, мой брат полковничает у Богуна, добрыми молодцами верховодит, а мое место тут — теперь вот тебя караулить буду в золоченом твоем покое. Замест хаты терем! Глазам смотреть больно… Это он для тебя постарался.Елена глянула на пригожее лицо девки, и показалось ей оно прямодушным.— А будешь ко мне добра?Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.— Буду. Отчего не быть! — сказала она. — Но и ты будь добра к атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе…Тут ведьма, наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на ухо, а под конец разразилась громким смехом.— Вон! — крикнула княжна. Глава III Утром по прошествии двух дней Горпына с Богуном сидели под вербой возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.— Гляди за ней, стереги, глаз не спускай, чтоб из яру ни ногой, — говорил Богун.— В яру возле речки горловина узкая, а здесь места хватит. Вели горловину камнями засыпать, и будем мы как на дне горшка, а я для себя, коли понадобится, найду выход.— Чем же вы здесь кормитесь?— Черемис меж валунов кукурузу садит, виноград растит, птиц в силки ловит. И привез ты немало, ни в чем твоя пташка нужды знать не будет, разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.— Я им поклясться приказал. Ребята верные: хоть ремни из спины крои, слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.— Из Рашкова, часом, приходят, а иной раз кто прослышит, то и бог весть откуда. Но дальше реки не идут, в яр никто не суется, страшно. Ты видел кости. Были такие, что попробовали, — ихние это косточки лежат.— Твоих рук дело?— А тебе не один черт?! Кому поворожить, тот на краю ждет, а я к колесу. Чего увижу в воде, с тем приду и рассказываю. Сейчас и тебе погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.— Лишь бы худого не углядела.— Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.— Не могу. Хмельницкий в Бар письмо писал, чтобы я возвращался, да и Кривонос велел. Ляхи против нас идут с пребольшою силой, стало быть, и нам надо держаться вместе.— А когда воротишься?— Не знаю. Великая будет битва, какой еще не бывало. Либо нам карачун, либо ляхам. Побьют они нас, схоронюсь здесь, а мы их — вернусь за своей зозулей и повезу в Киев.— А коли погибнешь?— На то ты и ворожиха, чтобы мне наперед знать.— А коли погибнешь?— Раз мати родила!— Ба! А что мне тогда с девкою делать? Шею ей свернуть, что ли?— Только тронь — к волам прикажу привязать да на кол.Атаман угрюмо задумался.— Ежели я погибну, скажи ей, чтоб меня простила.— Эх, невдячна твоя полячка: за такую любовь и не любит. Я б на ее месте кобениться не стала, ха!Говоря так, Горпына дважды ткнула атамана кулаком в бок и ощерила в усмешке зубы.— Поди к черту! — отмахнулся казак.— Ну, ну! Знаю, не про меня ты.Богун засмотрелся на клокочущую под колесом воду, будто сам хотел прочитать свою судьбу в пене.— Горпына! — сказал он немного погодя.— Чего?— Станет она обо мне тужить, как я поеду?— Коль не хочешь по-казацки ее приневолить, может, оно и лучше, что поедешь.— Не хочу, не можу, не смiю! Она руки на себя наложит, знаю.— Может, и впрямь лучше уехать. Она, пока ты здесь, знать тебя не желает, а посидит месяц-другой со мной да с Черемисом — куда как мил станешь.— Будь она здорова, я бы знал, что делать. Привел бы попа из Рашкова да велел обвенчать нас, но теперь, боюсь, она со страху отдаст богу душу. Сама видала.— Вот заладил! На кой ляд тебе поп да венчанье? Нет, худой ты казак! Мне здесь ни попа, ни ксендза не нужно. В Рашкове добруджские татары стоят, еще навлечешь на нашу голову басурман, а придут — только ты свою княжну и видел. И что тебе взбрело на ум? Езжай себе и возвращайся.— Ты лучше в воду гляди и говори, чего видишь. Правду говори, не обманывай, даже если не жилец я.Горпына подошла к мельничному желобу и подняла перекрывающую водоспуск заставку; тотчас резвый поток побежал по желобу вдвое скорее, и колесо стало поворачиваться живей, пока не скрылось совершенно за водяной пылью; густая пена под колесом так и закипела.Ведьма уставила черные свои глазищи в эту кипень и, схватившись за косы над ушами, принялась выкликать:— Уху! Уху! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли, добрый ли, покажися!Богун подошел поближе и сел с нею рядом. На лице его страх мешался с неудержимым любопытством.— Вижу! — крикнула ведьма.— Что видишь?— Смерть брата. Два вола Донца на кол тащат.— Черт с ним, с твоим братом! — пробормотал Богун, которому не терпелось узнать совсем другое.С минуту слышен был только грохот бешено вертящегося колеса.— Синяя у моего брата головушка, синенька, вороны его клюют! — сказала ведьма.— Еще что видишь?— Ничего… Ой, какой синий! Уху! Уху! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажися… Вижу.— Что?— Битва! Ляхи бегут от казаков.— А я за ними?— И тебя вижу. Ты с маленьким рыцарем схватился. Эгей! Берегись маленького рыцаря.— А княжна?— Нету ее. А вон снова ты, а рядом тот, что тебя обманет лукаво. Друг твой неверный.Богун то на пенные разводы глядел, то Горпыну пожирал глазами и напрягался мыслью, чтобы ворожбе поспособить.— Какой друг?— Не вижу. Не разберу даже, молодой или старый.— Старый! Вестимо старый!— Может, и старый.— Тогда я знаю, кто это. Он меня уже раз предал. Старый шляхтич, борода седая и на глазу бельмо. Чтоб ему сдохнуть! Только он мне не друг вовсе!— Подстерегает тебя — опять показался. Погоди! Вот и княжна! Вона! В рутовом венке, в белом платье, а над нею ястреб.— Это я.— Может, и ты. Ястреб… Али сокол? Ястреб!— Я это.— Погоди. Ничего не видать больше… В колесе дубовом, в пене белой… Ого! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как в степи бодяка, а ты надо всеми, три бунчука перед тобою несут.— А княжна при мне?— Нету ее, ты в военном стане.Снова наступило молчанье. От грохота колеса вся мельница содрогалась.— Эка, крови-то сколько, крови! Трупов не счесть, волки над ними, вороны! Мор пришел страшный! Куда ни глянь, одни трупы! Трупы и трупы, ничего не видать, все кровью залито.Внезапно порыв ветра смахнул туман с колеса, и тут же на пригорке над мельницей появился с вязанкою дров на плечах уродище Черемис.— Черемис, опусти заставку! — крикнула девка.И, сказавши так, пошла умыть лицо и руки, а карлик меж тем усмирил воду.Богун сидел задумавшись. Очнулся только, когда подошла Горпына.— Больше ничего не видала? — спросил он ее.— Что показалось, то показалось, дальше и глядеть не надо.— А не врешь?— Головой брата клянусь, правду сказала. На кол Донца посадят — за ноги привяжут к волам и потащат. Эх, жаль мне тебя, братец. Да не одному ему написана смерть-то! Экая показалась тьма трупов! Отродясь не видела столько! Быть великой войне на свете.— А у нее, говоришь, ястреб над головою?— Ну.— И сама в венке была?— В веночке и в белом платье.— А откуда ты знаешь, что я — этот ястреб? Может, тот лях молодой, шляхтич, о котором ты от меня слыхала?Девка насупила брови и задумалась.— Нет, — сказала она, тряхнув головою, — коли б був лях, то би був орел.— Слава богу! Слава богу! Ладно, пойду к ребятам, велю лошадей готовить в дорогу. Стемнеется, и поедем.— Беспременно, значит, решил ехать?— Хмель приказывал, и Кривонос тоже. Сама видела: быть великой войне, да и в Баре я про то ж прочитал в письме от Хмеля.Богун на самом деле читать не умел, но стыдился этого — слыть простецом атаману не хотелось.— Ну и езжай! — сказала ведьма. — Счастливый ты — гетманом станешь: три бунчука над тобой как свои пять пальцев видала!— И гетманом стану, и княжну за жiнку возьму — не мужичку брать же.— С мужичкой ты б не так разговаривал — а с этой робеешь. Ляхом бы тебе уродиться.— Я же не гiрший.Сказавши так, Богун пошел к своим молодцам в конюшню, а Горпына — к плите, стряпать.К вечеру лошади были готовы в дорогу, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на груде ковров в светлице с торбаном в руке и глядел на свою княжну, которая уже поднялась с постели, но, забившись в дальний угол, шептала молитву, нисколько не обращая внимания на атамана, будто его и не было вовсе. Он же со своего места следил за каждым ее движеньем, каждый вздох ловил — и сам не знал, что с собою делать. Всякую минуту открывал рот, намереваясь завести разговор, но слова застревали в горле. Смущало атамана бледное, немое лицо суровостью своею, что затаилась в бровях и устах. Таким его Богун не видывал прежде. И невольно припомнились ему былые вечера в Разлогах, словно въяве в памяти встали. Вот сидят они с Курцевичами за дубовым столом. Старая княгиня подсолнухи лущит, князья кидают кости из чарки, он же, все равно как сейчас, с прекрасной княжны глаз не сводит. Но в те времена и он бывал счастлив — в те времена, когда он рассказывал, как ходил с сечевиками в походы, она слушала, а порой и взор черных своих очей на его лицо обращала, и малиновые ее уста приоткрывались, и видно было, что рассказы эти ей интересны. Теперь же и не взглянет. Тогда, бывало, когда он на торбане играл, она и слушала, и глядела, а у него аж таяло сердце. И вот ведь чудеса какие: невольница, его полонянка, — приказывай, что пожелаешь! — но тогда он, казалось, ближе ей был, чуть ли не ровней! Курцевичи были ему братья, стало быть, и она, ихняя сестра, не только зозулей, горлицей, милушкой чернобровой для него была, но и сродственницей как бы. А нынче сидит перед ним гордая, пасмурная, безмолвная, немилосердная панна. Ой, закипает в нем гнев, закипает! Показать бы ей, как казаком гнушаться, но он жестокосердную эту панну любит, кровь за нее готов отдать, и сколько б ни вздымалась в груди ярость, всякий раз невидимая рука за чуб схватит, неведомый голос гаркнет «стой!» в самое ухо. А если и вспыхивал, как пламень, потом бился головой о землю. Тем и кончалось. Вот и не находит себе казачина места — чует его сердце: тяжко ей с ним под одною крышей. Ну что б улыбнулась, молвила доброе слово — он бы ей в ноги кинулся и к черту в пасть поехал, лишь бы кручину свою, гнев, униженье в ляшской крови утопить бесследно. А здесь, перед этой княжною, он раба хуже. Кабы ее не знал прежде, кабы то была взятая в какой-нибудь шляхетской усадьбе полячка, он бы куда был смелее, но это княжна Елена, за которую он челом Курцевичам бил, за которую и Разлоги, и все, чем богат, отдать рад. Тем зазорнее холопом при ней себя чувствовать, тем пуще он подле нее робеет.Время идет, за дверями хаты слышны голоса казаков, которые, верно, уже в кульбаках сидят и ждут атамана, а атаман муку терпит. Яркий свет лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, на торбан, а она хоть бы взглянула! Горько атаману, злоба душит, и тоскливо, и стыдно. Хочется попрощаться ласково, да страшно, боится он, что не будет это прощанье таким, какого душа желает, что уедет он с досадой, с болью, со гневом в сердце.Эх, кабы то был кто другой, а не княжна Елена, не княжна Елена, ударившая себя ножом, руки на себя грозящая наложить… Да только мила она ему, и чем безжалостней и надменнее, тем милее!Вдруг конь заржал под окошком.Атаман собрался с духом.— Княжна, — сказал он, — мне пора ехать.Елена молчала.— Не скажешь мне: с богом?— Езжай, сударь, с богом! — ровным голосом проговорила Елена.У казака сжалось сердце: этих слов он ждал, но сказаны они должны были быть по-иному!— Знаю я, — молвил он, — гневаешься ты на меня, ненавидишь, но, поверь, другой был бы к себе во сто крат злее. Привез я тебя сюда, потому как не мог иначе, но скажи: что я тебе худого сделал? Вроде обходился по чести, ровно с королевной… Неужто такой я злодей, что словом добрым подарить не хочешь? А ведь ты в моей власти.— В божьей я власти, — сказала она с той же, что и прежде, серьезностью, — а за то, что ты, сударь, при мне сдерживаешь себя, благодарствуй.— Ладно, и на том спасибо. Поеду. Может, пожалеешь еще, затоскуешь!Елена молчала.— Тяжко мне тебя здесь одну оставлять, — продолжал Богун, — тяжко уезжать, но дело не терпит. Легче было бы, когда бы ты улыбнулась, благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?— Верни мне свободу, а господь тебе все простит, и я прощу, и всяческого добра пожелаю.— Что ж, может, так оно еще и случится, — сказал казак, — может, еще пожалеешь, что ко мне была столь сурова.Богун попытался купить прощальную минуту хотя бы ценой неопределенного обещанья, сдерживать которое он и не думал, — и своего добился: огонек надежды сверкнул в очах Елены, и лицо ее немного смягчилось. Она сложила на груди руки и устремила свой ясный взор на атамана.— Если б ты…— Ну, не знаю… — проговорил казак едва слышно, потому что горло его стеснили разом и стыд, и жалость. — Пока не могу, не могу — орда стоит в Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут — не могу, страшно, погоди, ворочусь вот… Я подле тебя дитина. Ты со мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..— Да поможет тебе господь, да не оставит тебя пресвятая дева… Езжай с богом!И протянула ему руку. Богун подскочил и прильнул к ней губами, когда же поднял внезапно голову, встретил холодный взгляд — и выпустил руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9