Сервис на уровне магазин 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

— Нет, нет, — сказал он, качая головой и думая про себя: ну и дурак, ну и дурак же я, что поехал в такую даль ради этого.Девушка захихикала, словно и она это поняла; он услышал, как с улицы по коридору зашлепали босые ноги, и старуха с полосатым зонтиком в руке отрезала ему путь назад. Она что-то сказала девушке на своем наречье и получила смешливый ответ. Уилсон понял, что все это необычно только для _него_, для старухи же это одна из самых избитых ситуаций, в том мрачном царстве, где она правит.— Пойду выпью сначала, — малодушно сказал он.— Она сама принесет, — возразила старуха и отдала какое-то отрывистое приказание девушке на непонятном ему языке; та спустила ноги на пол. — Ты останешься здесь, — сказала старуха Уилсону и заученным тоном, как рассеянная хозяйка, вынужденная поддерживать разговор даже с самым неинтересным гостем, добавила: — Хорошая девочка, побаловаться — один фунт.Видно, рыночные цены подчинялись здесь не тем законам, что всюду; цена росла по мере того, как возрастало отвращение покупателя.— Проктите. Мне некогда, — сказал Уилсон. — Вот вам десять шиллингов.Он двинулся было к выходу, но старуха не обращала на него никакого внимания, по-прежнему загораживая дорогу и улыбаясь с уверенностью зубного врача, который лучше вас знает, что вам нужно. Цвет кожи не имел здесь никакого значения; здесь Уилсон не мог хорохориться, как это делает белый человек в других местах; войдя в этот узкий оштукатуренный коридор, он потерял все расовые, социальные и личные приметы, он низвел себя до уровня человека вообще. Если бы он хотел спрятаться — тут было идеальное убежище; если бы он хотел, чтобы его не узнали, — тут он стал просто особью мужского пола. Даже его сопротивление, отвращение и страх не были его индивидуальными чертами: они были так свойственны всем, кто приходит сюда впервые, что старуха наперед знала все его уловки. Сперва он сошлется на желание выпить, потом попробует откупиться, потом…— Пустите, — неуверенно сказал Уилсон.Но он знал, что она не тронется с места; она стерегла его, словно это была чужая скотина, которую она нанялась караулить. Он ее нисколько не интересовал, но время от времени она успокоительно повторяла:— Хорошая девочка. Побаловаться — чуть-чуть обожди.Он протянул ей фунт, и она сунула деньги в карман, но не уступила ему дорогу. Когда он попытался протиснуться мимо, она хладнокровно отпихнула его розовой ладонью, повторяя:— Чуть-чуть обожди.Все это бывало уже тысячи раз.В глубине коридора показалась девушка, она несла в бутылке из-под уксуса пальмовое вино. Уилсон вздохнул и скрепя сердце сдался. Духота в каморке, задавленной потоками дождя, затхлый запах его случайной подруги, тусклый, неверный свет керосиновой лампы — все напоминало ему склеп, открытый для того, чтобы принять нового мертвеца. В нем росла обида, ненависть к тем, кто загнал его сюда.
5 — Я видела тебя после обеда на пляже, — сказала Элен.Скоби перестал наливать в стакан виски и настороженно поднял глаза. Что-то в ее тоне до странности напомнило ему Луизу.— Я искал Риса из морской разведки, — объяснил он.— Ты даже не заговорил со мной.— Я торопился.— Ты всегда так осторожен? — спросила она, и теперь он понял, что происходит и почему он вспомнил Луизу.Неужели любовь всегда идет проторенной дорожкой? — с грустью подумал он. И не только физическая близость — все всегда одно и то же… Сколько раз за последние два года он пытался в критическую минуту предотвратить такую сцену — хотел спасти не только себя, но и другую жертву.— Как ни странно, на этот раз я просто о тебе не думал, — невесело рассмеялся он. — Голова у меня была занята другим.— Чем?— Все теми же алмазами.— Работа для тебя куда важнее, чем я, — протянула Элен, и от банальности этой фразы, вычитанной в великом множестве романов, его сердце сжалось, словно он услышал не по возрасту рассудительные слова в устах ребенка.— Да, — серьезно сказал он, — но я бы пожертвовал ею ради тебя.— Почему?— Наверно, потому, что ты человек. Можно любить свою собаку больше всего на свете, но ведь, чтобы спасти собаку, не станешь давить даже чужого ребенка.— Ах, — сказала она с раздражением, — почему ты всегда говоришь правду? Я вовсе не желаю слушать всегда только правду.Он подал ей бокал с виски.— Тебе не повезло, дружок. Ты связалась с пожилым человеком. Мы не можем все время врать, как это делают молодые; для нас это слишком хлопотно.— Если бы ты знал, как я устала от всех твоих предосторожностей. Ты приходишь сюда, когда стемнеет, и уходишь, когда еще темно. Это так… так унизительно!— Да.— Мы любим друг друга только здесь. Среди этой убогой казенной мебели. Не знаю, сумели бы мы любить друг друга где-нибудь еще.— Ах ты, моя бедная, — сказал он.— Мне не нужна твоя жалость! — в бешенстве закричала она.Но хотела она того или нет — он ее жалел. Жалость грызла его сердце, как червь. И никогда ему от этого чувства не избавиться. Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить. Ее питает сама наша жизнь. На свете есть только один человек, который не заслуживает его жалости: он сам.— Неужели ты вообще не способен поступать опрометчиво? — спросила она. — Ты никогда не написал мне ни строчки. Уезжаешь из города на несколько дней, а у меня от тебя ничего не остается. Даже твоей фотографии, чтобы в этой конуре можно было жить.— Но у меня нет фотографий.— Наверно, ты боишься, что я стану шантажировать тебя твоими письмами.Стоит закрыть глаза, и может показаться, что это Луиза, устало подумал он; только голос помоложе и, может быть, не так жесток, как тот, — вот и вся разница. Он стоял с бокалом виски в руке и вспоминал другую ночь — рядом, в нескольких шагов отсюда; но тогда у него в бокале был джин.— Какие глупости ты говоришь, — мягко сказал он.— Ты думаешь, я еще ребенок. Приходишь сюда крадучись… и приносишь марки.— Я ведь стараюсь тебя уберечь.— Начхать мне на все их сплетни.В баскетбольной команде не стеснялись в выражениях.— Если пойдут сплетни, между нами все будет кончено.— Ты вовсе не меня стараешься уберечь. Ты стараешься уберечь свою жену.— И, значит, тебя…— Ну, знаешь ли, — сказала она, — отождествлять меня с… с этой женщиной!…Его передернуло. Он недооценил ее способность причинять боль. А она, по-видимому, поняла свою власть; теперь он у нее в руках. Отныне она будет знать, как ударить побольнее. Теперь она была как девчонка, схватившая циркуль, зная, что циркулем можно нанести рану. Какой же ребенок не воспользуется этим преимуществом?— Нам еще рано ссориться, дружок, — сказав он.— Эта женщина… — повторила она, глядя ему в глаза. — Ты же ведь никогда ее не бросишь?— Мы женаты, — сказал он.— Стоит ей узнать про нас, и ты вернешься к ней, как побитая собака.Нет, подумал он с нежностью, она не Луиза. Самых ядовитых книг она все-таки не читала.— Не знаю, — сказал он.— На мне ты никогда не женишься.— Я не могу. Ты же знаешь. Я католик. Мне нельзя разводиться.— Чудная отговорка, — съязвила она. — Это не мешает тебе спать со мной, это мешает тебе только жениться.— Ты права, — с трудом произнес он, словно принимая епитимью.Насколько она теперь старше, чем была месяц назад, подумал он. Тогда она не умела устраивать сцен, но любовь и необходимость скрывать ее научили: его влияние начинало уже сказываться. Неужели, если так пойдет дальше, ее нельзя будет отличить от Луизы? В моей школе, с тоской подумал он, учатся жестокости, разочарованию и старческой горечи.— Что ж ты замолчал? — сказала Элен. — Оправдывайся.— Это слишком долго. Пришлось бы начать с выяснения вопроса, есть ли бог.— Опять вертишься, как уж!Он чувствовал себя чудовищно усталым… и обманутым. А как он ждал этого вечера! Весь день на службе, разбирая дело о просроченной арендной плате и допрашивая малолетнего преступника, он мечтал обо всем том, что она сейчас поносила, — об этом домике, о пустой комнате, о казенной мебели, совсем как у него самого в молодости.— Я хотел, чтобы тебе было хорошо, — произнес он.— В каком смысле?— Я хотел быть тебе другом. Заботиться о тебе. Чтобы тебе было лучше.— А разве мне было плохо? — спросила она, подразумевая, как видно, давние годы.— Ты еще не поправилась, была одинока…— Нельзя быть более одинокой, чем я сейчас, — сказала она. — Когда перестает дождь, я хожу на пляж вместе с миссис Картер. Ко мне пристает Багстер, и они думают, что я ледышка. Я спешу вернуться сюда до дождя и жду тебя… Мы выпиваем немножко виски… ты даришь мне какие-то марки, точно я твоя дочка…— Прости, — сказал Скоби. — Я такой нескладный… — Он накрыл ее руку своей, острые суставы под его ладонью были как переломленный хребет маленького зверька. Он продолжал медленно, осторожно, тщательно выбирая слова, словно продвигался по узкому проходу через заминированное врагом поле; на каждом шагу мог раздаться взрыв: — Прости меня. Я бы сделал все, чтобы ты была счастлива. Если хочешь, я больше не буду приходить. Уеду совсем, выйду в отставку.— Ты рад будешь от меня отвязаться, — сказала она.— Для меня это будет конец.— Уходи, если тебе это нужно.— Я не хочу уходить. Я хочу, чтобы все было так, как хочешь ты.— Хочешь — уходи, а хочешь — оставайся, — пренебрежительно бросила она. — Мне-то ведь уйти некуда.— Если ты скажешь, я как-нибудь устрою тебя на ближайший пароход.— Ах, как ты будешь рад со мной развязаться, — повторила она и заплакала. Скоби позавидовал ее слезам. Он протянул к ней руку, но не успел дотронуться, как она закричала: — Убирайся к черту! Убирайся к черту! Пошел вон!— Я уйду, — сказал он.— Да, уходи и больше не возвращайся!На улице, когда дождь охладил ему лицо и заструился по рукам, у него мелькнула мысль: до чего упростится жизнь, если он поймает Элен на слове. Он мог бы прийти домой, запереть за собой дверь и остаться один; он мог бы без угрызений совести написать Луизе письмо, заснуть крепко, как давно уже не спал, и не видеть снов. На другой день — работа, спокойное возвращение домой, запертая дверь… Но тут, на склоне холма, у автопарка, где под мокрым брезентом притаились грузовики, дождь падал, как слезы. Он представил себе ее одну в этой хижине, она думает о том, что непоправимые слова произнесены, что отныне каждый день ей суждено видеть только миссис Картер и Багстера — каждый день, пока не придет пароход и она не уедет домой, унося с собой в памяти одно только горе. Я бы никогда больше туда не вернулся, думал он, если бы знал, что она довольна и только один я страдаю. Но если доволен буду я, а страдать будет она… этого нельзя вынести. Чужая правда неумолимо преграждала ему путь, как невинно убиенный. Она права, думал он, моя осторожность невыносима.Он открыл свою дверь, и крыса, обнюхивавшая шкаф для продуктов, не спеша удалилась вверх по лестнице. Вот что так ненавидела и чего боялась Луиза. Но ее-то по крайней мере он сделал счастливой. И тяжеловесно, с обдуманным к нарочитым безрассудством он принялся устраивать счастье Элен. Он сел за стол и, вынув лист бумаги — гербовой бумаги с правительственными водяными знаками, — стал сочинять письмо.«Дружочек!» — написал он; решив целиком отдать себя в ее руки, он хотел оставить адресат анонимным. Посмотрев на часы, он в верхнем правом углу, как при составлении полицейского рапорта, проставил: «12:35 ночи, 5 сентября, Бернсайд». Он старательно выводил: «Я люблю тебя больше, чем самого себя, больше чем свою жену, даже больше, чем бога. Пожалуйста, сохрани это письмо. Не уничтожай его. Перечитывай его, когда ты на меня сердишься. Я очень хочу сказать себе всю правду. Больше всего на свете я хочу твоего счастья…» Его огорчало, что на бумагу ложатся такие банальные фразы; казалось, они не говорят правды об Элен; слишком уж часто их употребляли. Если бы я был молод, подумал он, я бы сумел найти нужные слова, свежие слова; но все это я уже пережил однажды. Он повторил: «Я люблю тебя. Прости меня», подписался и сложил письмо.Он накинул плащ и снова вышел под дождь. В этой сырости раны не заживают — они гноятся. Стоит оцарапать палец, и через несколько часов царапина покрывается зеленоватым налетом. Он шел к ней, ощущая, что гниение затронуло его душу. В автопарке какой-то солдат закричал во сне — одно слово, непонятное для Скоби, как иероглиф на стене, — солдаты были из Нигерии. Дождь барабанил по железным крышам, и он думал: зачем я это написал? Зачем я написал «больше, чем бога?» Ей было бы достаточно «больше, чем Луизу». Даже если это правда, зачем я это написал? Кругом безутешно плакало небо; а внутри у него саднило, как от незаживающей раны. Он тихо произнес вслух: «Боже, я покинул тебя. Не покинь же меня ты». Подойдя к домику Элен, Скоби просунул под дверь письмо; он услышал шорох бумаги на цементном полу — больше ничего. Он вспомнил худенькое тельце, которое несли мимо него на носилках, и с огорчением подумал: как много случилось с тех пор, и как все это было напрасно, если сейчас я говорю себе, затаив обиду: «Никогда больше она не сможет обвинить меня в осторожности».
***
— Я просто проходил мимо, — сказал отец Ранк, — вот и надумал к вам заглянуть.Вечерний дождь падал серыми складками, как завеса, и какой-то грузовик с ревом полз в гору.— Входите, — сказал Скоби. — Виски у меня вышло. Но найдется пиво… или джин.— Я видел вас сейчас наверху, возле железных домиков, вот и решился вас догнать. Я вам не помешаю?— Я собираюсь на ужин к начальнику полиции, но у меня еще целый час впереди.Пока Скоби доставал со льда пиво, отец Ранк беспокойно ходил по комнате.— Луиза пишет? — спросил он.— Писем не было уже две недели, — ответил Скоби. — Но на юге потопили несколько пароходов…Отец Ранк опустился в казенное кресло и зажал стакан между колен. Тишина стояла полная — только дождь буравил крышу. Скоби кашлянул, и снова наступило молчание. У него появилось странное чувство, будто отец Ранк ждет приказа — совсем как один из его подчиненных.— Дожди скоро кончатся, — сказал Скоби.— Кажется, прошло уже шесть месяцев, как ваша жена уехала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34


А-П

П-Я