Год был «моим» по восточному гороскопу и тем самым вселял надежду на какое-то везение. В результате же это было для нас самое бестолковое и нервное время с мизерными творческими результатами для Цоя. К концу года мы оба оказались в больницах, причем я чуть не загнулась. На примере «моего» года Витя стал очень осторожно относиться к «своему». Ведь он был Тигр, а в тигрином гороскопе сказано, что эти люди не часто доживают до зрелых лет.
В середине января мы переехали в другую квартиру, которую сняли на Охте. Туда приходило такое множество народа, что всех и не вспомнить. Пусть простят меня те, кого забыла.
Витя так достал своего мастера-начальника абсолютно наплевательским онтношением к монархическим потолкам, что тот отпустил юного реставратора на все четыре стороны. И дальше его занесло в какой-то садово-парковый трест, где он резал скульптуру для детских площадок. Тоже не особенно усердствуя. Он тогда больше увлекался резьбой нэцке и делал их настолько мастерски, будто учился этому искусству долгие годы у восточных мастеров, вырезанные фигурки он щедро дарил, и сечас, приходя к друзьям, я вижу эти маленькие осколки памяти.
Дом, где мы жили, стоял на проспекте Блюхера. БГ очень ловко перевел первую часть фамилии на русский, а вторую – на нецензурный. Получилось очень смешно, мы только так её и называли. Название очень соответствовало красотам микрорайона и нашему тогдашнему достатку. Чаще всего денег в кармане не обнаруживалось.
Однако Борис Борисович с невероятной настойчивостью «нарывал» к каждым выходным пятнаху, чтобы явиться к нам в пятницу вечером, когда мы уже сидели без ног от трудовой недели, с двумя авоськами сухого, как правило, красного вина. Начинался настоящий уик-энд с пусканием пиалы по воде, с бесконечными разговорами и пением песен друг другу или тому, кто ещё не спал, или вообще никому.
Борис неизменно приходил с Людмилой и ещё с кем-нибудь. Частенько забредал к нам и Курёхин. Тогда Капитан ещё носил пальто фабрики «Большевичка» и строил бесчисленные планы. Кислорода ему не хватало точно так же, как и всем остальным, даже, может быт, в большей степени. Но 83-й год только начинался, печень от красного вина ещё не болела, а перемен мы только ждали, причем совершенно не были уверены, что дождёмся.
БГ тогда уже распростился с привычкой топать на работу ежедневно, что удалось совсем не просто. Он потихоньку размыкал замкнутый круг «квартирников» и «подпольных» концертов, созданный различными комитетами, работниками советской культуры и ещё чёрт знает кем.
Витя маялся на работе, мечтая уйти в кочегары или сторожа, где работа – «сутки через трое». Борис же мечтал вступить в творческий союз или профессиональное объединение, чтобы иметь официальное право не служить, а заниматься только творческой работой. Ему удалось это сделать лишь года через два.
Хотелось как-то решить проблему «литовки» текстов, которые тогда допускались к исполнению через один. Из-за безобидного Витиного «Бездельника» можно было схлопотать серьезные неприятности. Боб их уже имел, написав своего «Ангела всенародного похмелья», – крамола да и только! У нашего народа не бывает похмелья, тем более после народных праздников.
Короче говоря, неприятие официозом этой музыки было железно. Несчастные работники Дома самодеятельного творчества, на которых сваливалась обязанность литовать тексты, предпочитали пред «мероприятиями рок-клуба» брать больничные листы. А музыканты мечтали о таких концертах, когда слушателей в зале будет чуть больше, чем милиционеров.
Ко всему этому у Вити ничего не получалось с составом группы. Отношения с Рыбой стали натянутыми, а встречи не приносили удовольствия. Правда, уже приходил, но ещё не стал родным Каспарян, рассказывал об учебе в техникуме, и они с Витей подогу разговаривали о хорошей гитаре, которой не было ни у одного, ни у другого.
Январь 83-го, как сейчас помню, выдался чересчур суровым. Наш дом так по дурацки располагался, что добраться до него можно было только на троллейбусе. Рядом с домом было троллейбусное кольцо – тройка, девятнадцатый и ещё какой-то. И этим троллейбусам очень не нравилось ездить в двадцатиградусные морозы, во всяком случае, если они ездили, то очень медленно. Мы жутко замерзали. У нас эти троллейбусы сидели в печенках.
Наступил февраль, а с ним знаменитая дата – тридцатилетие Севы Гаккеля. Это было 19 февраля 1983 года. Юбилей отмечался концертом в рок-клубе, где играли «Кино» и «Аквариум». Первая песня «Кино» – «Троллейбус, который идет на восток».
Это был второй электрический киноцерт группы в её жизни. Первый состоялся почти год назад и, как положено первому блину, вышел комом. Второй ком тоже вышел блином. Чорт-те что с составом! Рыба ещё не исчез, но это был, так сказать, прощальный ужин. С перепугу или ещё из каких соображений он забыл застегнуть молнию на брюках, к тому-же очень активно двигался по сцене, видимо, решив стать шоуменом. Юрик Каспарян с остекленевшим взглядом и одеревеневшими ногами терзал свою «Музиму», а рядом стоял какой-то приятель, который почему-то решил, что он бас-гитарист. С таким-же успехом это могла сделать я или первый попавшийся водопроводчик. Я уже не помню – кто там был на барабанах, помню только, что весь состав на сцене Цою не помогал, а ужасно мешал, и, несмотря на все Витины старания, ничего хорошего не получилось.
Слава Богу, что уже год как существовал альбом «45», иначе не миновать Цою насмешливых реплик из публики или даже «подарков» в виде всяких предметов, летящих на сцену.
У Вити совершенно не было опыта концертной работы, к тому же совсем не на пользу пошло соседство с «АКВАРИУМОМ». Цой сделал из этого выводы и вновь допустил подобное соседство уже много позже, когда совершенно был уверен в себе.
После концерта мы с ним немного погоревали и пошли на банкет, который принял необычный размах в силу того, что герой дна Сева сторожил тогда какой-то техникум, и гости повалили прямо туда. Это мероприятие сложилось для нас много удачней, а разнообразные слухи о вечеринке ещё долго ползали по питерской музыкальной тусовке.
В марте мне нужно было сдавать новую цирковую программу к весенним школьным каникулам. На мне «висели» декорации и костюмы. Времени, как всегда, было в обрез. Народный артист СССР Олег Константинович Попов, придумавший всю эту белиберду, обещал снять живьем кожу с нашей постановочной части. Мы работали по восемнадцать часов в сутки, засыпали на ходу, а Витя зверел от одиночества в нашей комнатушке на Блюхера.
«Но акробаты под куполом цирка не слышат прибой», – и Цой наказал их за это. Я уволилась.
В рок-клубе началась великая суета. Впервые в городе, да и в стране, проводится официальный рок-фестиваль. Сначала всех прослушивали и отбирали. Потом компоновали и проводили концерты, которые длились три дня. А уж потом жюри, в состав которого входили те же работники культуры и комитетов, вряд ли слышавшие что-нибудь, кроме Пьехи и Кобзона, расставило лауреатов на какие-то дурацкие места.
Хронический идиотизм, столь, свойственный нашей стране, в те времена с особой силой проявлялся на идиотских мини-спектаклях, которые разыгрывало такое жюри на так называемых «обсуждениях», когда эти люди пытались что-то промямлить по поводу выступления той или иной группы, в текстах и музыке которой они явно ничего не понимали и не хотели понять.
«Обсуждения» велись с плохо скрываемым подтекстом: будете вякать, мы вас вообще прикроем.
Именно по этой причине, как мне кажется, диплом первой степени на том фестивале получила «Мануфактура» – это группа, максимально приближенная к эстраде. Заслуженный «Аквариум» был задвинут на второе место, а «Зоопарк» во главе с Майком вообще не попал в число лауреатов.
Но несмотря ни на что приз зрительских симпатий получили «Странные Игры», и вообще, это был кайф!
Мы с Витей ходили на все концерты, как на работу, не было желания ничего пропускать. «Чего не играешь?» – по двадцать раз на дню спрашивали его. И это досаждало, как мозоль. Он только руками разводил:
– Состава нет…
– А в акустике?
– Не хочу.
Боб водил Цоя за собой всюду – на какие-то тусовки по поводу всем на «понятных» курехинских опусов, на квартирные концерты, в гости да и просто в баню. Сзади обычно тащились мы с Людкой. Летом 83-го года мы часто ездили на велосипедах в Солнечное из Белоострова, где у Севы Гаккеля была дача. Я с удовольствием проделала бы этот путь на электричке, но все ехали на велосипедах, по-другому было нельзя. В солнечном мы изображали «активный отдых» со всеми вытекающими отсюда последствиями: в частности, изображали из себя нудистов, купаясь и загорая голышом. Потом тем же маршрутом возвращались обратно.
Сейчас такие прогулки мне страшно даже представить. Разве что на такси. Но тогда нами руководила не безумная страсть к туризму, тем более, к велосипедному, не кислородное голодание, а чувство самосохранения. Состояться в том качестве, в котором нам всем хотелось, можно было только сообща.
Не было ничего – ни гастритов, ни радикулитов, ни мешков под глазами, а заодно совсем не было денег, хотя их отсутствие, по-моему, сказывается положительно но творческой потенции и живости ума.
В одно из таких воскрксений мы не поехали за город. У меня была вывихнута нога. Витя с удовольствием удалился в угол с гитарой, а я накупила щавеля и весь день провела на кухне, приготовляя зеленые щи. По моим расчетам, их должно было хватить дня на три, что было классно, потому, что в кармане оставался рубль, а в углу, где обычно стояли спасительные пустые бутылки, можно было обнаружить только пыль.
Но тут под окнами нашего второго этажа раздалось знакомое улюлюкание друзей, мои трехдневные планы полетели ко всем чертям, а Вите не пришлось больше гадать – кто будет его гостем.
Вечер, я сижу дома.
Это зима, это декабрь.
Ночь будет холодной.
Если верить часам, она уже рядом.
Эй, кто будет моим гостем?
Пить чай, курить папиросы,
Думать о том, что будет завтра,
Завидовать тем, кто знает, что хочет.
Завидовать тем, кто что-нибудь сделал.
Эй, кто будет моим гостем?
Расскажи мне, что происходит.
Удивите меня, расскажите мне новость.
Убейти меня, рассмешите меня.
Кто придет ко мне, подай голос.
Эй, кто будет моим гостем?
В велосипедных муках тянулось лето. Витя работал на Каменном острове в парке с фамильярно-игривым названием «Тихий отдых». Он вырезал что-то устрашающее из огромного бревна. Наверно, это и сейчас там находится. А я днем привозила с Охты горячую еду и купалась в пруду с пиявками.
Боб с Людкой стали собираться в нашу любимую Малоречку, и мы уже строили совместные планы. Но тут грянул гром: про Цоя вспомнили Вооруженные Силы.
Раньше Цой очень успешно косил армию, учась в разных ПТУ. ПТУ привлекали его как раз с этой точки зрения, потому, что оттуда в армию не забирали. Потом ему стукнуло двадцать один, и военкомат решил занятся им всерьез. Но он уже был Виктором Цоем и уже никак не мог уйти в армию.
Он мне сказал: «Я уйду в армию, а ты тут замуж выйдешь». Я говорю: «Ты что, с ума сошел?». На самом деле он просто не мог на два года оставить рок-н-ролл и уйти в какие-то войска. Все кругом косили, все как-то нас поддерживали: «Ну, подумаешь, сумашедший дом! Ну посидишь ты там две недели!..» Вышло полтора месяца.
Страшно вспомнить, как он туда сдавался. Я заделалась там за бесплатно делать всякую наглядную агитацию, писать психам: «Мойте руки после туалета!», «Увеличить оборот койко-мест». Это было полное безумие. За это мне разрешили с ним видеться каждый день. Обычные свидания там раз в неделю.
БГ послал ему через меня какую-то дзенскую книгу, которую Витя на Пряжке так и не открыл. От нашей самой гуманной психиатрии в мире у него чуть не поехала крыша всерьез. Я не буду рассказывать о жутких условиях для несчастных людей, попавших в эту больницу, о практике делать уколы исподтишка спящим и прочих вещах, о полной безответственности и нечестности. Это всё по прошествии времени потихоньку изчезает из памяти. Помню только, что лечащий врач с маниакальной настойчивостью принялся выискивать изъяны психики пациента или же вывести его на чистую воду как симулянта. Его страшно раздражало, что он молчун. Но Цой упороно не отвечал на его вопросы – просто в силу природного характера, а не оттого, что хотел подразнить. Их единоборство продолжалось почти шесть недель.
Наконец, врач сдался, и Витю, почти прозрачного, выписали на волю законным советским психом.
Я пришла в военкомат, вся расстроенная, заплаканная. А плакала на самом деле я потому, что просто боялась очередного призыва. Они говорят: «Ну что, он на самом деле так плох?». Я начала реветь. Они говорят: «Ну, бедная ты, ты ещё за него замуж собираешься – сумасшедший же он! Жить с ним всю жизнь! Никуда, – говорят, – он не пойдет, не нужен нам такой». Когда Витя получил белый билет – это был праздник.
После больницы он чувствовал себя очень плохо. По нашим гуманным законам из сумашедшего дома выписывают прямо на работу. Видимо, в качестве наказания. Начальник, увидев его, неподдельно испугался и отпустил на несколько дней оклематься.
Сразу же возобновились репетиции с Юриком. Мы старались не сидеть дома, ходили в гости, чтобы развеять хандру. А недели через две Витя на акустическом концерте с Майком и Бобом поведал публике, что, несмотря на пережитый стресс, он уже понимает, что поток атмосферных осадков – всего лишь капризы природы.
Через месяц загремела в больницу я – нечастья не ходят в одиночку. У меня началось заражение крови в результате весьма квалифицированного медицинского обслуживания.
Получая с помощью капельницы ежедневно 2,5 литра антисептика в вену, я начинала свой путь к остановке трамвая. То есть я ждала вечера, когда после работы ко мне приезжал Витя. Короче говоря, год заканчивался мучительно, и мы вздохнули с облегчением, когда он кончился.
После всех этих нервотрепок и хвороб у Вити что-то щелкнуло в голове, и мы отправились подавать заявление в ЗАГС, где предстали 4 февраля 1984 года на торжественно-идиотской церемонии.
1 2 3 4