Качественный Водолей 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 



Марчелло Фоис
Кровь с небес
Посвящается Луиджи Арру
Лило как из ведра.
Мощные потоки воды упорно обрушивались на шершавый гранит, поросший густым кустарником.
Небеса выставили на огневой рубеж тяжелую артиллерию в полном составе: гаубицы и мортиры. Струи дождя вонзались стальными стрелами в серо-розовые глыбы скал, взрывались при ударе, разбрасывая вокруг мириады мелких острых брызг.
На четвертый день окрестные горы, долины и холмы превратились в пропитавшуюся насквозь губку, которая больше не могла поглощать гигантские массы воды. И казалось, сама земля принялась жаловаться, что долее не в силах выносить этот ливень, каждый день которого стоил десяти, и, значит, по сути наступил уже сороковой день Всемирного потопа. В тот день добрый старый Ной и его сыновья ясно поняли, что до тех пор вода все прибывала и прибывала. Небо словно превратилось в огромный опрокинутый кувшин, и из его горла вода хлынула на стога сена, на посевы, на мохнатые спины домашних животных, на тростниковые и черепичные крыши, на утесы и обрывы. Дождевые капли, тяжелые, как стеклянные бильярдные шары, побивали злость и зависть, алчность и похоть, и все остальные грехи. Именно на сороковой день, когда голубь вернулся в ковчег, неся в клюве масличную ветвь, все убедились, что потоп скоро должен закончиться. По крайней мере, срок ему был отмерен.
Как бы то ни было, но в ноябре 1899 года небеса над Барбаджей продолжали извергать потоки воды, не считаясь с тем, настал ли сороковой день потопа или же шел только четвертый.
Из-за проливного дождя разбухшие ручьи обрушивались с вершин вниз, расчищая себе дорогу в долины, к человеческому жилью. Мощные струи воды, жирной и густой, словно чистейшее касторовое масло, растекались по мостовым и старательно покрывали их блестящей пленкой. На немощеных улицах бурлили и клокотали потоки грязи.
Город Нуоро захлебывался, из последних сил пытаясь поглотить всю эту воду.
Порывы мистраля сносили дождевые струи, и вода устремлялась вниз от собора Сан Пьетро, сбегала по безлюдным заброшенным улочкам, ведущим, к мосту Понте ди Ферро, и еще ниже, на главную улицу – виа Майоре, – превратив ее в светлую полноводную реку.
Вода вымывала плотные комья грязи, которые за время долгой засухи накопились в щелях кирпичной кладки и на каменных выступах домов. Вода насквозь пропитывала штукатурку, и стены постепенно темнели, словно на них ведрами лили все более темную краску. Редкие железные водостоки захлебывались от переполнявшей их воды, стонали под ее напором: так жалобно гудят жестяные бидоны с гравием, когда их вытряхивают на дорогу.
Вода, и снова вода. Она то стояла стеной, то хлестала косыми струями. От воды мостовые покрывались скользкой грязью, а переулки превращались в илистые протоки.
Вода, и снова вода, и еще вода. Вода до краев наполняла чашу Сеуны: так по утрам заботливая мать наливает молока своему ребенку, наливает щедро, до краев.
Все лето в лесах и среди зарослей кустарника в любовной горячке оглушительно трещали цикады, потом настало октябрьское затишье, и только северо-восточный ветер шумел среди олив. А теперь злобно скалился ноябрь, и в его пасти ливень грохотал так, словно стучали зубами все грешники мира, выстроившиеся рядами в ожидании Страшного суда.
Боже, что это был за грохот! От него можно было оглохнуть. Стук капель по крышам гулко разносился даже в арках домов. Дворы заливало из-за засорившихся водостоков, и ямы, никогда и никем не засыпавшиеся, превращались в пруды. А в воздухе висел тяжелый запах дыма, дохлой животины, прелого сукна. Уже на второй день дождя душистое дыхание влажной земли перестало наполнять воздух ароматами. Теперь казалось, что почва дышит только для того, чтобы быстрее разлагались тушки утонувших зверьков, размокшие отбросы и клейкая, как морские водоросли, листва.
* * *
Дорога к дому вела узким проулком, вымощенным скользкими и блестящими речными камнями. Настоящее кладбище окаменевших черепах, чей гладкий панцирь отливал темной краснотой под лиловыми грозовыми тучами. Камни напоминали внутренности животного, бычьи почки, плотно вогнанные в утоптанную землю.
Мои густо намазанные ваксой башмаки изо всех сил старались выдержать натиск воды, кованые набойки стучали, словно лошадиные подковы, и я шагал, как старая покорная кляча, которая мечтает о том, как бы поскорее добраться до конюшни или хотя бы стать под навес.
Раймонда стояла перед приоткрытой дверью, ожидая моего возвращения.
– Бустиа, к тебе пришли, – шепнула она, помогая мне снять клеенчатый плащ. В незапамятные времена этот плащ был частью моей военной амуниции.
«Кто бы это мог быть?» Я вопросительно вскинул голову, взмахнув рукой и не произнося ни слова.
Моя мать привстала на цыпочки и, почти дотянувшись до моего уха, прошептала:
– Здесь Франческина Паттузи. Она утверждает, будто ты знал, что она придет. Подумать только, эти люди – и в моем доме… – Мать горестно вздохнула.
– Конечно же, я знал, что она придет: ее направил ко мне Паскале Дессанаи. Только я потом об этом забыл. Она давно меня ждет?
Раймонда пожала плечами:
– Минут десять.
– Я промок до нитки. Попросите ее, пусть подождет, пока я переоденусь.
Войдя в кабинет, я увидел женщину лет сорока, худую как щепка. Она была некрасива, но в ней ощущалось внутреннее достоинство. Заметив меня, она встала. Прежде чем я успел заговорить, она протянула мне вчетверо сложенный листок, который крепко сжимала в руке. Я уселся за письменный стол и неторопливо развернул бумагу. Затем предложил женщине тоже сесть. Она послушно опустилась на самый краешек стула напротив меня.
Я быстро пробежал листок глазами.
– Это уведомление о решении суда. Вас обвиняют в намерении содействовать побегу Танкиса Филиппе, который отбывает предварительное заключение в ожидании вынесения приговора… Вот, а дальше вы сами все знаете. Вас не взяли под арест потому, что вы не имели ранее судимостей и суд поверил в вашу благонадежность…
– Меня в тюрьму? – перебила меня женщина.
– Да, вы ведь попытались передать заключенному Танкису недозволенные предметы, разве не так? Посудите сами: что было обнаружено в той корзинке, которую вы принесли в тюрьму?
Женщина взглянула на Бустиану. Это был взгляд человека, чей ответ мог решить судьбы мира.
– Мясца, ну, хлебушка, сырку, пельсинов пара… Ну, чтоб он, горемычный мой, покушал немножко. Ваша милость, гспадин-авокат, нешто ждать, когда его там, в тюрьме, что ли, накормят… – В волнении она полностью перешла на местный говор.
– Итак, мясо, хлеб, сыр, два апельсина… вы уверены? И больше ничего?
Женщина отрицательно покачала головой, как бы давая понять, что уже и так ответила достаточно подробно.
– Господи боже мой! – вырвалось у Бустиану. – Прежде всего, вы не имеете права носить заключенному еду без разрешения. Во-вторых, тут черным по белому написано: в корзине был еще нож! – В сердцах адвокат ткнул пальцем в документ.
Плечи женщины вздрогнули, казалось, она едва сдерживает смех.
– Да рази ж это нож, ваша милость, гспадин-авокат, так, ножичек-крохотулечка. Такими детишки играются, на такой ножик и смотреть-то без слез нельзя… Это чтобы он там мог сырку отрезать. А иначе-то как? Нешто прям так кусать?
– Да, но когда вас спросили, что лежит в корзине, вы же должны были сказать об этом. Горе мне с вами!
– Меня спросили, какую такую еду я несу, а ни про какие ножи меня не спрашивали, никто ни словечка даже не сказал! Почем мне знать, чего положено, а чего нет?!
– Ну, хорошо, хорошо. В любом случае в следующий раз, когда вы захотите передать вашему сыну что-нибудь из еды, постарайтесь ничего подобного не предпринимать. Вы же сами видели, все проверяют.
– Проверяют они, как же, кого им надо, того они и проверяют!
– Вы должны быть признательны за то, что суд принял на веру вашу благонадежность и на этот раз вы отделались финансовым взысканием. Но в следующий раз никаких поблажек больше не будет, и не надо потом приходить ко мне с жалобами.
Женщина некоторое время сосредоточенно разглаживала складки на платье, потом взглянула мне прямо в глаза и недоверчиво переспросила:
– Чем-чем я отделалась?
– Взысканием, пеней – штрафом, в общем! – раздраженно повторил я. – Вы должны будете заплатить деньги, господи боже мой! – И добавил, сжалившись над ее непониманием: – Вам придется заплатить пять лир штрафу!
– Пять монет! – повторила она шепотом.
– Вот именно, и считайте, что вы легко еще отделались, потому что уполномоченный инспектор, старшина Поли, – человек с пониманием…
– Да ведь мы, ваша милость, гспадин-авокат, мы о всяких судействах и знать ничего не знали! Что вы там себе думаете, что мы кажный день по тюрьмам да по судам ходим, что у авокатов просиживаем? Ежели Филиппо и очутился в тюрьме Ротонде, так это потому лишь, что ошибка случилась, не того схватили. Второго такого честного парня, как Филиппо, не найдешь! Я вам это без всяких там придумок говорю, мне он ведь даже не сын! Спросите сами, у кого угодно спросите, можно ли было Филиппо Танкиса хоть раз чем попрекнуть!
– Господи боже мой! Так вот именно поэтому вы и отделались так легко! Ведь если бы вас подозревали в чем-либо дурном, то вы и ваш…
– Племяш он мой, ваша милость, гспадин-авокат! Сестры моей сынок, упокой, господи, ее душу… Бедная моя, горемыка, что у нее при жизни было-то?
– Поставьте свечку вашему святому, вам повезло, потому что, если бы вас и на самом деле подозревали в попытке организовать побег из тюрьмы, эту ночь вы бы провели под одной крышей с вашим племянником! Заплатите штраф и ступайте с миром, ведь если ваш племянник ничего не сделал, то вы и глазом моргнуть не успеете, как он будет на свободе.
– А теперь-то что мне делать? – спросила она, продолжая сидеть.
– Ступайте домой, пусть этим делом занимаются те, в чью компетенцию это входит по долгу службы…
– Ну, ежели тут служка, тогда пиши пропало: нету у нас тут ни служек, ни настоятелей…
– Кто вам говорил о священниках, господи боже мой! Я сказал: «по долгу службы», имея в виду суд, полицию… Разумеешь? – добавил я излюбленное местное словечко.
– Раз так, то куда как плохо наше дело, вовсе худо! Бедняки ведь мы, что с нас взять-то… Вот так же, когда заболел муж сестры моей, она-то тоже больше трех месяцев после его смерти не протянула, упокой их душу… Так вот я что сказывала, что когда умер отец Филиппо, так нам все говорили: дохтора – они, мол, лучше знают… Ну, так и мы порешили. Дохтор ему-то только кровь пускал, да примочки прикладывал, и больше ничегошеньки с ним не делал. Денег-то у нас было кот наплакал, чего нам было нос воротить! Так вот, отец Филиппо, заместо поправки, на погост пошел! Кожа да кости от него остались! И дохторишка энтот, ваша милость, гспадин-авокат, знаете, что нам сказал тогда? Что, дескать, дела уже не поправишь, что у отца Филиппо та хворь, от которой нет излечения. И нам делать уж нечего было, одно только – ждать, покуда он преставится. А то мы изначалу этого не знали! И сестрица моя, страдалица тихая, радостей в жизни никаких у ней не было, не отходила уж от постели, где муж ее лежал. Вернее сказать, то, что от мужа ее оставалось. И всякий раз, как она услышит, что задышал он тяжко, так у ней прямо сердце кровью обливалось. «Ты уж лучше помирай совсем, родной мой, помирай, сердечко мое!»– вот как она его молила. Мы ведь к жизни нашей веревочкой тонкой привязаны, вот она и просила, чтоб он веревку-то эту и оборвал. Боже святый! Не подумайте, она ж не хотела, чтоб он умирал, она хотела, чтоб мучения его окончились… И то сказать, вслед за ним скорехонько ушла, три месяца только и протянула, гспадин-авокат… Вот так и вышло, что у меня на руках трое сыновей, ведь для меня дети моей сестры – что родные. Трое добрых парней, ваша милость. И я их растила, как могла, а сама так в девках и осталась… И что теперь будет?
– Что значит: что теперь будет?
– Вы-то защищать Филиппо возьметесь?
– Что вы такое говорите, одумайтесь! Насколько мне известно, вашему… хм… племяннику уже назначена защита…
– Защита, тоже скажете, гспадин-авокат! Я тут перемолвилась с Паскале Дессанаи, вы его знаете…
– Конечно же, я с ним знаком. Он служит секретарем у нас в суде.
– Точно так. Так вот, мы с ним родня по линии матери. Его мать в двоюродном родстве с моей покойной матушкой. И вот он-то мне сказал, что…
– Что именно он вам сказал?
– Сказал он, что ежели вы не вызволите Филиппо из тюрьмы, то никто его не вызволит!
– Если бы вы сразу же сказали мне, каковы ваши намерения, мы бы не тратили напрасно время. Кто адвокат вашего племянника?
– Гспадин-авокат Маронжу.
– Вот и прекрасно. И чем же вы недовольны?
– Нам вас надобно, ваша милость. Вот уж три месяца, как Филиппо забрали в тюрьму, и по сей день мы все толчемся на месте… Так, пустая трата денег, да бумаг уйма…
– И что с того? Что ж вы думаете, от меня толку больше будет? Джованнино Маронжу – адвокат, каких еще поискать!
– Ну да, ваша милость, да только все же не такой, как вы. Ведь всем известно, вы бедняков в тюрьме без подмоги не оставите.
– Нет, тут уж ничего не попишешь, не могу я. Говорю как на духу: не могу. У меня сейчас множество дел, – заговорил я официальным языком. – И потом, нельзя же всем потакать.
* * *
Случалось порой, что мне снилось, будто я просыпаюсь глухой ночью. И тогда, во сне, я хотел встать с постели, потому что она превращалась в терновое ложе.
Мне снилось, что я очень хочу встать. Хочу сделать этот шаг, погрузиться в темноту, в эту топкую жидкую смолу, которая растеклась по всей мебели в моей комнате. Темнота казалась мягкой, она податливо отзывалась на все движения моего тела.
В моем сне темнота была повсюду, она лежала даже на светлом шерстяном покрывале на моей постели.
В детстве, прежде чем сомкнуть веки, я часто размышлял, сколько же овец понадобилось остричь, чтобы изготовить это покрывало. Двух ли, трех животных или же целое стадо, думал я, пришлось лишить шерсти, чтобы мне было тепло.
И, вот мне снилось, что я встал с постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14


А-П

П-Я