Лазарь Кармен
Мурзик
Только на третий день, после того, как страсти в порту и городе улеглись, Крыса отважился высунуть из своей ховиры лохматую голову. Ховирой его было небольшое углубление в куче из старых рогож, клепок и битой черепицы за таможней на Карантинной гавани. Он забился туда, как только сверху, с бульвара, после первых звуков подозрительного рожка посыпались наподобие дроби сперва робкие, редкие, а затем все более и более частые выстрелы – тра-та-та-та, и когда пал на его глазах Ваня Недорезанный.
Выстрелы эти посыпались неожиданно, в самом разгаре вакханалии, когда тысячи людей, не стесняемых никакой силой, ничьей железной рукой, опьяненных точно с неба свалившейся свободой, точно сорвавшись с цепи – старой, короткой, заржавленной, – разносили громадные пакгаузы, похожие на крепости, разбивали бочки, ящики и предавали все огню.
Это была дикая картина. Все кругом пылало, даже вода, по которой плавали обломки бочек и ящиков и большие круги разлитого масла, нефти и керосина. Яркое пламя со странным клекотом, шипеньем и свистом кружилось над портом, и в этом пламени, как демоны, метались с искаженными злорадным торжеством и ненавистью лицами красные люди с длинными колеблющимися факелами в руках. Тут, там на возвышениях стояли молодые люди – юноши и девушки и говорили что-то страстно толпе, отчего та пьянела еще больше.
Воздух стонал от звука разбиваемых бочек, ящиков, тысяч разнообразных голосов и громового «уррра!». Горящая эстакада плавилась, и проложенные по ее полотну рельсы, накаленные добела, корчились, извивались, как живые змеи.
Но когда в эту адскую симфонию вплелись новые, совершенно незнакомые звуки сыплющейся дроби, в многотысячной бушующей толпе из портовых босяков, городской черни и «чистой публики» точно что-то порвалось. Но только немногие повернули свои красные, как медь, лица – не то полуиспуганно, не то полувопросительно – кверху. Остальные же не обратили на эти чуждые им звуки никакого внимания. Они или не поняли значения их, или не могли понять, так как всецело находились во власти глубоко засевшего в них демона разрушения и продолжали предаваться вакханалии – жгли, разносили, грабили.
Были и такие, которые не поняли их по той простой причине, что были невменяемы. Они влили в себя пропасть разных вин и валялись без чувств, сжимая в руках бутылки и обняв бочки.
Крыса, будучи трезв, также повернул лицо кверху, и то, что он увидал, заставило его вздрогнуть. Сквозь багровую завесу, там, высоко над портом, над обрывом, поросшим травой и мелким кустарником, на бульваре он увидал колеблющуюся массу рыжих лошадей, красные лампасы и прямые линии игл, сверкавших, как молнии. Иглы эти словно пронизывали порт, и меж ними мягко и любовно вились светло-розовые клубки дыма.
Крыса все понял.
Он в то время стоял рядом с известным всему порту стрелком Недорезанным.
Он встретил его за пять минут до этого. Недорезанный был сильно навеселе и, как рождественский дед, увешан и нагружен всяким добром. Через плечо у него висели наподобие хомута несколько связок сушеных грибов, из карманов грязного пальто выглядывали коробка с финиками, пачка листового турецкого табаку, мандаринки, кусок шелку, а из-под мышки – золотое горлышко бутылки с редерером.
Крыса остановил его и, указывая на бутылку, сказал ему:
– Угости, товарищ, щимпанским! Помнишь?… Вместе уголь грузили!
– Чудак! – пожал плечами Недорезанный. – Пошел бы вон туда! – Он указал ногой на пакгаузы, облепленные людьми, как муравьями. – Там этого… щимпанского, малаги и всяких портвейнов до черта! Хоть распоясывайся и купайся!
– Не хочу! – помотал головой Крыса.
– Фу-ты! – рассердился Недорезанный и, ударив золотое горлышко бутылки о камень, крякнул повелительно:
– Скорее подставляй кучму!
Крыса подставил свою облезлую баранью шапку, выкруглив ее, как чашу, и тот наплескал в нее шампанского. Он расправил рукавом свои спутанные, грязно-бурые усы, крякнул и хотел уже поднести драгоценный нектар ко рту, как вдруг увидал эти красные лампасы и холодные стальные иглы.
– Видишь? – сказал он дрожащим шепотом Недорезанному.
– Что? – спросил тот с беспечностью пьяного.
– Солдаты… Вон и казаки…
– Ну так что?
– Душу отнимут, товарищ… Плейтуем – бежим!
– Ишь что выдумал!
Мимо них с гиком и свистом, с факелами в руках пробежало человек сорок. Они ворвались в управление капитана порта.
Послышался звон стекол, треск оконных рам, дверей, и управление вмиг вспыхнуло, как стог сена.
– Уррра! Ай да золотая рота! – заорал, вскинув высоко кверху левую ногу и руку, Недорезанный.
– Чего же не пьешь? – спросил он Крысу. Крыса, держа в обеих руках импровизированную чашу, не сводил глаз с красных лампасов.
«Дзинь!» – послышалось вдруг.
Что-то с сильным звоном шлепнулось о бутылку, которой Недорезанный в экстазе потрясал в воздухе, и она разлетелась вдребезги.
– Черт! – выругался Недорезанный.
– Пуля, – с трудом выговорил Крыса.
Недорезанный нагнулся. Он хотел подобрать пулю, но в это время другая шлепнулась ему в лоб. Недорезанный упал навзничь.
Крыса увидал на его лбу, над правым глазом небольшое отверстие, из которого струилась кровь и тоненькими ручейками сбегала по его помертвелому лицу. Глаза у Недорезанного сделались огромными и смотрели на Крысу с изумлением.
Крыса растерялся. Он машинально поднес ко рту шапку, отхлебнул немного шампанского, уронил ее и бросился прочь. Он хотел спрятаться, уйти подальше от этих стальных игл и пуль, которые теперь, как мухи, носились в воздухе и равнодушно падали в густую толпу, в море народа, поражая кого попало – женщин, стариков, детей. Но куда?
Ему на каждом шагу преграждали дорогу бегущие люди, разломанные ящики, бочки, кучи кирпича, железные обручи, обгорелые вагоны, брезенты и огонь… огонь…
Этот проклятый огонь полз на него со всех сторон, обжигал ему грудь, волосы, и Крыса чувствовал себя, как мышь в горящей мышеловке.
Временами, после многих усилий, ему удавалось выбраться на простор, но сейчас же его подхватывала живая лавина и уносила с криками «ура», дикими завываниями и свистом вперед. Против собственного желания он очутился в одном пакгаузе, где куча народа с остервенением вспарывала мешки с кулевой мукой и топтала их, потом – на пылающем пароходе и был свидетелем самых ужасных сцен.
Какой-то парень сунул даже ему в руку факел и крикнул:
– Вира, товарищ! Поджигай!
Крыса подержал несколько минут факел в руках, а затем отшвырнул его.
В последний раз его отнесло к возвышению – к сахарной бочке, на которой стояла девушка в белом и в соломенной шляпке. Вся освещенная заревом, она размахивала зонтом и о чем-то страстно говорила. Публика ревела и бесновалась.
Но Крыса ничего не понимал из того, что она говорила. Страх отнял у него способность сосредоточиться на чем-нибудь. Он только разбирал одно слово:
– Товарищи!.. Товарищи!..
Но вот толпа подхватила девушку и, держа ее высоко над головой, понесла к концу мола, где так недавно лежал застреленный матрос.
Здесь ее бережно поставили на новое возвышение и заставили говорить снова. Она стала говорить. Кто-то крикнул:
– Шпик!
– Где?! Где?!
Несколько человек указали на тщедушного человека, и толпа с палками и кулаками ринулась на него…
* * *
Крыса напряг все силы, вырвался из железных тисков и побежал опять, перепрыгивая через горящие тюки, ящики.
По одной стороне горели пакгаузы, а по другой, на воде – пассажирские и грузовые пароходы.
Крыса видел, как стены и крыши пакгаузов из толстого волнистого железа корежатся, свертываются в трубки и как изнутри, точно из пылающих горнов, выбегают люди, красные люди, и тащат кто кулек с кулевой мукой, кто ящик с консервами, кто кучу новых дамских ботинок, кто голову сахара.
Под стеной одного пакгауза он увидел Мишу – Купеческого Сынка.
Купеческий Сынок был таким же портовым рабочим-угольщиком, как и он. Они не раз работали вместе на кардифе, на английских судах.
Мишка, видимо, здорово хватил, так как лежал в беспамятстве, вытянувшись во весь рост и уткнувшись носом в лужу, от которой сильно несло спиртом.
Крыса заметил, как от пылающего пакгауза отделились две кровавые змейки и осторожно поползли к Мише. «Боже! Он сгорит!» – подумал Крыса. Но он не остановился, не оттащил его в сторону, а побежал шибче.
Крыса сейчас на каждом шагу сталкивался с людьми, потерявшими точно так же, как и он, голову.
Толпа протрезвилась. Запертая в порту, она металась из стороны в сторону, как испуганное стадо. Она искала защиты от пулеметов, которые осыпали ее беспрерывным свинцовым дождем.
Люди прятались за ящиками, бочками, кучами угля, черепицы, но пули доставали их всюду.
Вот, описав яркую дугу густым факелом, упал здоровенный босяк; упала как-то странно, на бок, молодая, прилично одетая женщина в весенней шляпке и перчатках, увлекая за собой пятилетнюю девочку.
– А-а! – вскрикнула она, и ее крик, подобно ножу, полоснул его по сердцу…
Крыса долго и бесполезно кружился в толпе, пока его чудом не вынесло за таможню, на Карантинную гавань и не натолкнуло на ховиру. Здесь он был в полной безопасности.
Это, однако, не помешало ему провести тревожную ночь. Всю ночь он дрожал и боялся, чтобы огонь не перебросило на Карантинную гавань.
Из своей норы он видел зарево. Оно затопило полнеба наподобие реки в половодье. Зарево часто и зловеще прорезывал острый и блестящий, как сталь, меч прожектора с броненосца.
Крыса также слышал эту ужасную дробь – тра-та-та-та – и вой обезумевшей тридцатитысячной толпы.
Мимо него пробежали один за другим, озираючись, несколько человек без шапок, с всклокоченными волосами. Один вскарабкался на невысокую каменную стену под обрывом, ведущим в парк, перемахнул через нее и, скомкавшись и сделавшись похожим на ежа, осторожно пополз наверх. Другой как-то странно присел на корточки – и ни с места, как заяц.
Крыса заснул только под утро.
Был полдень, когда он проснулся. Зарева больше не было видно. Вместо него кой-где низко стелилось пламя, но выстрелы слышались еще, хотя реже прежнего. Вдруг всю набережную потрясло так, точно в воду обрушился мол. Крыса помертвел.
«Началось!» – вырвалось у него.
Спустя некоторое время послышалось снова оглушительное: «Ба-а-а-ах!»
Крыса беспомощно заметался в своей ховире. Он с минуты на минуту ждал смерти.
Прошел час-два напряженного ожидания, но третьего выстрела не последовало.
В таком ожидании Крыса провел весь вечер.
Когда он проснулся на третий день, кругом было тихо. Небо чистое, синее. Мимо спокойно прошли два человека – моряк и чиновник с папиросой в зубах. Из беседы их он узнал, что броненосец ушел, что много народу перебито и город на военном положении.
Крыса набрался смелости и полез из ховиры. Он расправил онемевшие члены и направился к Таможенной площади.
Никогда площадь не была так пустынна, как сейчас. Все винные и съестные лавки, погребки, английские таверны, приюты, трактиры и обжорка были заколочены. Посреди, звонко постукивая о гранитную мостовую тяжелыми сапогами и шашками, расхаживал патруль, и кой-где к фасадам домов робко жались оборванные фигуры босяков.
Крыса почтительно обошел патруль и подковылял к двум босякам, стоявшим у Приморского приюта. Один, высокий, плечистый, с сизым носом, был сносчик Костя, другой – полежалыцик Сеня.
– Жив? – презрительно спросил Костя.
– Жив, – ответил заискивающе Крыса.
– А я думал, что перевернулся.
– А много народу перевернулось, – сказал со вздохом Сеня. – Говорят, тыщу человек наберется.
– Какой там тыщу! – ответил Костя. – Больше. Сейчас только три платформы с покойниками провезли. А погорело-то сколько!
Крыса вспомнил про Мишу и побледнел.
– Там, где пили, там и крышка.
Костя вдруг сделал блаженное лицо и сказал, звонко прищелкнув языком:
– Зато выпито было сколько! Мам-ма!.. Я один пять посуд шампанского выдул, две малаги и одну рому, а Гришка Косарь – целый бочонок портвейну. Вот крест. Дай бог в другой раз не хуже!
Крыса нахмурился и проговорил мрачно:
– Счастье большое! Душу чертям за выпивку продали, порт разорили. Была корова, а вы взяли ее и зарезали. Идолы!
– А много нам от этой коровы молока перепало? – сердито спросил Костя.
– Сколько бы не перепадало, жить можно было.
– Тебе-то ничего… жить можно было, потому что много тебе надо, дикарю-обормоту… Тоже жизнь!.. Без бани!.. Обжорка!.. А это ничего, что порт сгорел. Не умерли еще рыбалки, косовицы и Юзовка. Сегодня же заберу причиндалы, велю на прощанье в «Испании» завести машину, пусть «Сухою корочкой питалась» сыграют, и марш в дорогу.
– Тебе хорошо, – проворчал завистливо Крыса, – ты молодой, здоровый, а мне – шестой десяток. Куда денусь?
– А нам какое дело?!
– Эх, нехорошо, грешно! Крыса покачал головой.
– Чего?
Крыса скривил рот и хрипло и с фальшивой улыбкой спросил:
– Ты тоже… поджигал?
– Да! – ответил Костя, смело посмотрев ему в глаза.
– А знаешь, что за такую штуку тебя могут по закону?…
Лицо Кости исказилось злобой. Он придвинулся к Крысе, схватил его за ворот и спросил грозно:
– А ты, может быть, капать, доносить?
Он развернулся, и Крыса отлетел шагов на десять в сторону.
Крыса неуклюже поднялся с земли и, прихрамывая и косясь испуганно на Костю, заковылял по направлению к эстакаде.
– Только попробуй капать! – крикнул ему вдогонку Костя. – Останешься доволен!
Крыса заковылял шибче и заплакал.
Крыса плакал не столько от боли, сколько от того, что порт разорен, погиб и вместе с ним погиб и он – типичнейший представитель его.
То, что произошло на его глазах, представлялось ему диким, преступным, непоправимым.
Порт был его логовищем в течение сорока лет, и он чувствовал себя в нем превосходно, как истый портовый дикарь. Его не смущали ни смрадные приюты, ни обжорка, где кормят падалью.
Семь лет назад в порту организовалось портовое санитарное попечительство. Крыса фыркал и ворчал. Они так свыклись с грязью.
А когда отстроилась столовая, чистая, со свежей пищей, они игнорировали ее.
1 2 3