Приехав, она принесла с собо
й шум встречных поездов и мельканье пятен света и тени, словно ты сидишь у
окна вагона. Мир, от которого Эста так долго был отгорожен запертой дверь
ю, внезапно хлынул внутрь, и теперь Эста не мог слышать самого себя из-за ш
ума. Поезда м . Машины. Музыка. Фондовая биржа. Точно прорвало ка
кую-то дамбу и все понеслось в кружении бешеной воды. Кометы, скрипки, пар
ады, одиночество, облака, бороды, фанатики, списки, флаги, землетрясения, о
тчаяние Ц все смешалось в этом свирепом водовороте.
Вот почему Эста, идя по берегу реки, не чувствовал, что на него льет и льет д
ождь, не чувствовал внезапную дрожь в тельце озябшего щенка, который при
бился к нему на время и жался к его ногам, семеня по лужам. Эста шел мимо ста
рого мангустана до конца узкого латеритного мыса, омываемого рекой. Там
он сидел на корточках под дождем и раскачивался взад-вперед. Жидкая гряз
ь под его ногами грубо хлюпала. Продрогший щенок трясся Ц и смотрел.

К тому времени, как Эсту Отправили Назад в Айеменемский Дом, там осталось
только два человека: Крошка-кочамма и желчная, раздражительная карлица-
кухарка Кочу
Кочу Ц маленькая (малаялам).
Мария. Маммачи, бабушка Эсты и Рахели, уже умерла. Чакко уехал жить в
Канаду, где без особого успеха торговал индийской стариной.
Теперь о Рахели.
Когда умерла Амму (незадолго до смерти она в последний раз приехала в Айе
менем, опухшая от кортизона, издававшая при вдохе и выдохе странный звук
похожий на человеческий крик издали), Рахель поплыла. Из одной школы в дру
гую. Выходные она проводила в Айеменеме, где ее почти напрочь игнорирова
л Чакко и Маммачи (они обмякли от горя, тяжко осели от утраты, как пара пьян
иц столиком тодди-бара
Тодди Ц разновидность пунша.
) и где она почти полностью игнорировала Крошку-кочаму. В том, что ка
салось Рахели, Чакко и Маммачи были мало на что способны. Они заботились о
ней материально (еда, одежда, плата за учебу), но были безразличны душевно.

Утрата Софи-моль тихо расхаживала по Айеменемскому Дому в одних носках.
Она пряталась в книжках, в пище. В скрипичном футляре Маммачи. В болячках н
а икрах у Чакко, которые он постоянно ковырял. В его по-женски дряблых ног
ах.
Странно, что иногда память о смерти живет намного дольше, чем память о жиз
ни которую она оборвала. С годами память о Софи-моль (искательнице малых м
удростей: Где умирают старые птицы? Почему умершие не хлопаются с н
еба нам головы? Вестнице жестоких истин: Вы Ц целиком чернома
зые, а я только половинка. Гуру горя: Я видела человека, которог
о сбила машина, у него глаз болтался нерве, как чертик на ниточке ) пос
тепенно блекла, но Утрата Софи-моль все тучнела и наливалась силой. Она вс
егда была на виду. Как плод в пору спелости. Нескончаемой спелости. Она был
а постоянна, как государственная служба. Она вела Рахель сквозь детство (
из одной школы в другую) во взрослую жизнь.
Рахель впервые попала в черный список в одиннадцать лет в школе при Наза
ретском женском монастыре, когда она украшала цветочками свежую коровь
ю лепешку у калитки в садик старшей воспитательницы и была обнаружена за
это занятием. На следующее утро на общем собрании ее заставили найти в Ок
сфордском словаре английского языка слово «греховность» и вслух проче
сть его значение. Свойство или состояние человека, нарушающего нра
вственные установления, Ц читала Рахель; позади нее шеренгой сиде
ли монашенки с поджатыми губами, впереди колыхалось море хихикающих дев
ичьих лиц. Ц Вина перед Господом моральная ущербность; изначальна
я испорченность человеческой природы вследствие первородного греха. «
Как избранники, так и отверженцы являются в в состоянии абсолютной г. и от
чуждения от Господа и сами по себе способны только на грех». Дж. X. Блант.

Через шесть месяцев ее исключили из-за неоднократных жалоб со стороны с
тарших девочек. Ее обвинили (вполне справедливо) в том, что она пряталась з
а дверьми и нарочно сталкивалась со входящими старшеклассницами. Допро
шенная директрисой (с применением уговоров, побоев, лишения пищи), она нак
онец созналась, что хотела таким способом выяснить, болят ли у них от стол
кновения груди. В этом христианском заведении считается, что никаких гру
дей и в помине нет. Они вроде бы не существуют, а раз так, могут ли они болеть
?
Это было первое из трех исключений. Второе Ц за курение. Третье Ц за подж
ог пучка накладных волос старшей воспитательницы, в похищении которого
Рахель созналась после допроса с пристрастием.
Во всех школах, где она училась, педагоги отмечали, что она
а) чрезвычайно вежлива,
б) ни с кем не дружит.
Испорченность проявляла себя в учтиво-обособленной форме. Из-за чего да
нный случай, в один голос говорили они (смакуя свое учительское неодобре
ние, ощупывая его языком, обсасывая, как леденец), выглядел тем более серье
зным.
Такое впечатление, шептались они между собой, что она не умеет быть
девочкой.

Они, в общем, были недалеки от истины.
Странным образом результатом взрослого пренебрежения стала душевная с
вобода.
Никем не наставляемая, Рахель росла как трава. Никто не подыскивал ей муж
а. Никто не собирался давать за ней приданое, поэтому на горизонте не маяч
ил принудительный брак.
Так что, если не слишком высовываться, она была свободна для своих личных
изысканий. Темы: груди, и сильно ли они болят; накладные пучки, и ярко ли они
горят; жизнь, и как ее прожить.
Окончив школу, она сумела поступить в делийский архитектурный колледж с
редней руки. Не сказать, чтобы она испытывала к архитектуре серьезный ин
терес. Или даже поверхностное любопытство. Просто получилось так, что он
а выдержала вступительный экзамен и прошла по конкурсу. На преподавател
ей произвели впечатление огромные габариты ее не слишком умелых натюрм
ортов углем. Беспечную размашистость линий они ошибочно приняли за увер
енность художника, хотя, по правде говоря, художнической жилки у Рахели н
е было.
Она проучилась в колледже восемь лет, так и не сумев одолеть пятилетний к
урс и получить диплом. Плата за обучение была низкая, и наскрести на жизнь
было, в общем, нетрудно, если жить в общежитии, питаться в субсидируемой ст
уденческой столовке, ходить на занятия от случая к случаю и работать чер
тежницей в унылых архитектурных фирмах, эксплуатирующих дешевый труд с
тудентов, на которых, если что не так, всегда можно свалить вину. Других ст
удентов, особенно юношей, пугало своенравие Рахели и ее почти яростное н
ежелание быть амбициозной. Они обходили ее стороной. Они никогда не приг
лашали ее в свои милые дома, на свои шумные вечеринки. Даже преподаватели
немного побаивались Рахели с ее замысловатыми, непрактичными строител
ьными проектами, представляемыми на дешевой оберточной бумаге, и с ее бе
зразличием к жаркой критике с их стороны.
Время от времени она писала Чакко и Маммачи в Айеменем, но ни разу туда не
приехала. Даже на похороны Маммачи. Даже на проводы Чакко, уезжавшего в Ка
наду.
Как раз во время учебы в архитектурном колледже и случилось у нее знаком
ство с Ларри Маккаслином, который собирал в Дели материалы для своей док
торской диссертации «Энергетическая напряженность в национальной арх
итектуре». Он приметил Рахель в библиотеке колледжа, а потом, несколько д
ней спустя, Ц на рынке Хан-маркет. Она была в джинсах и белой футболке. Кус
ок старого лоскутного покрывала был накинут на ее плечи, как пелеринка, и
застегнут спереди пуговицей. Ее буйные волосы были туго стянуты сзади, ч
тобы казалось, будто они прямые, хотя прямыми они не были. На одном из крыл
ьев носа у нее поблескивал крохотный брильянтик. У нее были до нелепости
красивые ключицы и симпатичная спортивная походка.
Следуй за джазовой мелодией, подумал про себя Ларри Маккасли
н и пошел за ней в книжный магазин, где они оба даже не взглянули на книги.

Когда он предложил ей руку и сердце, Рахель облегченно вздохнула, как пас
сажир, увидевший свободное место в зале ожидания аэропорта. С ощущением:
Можно-Наконец-Сесть. Он увез ее с собой в Бостон.
Когда высокий Ларри обнимал жену, прижавшуюся щекой к его сердцу, он мог в
идеть ее макушку, черную мешанину ее волос. Приложив палец к уголку ее рта
, он чувствовал крохотный пульс. Ему нравилось, что он бьется именно здесь
. Нравилось само это слабенькое, неуверенное подпрыгиванье прямо под ее
кожей. Он трогал это место, вслушиваясь глазами, как нетерпеливый отец, ощ
ущающий толчки ребенка в утробе жены.
Он обнимал ее как дар. Как любовно врученное ему сокровище. Тихое маленьк
ое создание. Невыносимо ценное.
Но когда он лежал с ней, его оскорбляли ее глаза. Они вели себя так, словно п
ринадлежали не ей, а кому-то другому. Постороннему зрителю. Который гляди
т в окно на морские волны. Или на плывущую по реке лодку. Или на идущего скв
озь туман прохожего в шляпе.
Он досадовал, потому что не понимал, что означает этот взгляд. Ему казалос
ь Ц нечто среднее между бесчувственностью и отчаянием. Он не знал, что ес
ть на свете места Ц например, страна, в которой родилась Рахель, Ц где ра
зные виды отчаяния оспаривают между собой первенство. Не знал, что
личное отчаяние Ц это еще слабейший его вид. Не знал, как оно бывает,
когда личная беда пытается пристроиться под боком у громадной, яростной
, кружащейся, несущейся, смехотворной, безумной, невозможной, всеохватно
й общенациональной беды. Что Большой Бог завывает, как горячий ветер, и тр
ебует почтения к себе. Тогда Малый Бог (уютный и сдержанный, домашний и час
тный) плетется восвояси, ошеломленно посмеиваясь над своей глупой отваг
ой. Проникшись сознанием собственной несостоятельности, он становится
податливым и подлинно бесчувственным. Все можно пережить. Так ли уж мног
о это значит? И чем оно меньше значит, тем оно меньше значит. Не столь уж важ
но. Потому что случалось и Худшее. В стране, где она родилась, вечно зажато
й между проклятьем войны и ужасом мира, Худшее случалось постоянно.
Поэтому Малый Бог смеется пустым фальшивым смехом и удаляется вприпрыж
ку. Как богатый мальчуган в шортах. Насвистывая, поддавая ногой камешки. П
ричина его ломкого, нестойкого веселья Ц в относительной малости его не
счастья. Поселяясь в человеческих глазах, он придает им выражение, вызыв
ающее досаду.
То, что Ларри Маккаслин видел в глазах Рахели, не было отчаянием, это был н
екий оптимизм через силу. И пустота ровно там же, где у Эсты были изъяты сл
ова. Нельзя было требовать, чтобы Ларри это понял. Что опустелость сестры
ничем не отличается от немоты брата. Что одно соответствует другому, вкл
адывается в другое. Как две ложки из одного набора. Как тела любовников.
После того как они развелись, Рахель несколько месяцев работала официан
ткой в индийском ресторане в Нью-Йорке. А потом несколько лет Ц ночной ка
ссиршей в пуленепробиваемой кабинке на бензозаправочной станции около
Вашингтона, где пьяницы порой блевали в выдвижной ящичек для денег и сут
енеры предлагали ей более выгодную работу. Дважды у нее на глазах людей у
бивали выстрелом в окно машины. Один раз из проезжающего автомобиля выки
нули труп с ножом в спине.
Потом Крошка-кочамма написала ей, что Эсту Отправили Назад. Рахель уволи
лась с бензозаправочной станции и покинула Америку без сожалений. Чтобы
вернуться в Айеменем. Туда, где Эста расхаживал под дождем.

В старом доме на пригорке Крошка-кочамма сидела за обеденным столом и сч
ищала склизкую, рыхлую горечь с перезрелого огурца. На ней была обвислая
ситцевая длинная ночная рубашка в клеточку с буфами на рукавах и желтыми
пятнами от куркумы. Ее крохотные ножки с лакированными ноготками раскач
ивались под столом, словно она была ребенком на высоком стульчике. Из-за о
теков ступни были похожи на маленькие пухлые подушечки. В былые дни, когд
а в Айеменем приезжала знакомая или родственница, Крошка-кочамма не упу
скала случая обратить общее внимание на то, какие большие у гостьи ноги. П
опросив разрешения примерить ее туфли, она победно спрашивала: «Видите,
как велики?» И обходила в них комнату кругом, чуть поддернув сари, чтобы вс
е могли полюбоваться на ее миниатюрные ножки.
Она трудилась над огурцом с едва скрываемым торжеством. Она была очень д
овольна тем, что Эста не заговорил с Рахелью. Взглянул на нее и прошел себе
мимо. Туда, под дождь. Для него что сестра, что все прочие.
Ей было восемьдесят три года. Глаза за толстыми стеклами очков казались
размазанными, как масло.
Ц Ведь я тебе говорила, Ц сказала она Рахели. Ц Чего ты ожидала? Особого
отношения? Я же вижу, он повредился умом! Никого больше не узнает! На что ты
рассчитывала?
Рахель не ответила.
Она ощущала ритм, с которым Эста раскачивался, и холод лившихся на него до
ждевых струй. Она слышала, как хрипит и шуршит сумятица у него в голове.
Крошка-кочамма посмотрела на Рахель с неудовольствием. Она уже чуть ли н
е жалела, что написала ей о возвращении Эсты. Но что, с другой стороны, ей ос
тавалось делать? Нести эту ношу до самой кончины? С какой стати? Она ведь з
а него не в ответе.
Или?
Молчание расположилось между внучатной племянницей и двоюродной бабуш
кой, как третье лицо. Чужак. Опухший. Ядовитый. Крошка-кочамма напомнила с
ебе, что надо запереть перед сном дверь спальни. Ей трудно было придумать,
что еще сказать.
Ц Как тебе моя стрижка нравится?
Огуречной рукой она дотронулась до своей новой прически. И оставила на в
олосах яркую каплю горькой слизи.
Рахель и вовсе не знала, о чем говорить. Она смотрела, как Крошка-кочамма ч
истит огурец. Несколько кусочков желтой кожуры прилипло к груди старухи
. Ее крашеные черные как смоль волосы были спутаны, как размотавшийся клу
бок ниток. На лбу от краски осталась серая полоса, словно вторая, теневая л
иния волос.
1 2 3 4 5 6 7