Когда работа кончилась, предложили батьке в колхоз вступить. У нас мужики хорошо зарабатывают. Работа, известно, рыбацкая - опасная. Батька тогда сказал: "Съезжу на родину в город Колпинск". Это под Ленинградом такой город есть.
- Колпино, - поправил Павлуху Роман.
- Ага... Он туда и поехал. Потом мамке письмо прислал. Объяснял на шести страницах, будто соскучился по перемене мест. Дескать, тягу имеет к неизвестным просторам... Говорили люди, что он на Камчатку подался.
- Алименты мать получает?
- Получала б, конечно. Только его никак не могут отыскать.
Павлуха рассказывал всё обстоятельно, не стыдясь, не лукавя. Значит, не прятала мать своей беды от ребят, и не было, видно, в колхозе людей, которым чужая беда на потеху.
Когда в комнату вошла Аня, а следом за ней высокая девушка в короткой шубейке и несколько парней в ватниках, Павлуха опустил глаза в пол. Повозился на табуретке и смолк.
Роман встал, кивнул на Павлуху.
- Вот, Зина, к нам на работу привинтил. Парень - гвоздь, с остриём и шляпкой.
Роман подвинул стул девушке.
Парни рассматривали Павлухины сапоги. Зина расстегнула шубейку, села за стол и неприветливо посмотрела на Павлуху. Наверное, Аня наговорила ей что-нибудь по дороге.
- Выкладывай.
Павлуха мотнул головой.
- Н-не б-буду... Документы могу показать, а г-говорить не буду. - Он вытащил из кармана метрическое свидетельство и справку об окончании шестого класса неполной средней школы.
Роман подмигнул Зине: мол, не нужно тормошить парнишку, пусть сперва в себя придёт, пообвыкнется. Девушка повертела Павлушкины документы в руках и зачем-то спрятала их в карман под шубу.
- Я думаю, насчёт работы сейчас и заикаться не следует, - сказала она.
- Я не потому заикаюсь, - угрюмо ответил Павлуха. - Это меня медведь лизал.
Зина уставилась на Павлуху. Парни, что пришли вместе с ней, загрохотали стульями, уселись вокруг стола и расставили локти. Даже Аня присела на подоконник.
- То есть как это медведь лизал? - спросила она.
- Известно как, языком.
Роман стоял у стены, сложив на груди здоровенные руки. Роман знал: все люди, чего бы они ни достигли в жизни, тоскуют по своему детству: радостным оно было или тяжёлым - не имеет значения.
Павлуха сиротливо ёжился на табурете.
- Что вы на меня уставились? - вдруг крикнул он. - Сидят тут и смотрят. Что я вам, ископаемый, что ли?
Ребята-комсомольцы пошире расставили локти. Секретарь Зина положила в рот кусочек сахару. Аня, Романова жена, попросила:
- Ты расскажи про медведя-то, интересно ведь. - В её голосе было столько простодушного любопытства и недоумения, что Павлухины брови сами собой разошлись.
- За рассказ деньги платят, - пробормотал он и, видимо, вспомнив съеденные бутерброды, посмотрел через плечо на Романа.
- Рассказывать, что ли?
- Валяй, - сказал Роман. - Это свой ребята.
Павлуха немного пошлёпал губами, потряс головой, выталкивая изо рта первые упрямые буквы, и начал со своего любимого слова. Должно быть, оно легче всего пролезало сквозь Павлухины непослушные губы.
- Известно, я маленький был. Тогда наши колхозные это... женщины, брусникой подрабатывали. Идут в лес целой артелью ягоды собирать. Совок такой есть деревянный с зубьями. Совком ягод пуда три набрать можно. Матерь меня с собой брала. Посадит под куст на платок, а сама ходит вокруг, ягоду обирает. Однажды, говорит, подошла к кусту меня проведать, а там медведь меня лижет. Я, известно, уже наполовину задохся. Вонючий у него дух изо рта. Говорили, луплю его по морде кулаками, а он только пофыркивает. Ему интересно со мной побаловаться. Он, говорят, даже лапой меня пошевеливал, чтобы я побойчее брыкался. Матерь, как увидела, так и зашлась не своим голосом. Медведь, известно, бабьего визга не переносит. Заревел он на мою мать, чтобы она, стало быть, замолчала. А она все ягоды, что в корзине были, ему в морду швырк и ещё пуще визжит. Тут остальные бабы набежали, думали, змея, а как увидели медведя, такой концерт подняли. У нас женщины лютые, - известно, рыбачки. Ихнего визгу даже белый медведь боится. Рыбаки говорят, тонет он сразу от ихнего шума. Медведь, конечно, в кусты скакнул... Только я не от него заикаться начал.
- Как это не от него? - сказала Аня. - У меня бы сразу разрыв сердца. - Аня зажмурилась и потрясла головой.
- Если бы я поболе был. А то маленький. Мне что медведь, что корова. Когда мамка стала плакать, тогда и я заревел. А после меня медведем дразнили. Выйду на улицу, мальчишки сразу кричат: "Павлуха, медведь-то сзади!" Говорят, я шибко вздрагивал. Потом поотвыкли. Мальчишкам матери уши надрали. А некоторые сами сообразили... Один раз батька по бюллетеню ходил - чирь у него сидел на шее, что ли. Я разревелся тогда. Батька и так и сяк, и ругал меня, и шлёпал, я только громче реву. С животом у меня было не в порядке. Тогда батька пошёл в сени, взял там полушубок, выворотил его шерстью наверх и, значит, в комнату ползёт на четвереньках и ревёт по-медвежьи... Вот оно тогда и получилось. Говорят, я в обмороке лежал. А потом, это, заикаться стал...
Парни-комсомольцы сидели вокруг стола, морщили лбы. Что в таком случае скажешь? Зина-секретарь крутила на крышке чайника пластмассовую пупышку-ручку.
- Я бы такого урода поленом, - всхлипнула на подоконнике Аня.
Роман надел свою лыжную куртку, сказал ребятам:
- Пошли, потолковать нужно. Аня, пусть Павлуха у нас побудет.
- Пусть, - сказала Аня.
Решение комсомольцы вынесли такое - оставить Павлуху на стройке до осени. Осенью определить его в школу-интернат. Брать его на каникулы, пусть к работе привыкает, специальность себе выберет. Зина-секретарь постукивала карандашом по ладошке, говорила:
- Правильно это, но...
А когда ребята уже подобрали Павлухе работу учеником монтажника на обогатительной фабрике, Зина открыла ящик своего стола и вытащила оттуда книгу с четырьмя крупными буквами на заглавном листе - КЗОТ - Кодекс законов о труде. В книге было чёрным по белому написано, что детский труд в СССР запрещён законом. Можно работать только с пятнадцати лет, и то по четыре часа в день первое время.
- Вот, - сказала Зина. - Трудно нам будет с Павлухой.
- В постройком пойдём, - сказали ребята.
На следующий день Роман отправился в постройком. Роман знал в посёлке каждого. И его знали тоже.
- Здравствуй, Игорь, - сказал Роман председателю постройкома.
- Здорово, Роман, - ответил ему председатель. - По делам пришёл или так? Садись.
Роман сел прямо за стол к председателю. Были они почти одного роста. Только лицо у председателя, может быть, малость помягче, выражение глаз не такое уверенное. Председатель недавно заступил на свою должность. Он ещё стеснялся своего новенького стула и отутюженного пиджака.
Роман начал разговор издалека:
- Мы с тобой товарищи?
- Чего спрашиваешь?
- Помнишь, как мы рудник от наводнения спасали?
- Ну...
- Это ведь ты тогда несработавшие запалы во взрывчатке менял?
- Слушай, тебе путёвка нужна или ссуда?
- Нет... Игорь, а ведь взрывчатка могла взорваться.
- Слушай, Роман, скажи лучше сразу: зачем пришёл?
- Вот я и говорю: запалы мы менять умеем.
Роман посмотрел председателю в глаза и выложил всё, что знал про Павлуху.
- Ты, как председатель постройкома, что можешь ответить? Мальчишке четырнадцать лет.
- Не бери за горло, - сказал председатель. Он не стал говорить дальше, а положил перед Романом книгу с четырьмя буквами на заглавном листе - КЗОТ.
И тогда Роман произнёс речь. Он говорил, что довольно стыдно прослыть бюрократом, но ещё противнее, когда люди прячут свою лень и свою холодную кровь за хорошим законом. Потом Роман спросил:
- Слушай, Игорь, может быть, Павлуха и есть главный шкет Советского Союза! Может быть, правы наши отцы, когда гордятся, что пошли на заводы с четырнадцати и успевали учиться в фабзавучах и на рабфаках?
Председатель восхищённо смотрел на Романа. Может быть, он хотел хлопнуть его по спине и сказать: "Ромка, правда твоя". Но вместо этого он растерянно произнёс:
- Не могу...
Неделю прожил Павлуха у Романа. Роман обещал каждый день:
- Обожди, придумаем что-нибудь. Напиши письмо матери, чтобы не волновалась.
Кто-то из ребят предложил накидывать по полтиннику на комсомольские взносы и выплачивать из этих денег Павлухе стипендию.
Отвергли.
Предлагали подделать Павлухины метрики.
Отвергли.
Павлуха ел мало. Всё спрашивал:
- Аня, а сколько этот паштет в банке стоит?
- Тебе зачем?
- Так, интересуюсь...
Павлуха выходил на улицу, будто невзначай заглядывал в магазин, смотрел цены. "Шесть гривен банка, - считал он в уме. - Я одну треть съел. Сахар девяносто. Считай двести граммов... Надо сахару поменьше есть..."
Потом Павлуха шёл в столовую и там считал:
"Гречневая каша с мясом - гуляш - двадцать три. У Ани каша жирнее, известно... Борщ - двадцать одна..."
Стелили Павлухе на раскладушке в кухне.
- Простыней нет, - ворчала Аня. - У нас у самих две смены. Я ему старую скатёрку постлала.
Роман не возражал, говорил только:
- Нам с Павлухой всё равно - хоть на скатерти, хоть на занавеске, лишь бы под крышей.
Однажды вечером к Роману пришёл Игорь. Роман, Аня и Павлуха сидели за столом, ужинали. Игорь разделся, сел к столу и попросил тарелку.
- Слушай, Ромка, - сказал он, - я придумал. Я могу твоего Павлуху в сыновья взять. Будет жить у меня. Мамке его будем посылать каждый месяц деньжат. А что? По-моему, дело.
Роман облизал ложку и постукал ею по широкому прямому своему лбу.
- Какой-то философ воскликнул: "Человек - это неправдоподобно!"
- Ну и дурак твой философ, - улыбнулся Игорь. - Всё правдоподобно. Станем вместе жить...
Роман перегнулся через стол, ткнул Игоря ложкой в грудь.
- А вот ты умный и есть настоящий дурак. Благодетель... Павлуха только и дожидается, когда ты его в сыновья возьмёшь. У него мать есть, сестрёнка, брат маленький. Он на работу пришёл.
Игорь оттолкнул ложку, заскрипел стулом и гаркнул, наливаясь обидой:
- Ты из меня идиота не делай. Как его на работу оформить, если у него даже паспорта нет?
Тогда поднялась Аня.
- Я, наверно, невпопад, - заговорила она необычно звенящим голосом. Я думаю, в людях должно жить волнение. Вот чтобы не так просто, не так по одному рассудку. Может, это романтика, я не знаю. Может быть, я глупая. Зато я уверена - людям, у которых это отсутствует, здорово не повезло в жизни.
- Крой, Анюта, - сказал Роман.
Игорь угрюмо отхлебнул из чашки.
- Волнение... А Павлуха вон так и ходит нестриженый... Я к вам с душой, а вы... Павлуха, куда ты? Стой, Павлуха!
Но Павлуха, нахлобучив шапку, уже выскочил из дома.
* * *
Роман нашёл его часа через два. Павлуха сидел на скале, что поднялась за посёлком сизой кособокой призмой. Он плакал.
Роман уселся возле него на острый щербатый камень.
- Перестань, - сказал он. - От медведя не плакал, а тут завыл. Давай лучше песню споём.
Предложение спеть песню прозвучало довольно странно. Но Павлухе было всё равно.
- Пой, - сказал он, - тебе что, - и отвернулся.
- Вот именно, мне что. У меня есть дом, семья, работа, учёба. Я сына жду... Зине, Игорю и всем нашим ребятам тоже своих забот хватает... Роман похрустел пальцами, стиснув их в замок. Казалось, он спорит с кем-то о деле ясном, как дважды два. Вдруг, словно разозлившись на своего упрямого собеседника, Роман сказал: - Дать бы тебе как следует, чтобы людей не оскорблял...
Павлуха отодвинулся от него на самый край валуна. Но Роман дотянулся, снял с Павлухиной головы мохнатую шапку и вытер ему мокрое от слёз лицо.
- Перестань хлюпать. Что у тебя за беда? В школу-интернат пожалуйста. В ремесленное - будь любезен с нового набора. А сестрёнку твою устроят и мамке пропасть не дадут. Нюни цедить причины нет. А тебе всё мало, всё сразу подавай. Как же - пуп земли вырос. Один философ, знаешь, воскликнул: "Человек - это удивительно!"
- Ты за столом иначе говорил, - пробормотал Павлуха.
- Тогда я про одно говорил, сейчас про другое...
- Тебе легко говорить. - Павлуха подтянул голенища сапог повыше, застегнул ватник на все четыре пуговицы. - Пойду, - сказал он. - Матерь, наверно, моё письмо получила... Обрадовалась, известно...
- Да замолчишь ты, наконец! - крикнул Роман. - Сидит тут и гудит... А моя мать никогда от меня письма не получит... Я тоже шёл! Война была. Немец пёр по дорогам на железных колёсах. А мне шесть лет. Без отца, без матери, без хлеба. Шёл и не плакал. Старый человек меня подобрал. Скрипка у него была в чёрном футляре...
Роман толкнул ногой большой камень, и он покатился в пыльном клубке, увлекая за собой маленькие камушки. Роман глядел, как сшибаются друг с другом каменья, как текут они сухим ручейком.
- Скрипка у него, - повторил Роман. - Главная струна на скрипке порвалась. Он у всех спрашивал: "Простите, не найдётся ли у вас струн для скрипки?"
Люди смотрели на него, как на полоумного. Война кругом, а он струны спрашивает. Я ему пообещал, когда вырасту, сколько хочешь струн куплю, самых толстых, чтобы не рвались. Он засмеялся. Сказал: "Будет у тебя сын, научи его музыке. Вот и всё. Вот мы и квиты... будем".
Роман позабыл, наверное, про Павлухину беду. Он положил руку ему на плечо, встряхнул слегка.
- Песню знаешь? "По дальним странам я хожу и мой сурок со мною"... Этой песне он меня научил... Солдаты-красноармейцы сидели вокруг костра. Концентраты в котелках варили. У дороги их пушка стояла. Они пушку из окружения вытащили. Так с нею шли и не бросали. Дали нам красноармейцы концентратовой каши. Просят: "Сыграй, отец, - может, последний раз музыку слушать..."
Старик достал скрипку, извинился, что одной струны не хватает, и заиграл. Я запел.
Солдаты глаза попрятали. Не так они себе начало войны представляли. Молчали солдаты, когда я кончил петь, только сосали цигарки до такого края, пока в носу палёным не запахло. Старик тогда им сказал:
- Извините, товарищи бойцы, я вам сейчас сыграю другую, очень красивую песню.
Начал он было играть и опустил смычок:
- Простите, товарищи военные, не хватает у моего инструмента голоса для этой песни. Эту песню на серебряных трубах играть нужно.- Он вдруг прижал скрипку к груди и запел:
1 2 3 4