Возник он давно. Еще в 1905 году в доме появилась некая музыкальная машина. Ничего общего с фонографом эта штука не имела. Принцип ее чисто механический и походил скорее на принцип шарманки.
Дисков было много. Каждый содержал в себе шифр какого-либо произведения. И вот в свои шесть лет, не умея читать, я безошибочно мог сказать, на каком из них что записано, – признак, который говорил скорее о моей зрительной памяти, наблюдательности. Однако сей феномен почему-то сочли приметой музыкального таланта. А то, что я чисто пел вальсы, марши, романсы, производимые чудо-техникой, считалось как раз делом обычным, скорее всего оттого, что в семье у нас у всех хороший слух.
С опозданием, весьма значительным, ибо музыке, как известно, начинают учить в раннем детстве, в пору моего восемнадцатилетия бабушка подарила рояль. Родители тут же решили нанять учителя. Но прошло несколько месяцев, прежде чем исполнили намерение.
Все это время я не отходил от инструмента. Подбирал по слуху популярные песенки, танцы и не переставал удивляться, как все это просто и споро получается, как пальцы сами находят нужные звуки, как здорово левая рука подлаживается к правой и как четко, ясно все голоса звучат у меня в голове. Удивлялся я и другому: почему никому из моих домашних не удавалась эта простая штука, почему они мучились в поисках следующего звука, часто безрезультатно, когда нота сама на тебя смотрит, когда палец неудержимо тянется к ней сам? Удивлялся, поскольку не знал, что подобное ощущение – плод особого устройства мозга.
Осенью в доме появилась, как называли у нас, учительша-музыкантша. Фортепианные дела мои пошли быстро. По молодости моя наставница тщательно соблюдала принятую в те годы педагогическую форму: строгость, скупость на проявление чувств…
Вероятно, родителям она говорила гораздо больше, чем мне, поскольку с некоторых пор я стал замечать на себе непривычные, странные взгляды домочадцев – уважительные, с неким оттенком недоумения, точно в них содержался вопрос: откуда, мол, ты такой взялся?
Вскоре старшие братья стали брать меня с собой на вечеринки, и уж само собой разумелось мое присутствие, когда молодежь собиралась у нас. Я превратился в тапера. Впрочем, роль эта мне очень нравилась…
Нынче мне и самому кажется малодостоверной возможность уместить столько дел в течение 24 часов. Но от факта никуда не денешься: заканчивал гимназию, музыкой, как уже сказано, занимался упорно, футболом, понятно, тоже.
Миновал нелегкий, насыщенный, длинный, как век, семнадцатый год. Великая революция свершилась! В наследство молодой Республике Советов достались разруха, неразбериха, саботаж…
Голод, холод, болезни… Но нужно выжить! А «выжить» в революционном смысле означало не только защитить революцию от врагов, но и наладить нормальную жизнь во всем ее комплексе – с экономикой и культурой.
Вот почему голодные, неустроенные люди учатся игре на фортепиано, играют в футбол, ходят на лекции в университет. Все это, если и обесценилось, то лишь самую малость. Да и то потому, что кусок хлеба сильно подорожал. Нехватка его, разумеется, сказывалась повсюду…
Обычно в книгах о годах революции и гражданской войны пишут только в наиболее броском и ставшем уже привычным плане – политической борьбы, боевых сражений и экономических трудностей. Но была и другая сторона этого великого народного подвига…
Да, мы играли в футбол и не слишком сильно теряли зрителя. Первенства МФЛ разыгрывались планомерно: и в 1917-м и в 1918-м календари выполнялись неуклонно, не прерывались в самые тяжелые дни. Новое общество держало дисциплину, ибо стремилось сберечь и взять с собой в новую жизнь все истинно ценное, что создало старое.
К тому времени я закончил гимназию и поступил на работу в районный отдел народного образования. Обязанности здесь, правда, были не слишком большие и сложные. Именно поэтому я счел возможным еще и поступить на юридический факультет Московского университета.
Я приходил на службу в роно, и мне там говорили: вот тебе задание – нужно составить списки лиц, которых можно привлечь к работе в народном образовании. Сделаешь – можешь быть свободным. Играй в свой футбол, ходи на лекции… Мне внушали, что я должен этим заниматься, как бы ни было трудно, поскольку это важно и нужно не только мне, но и революции. Тогда об этом говорили с глубоким пониманием и сознанием истинности таких слов. Тем более что работники просвещения, как никто, осознавали ответственность за духовную жизнь нации.
В канцелярии отдела сидела юная машинистка – стройная, миниатюрная блондинка с аккуратными тугими косичками, на редкость собранная, дисциплинированная. Тоненьким голоском с удивительно четкой дикцией, обращавшей на себя внимание, она говорила мне:
– Миша, на чистовик не пиши, не теряй времени – я отпечатаю. Ступай, а то опоздаешь!
– Спасибо, Машенька, но тебе и без того работы хватает…
– Ничего, посижу на полчаса больше…
Кто мог тогда подумать, что голос этой девочки зазвучит по всей стране, что имя ее станет одним из самых популярных в Советском Союзе и войдет в историю советского театра?
Но тогда сотрудники отдела образования замечали в будущей народной артистке СССР Марии Бабановой только одно призвание – печатать на машинке…
Но так продолжалось недолго…
Рождение Красной Армии уже состоялось. Сейчас в срочном порядке формировались воинские части для отправки на фронт.
Семья Сушковых не осталась в стороне от великих событий. Старший брат Сергей уже воевал на фронте. Мы с Александром, захваченные новыми идеями, сознавая себя взрослыми, физически сильными, способными держать орущие, чувствовали свою гражданскую обязанность. Записались в Красную Армию и мы.
В большом особняке господина Шена, что в Сыромятниках, у Курского вокзала, покинутом хозяином еще в дни Октября, 2-я латышская стрелковая дивизия расположила свой ружейно-пулеметный склад. Сюда-то нас и направили. Меня, как человека не имеющего военного образования, зачислили писарем. Александр перед самой революцией закончил школу прапорщиков, но И его почему-то послали сюда же. А мы рвались на фронт.
В январе 1919 года пришел долгожданный приказ. Наша дивизия наконец погрузилась в эшелоны и отправилась на запад в город Режицу (ныне Резекне).
Части дивизии, получившие зеленую улицу до самой Режицы, подолгу в тупиках не отстаивались, но тем не менее пробивались сквозь железнодорожные пробки с трудом. Отправляли нас в первую очередь, но этой первой тоже приходилось подолгу ждать.
Перроны, вокзалы забивали ревущие, страстями кипевшие толпы. Оглушительный гам раздражал, взвинчивал, нагнетал истерию даже в самые флегматичные души. Нигде так не обнажились страшные черты социального катаклизма, как здесь, на железных дорогах. Роскошные шубы, подбитые дорогими мехами, шикарные дамские шляпки мешались в кучу с дерюгой, домоткаными платками, чемоданы, баулы с холщовыми мешками, котомками. Тонкие, благородные лица аристократов утратили сейчас и тонкость и благородство. Достоинство, респектабельность, высокомерие как рукой сняло.
Вот где рождалась истинная демократия – демократия чувств. С хозяев жизни сбивалась спесь, оголялась их человеческая слабость, беспомощность, а души простолюдинов, обнаруживших вдруг мнимость барского превосходства, освобождались от чувства рабства, от безудержного желания ломать шапку, кланяться низко в пояс.
…До Режицы добрались мы сравнительно быстро. Но моя колесная жизнь на этом не кончилась – на другой же день вызвали в штаб дивизии, вручили секретный пакет и снова отправили в Москву.
По возвращении в Режицу случилась неприятность – я заболел сыпным тифом и попал в госпиталь.
Тифозных в этой лечебнице было едва ли не меньше, чем раненых. А смертность от сыпняка намного больше, чем от ранений.
Недели две я умирал, но «футбольный» мой организм все-таки выстоял. Пережив кризис, я пошел на поправку.
Отлежал месяц в госпитале, выписался и отправился в часть. Оказалось, за это время 2-ю латышскую дивизию переформировали в 15-ю армию. Я получил назначение в ее штаб – в распоряжение начальника полевого штаба товарища Хрулева.
Я был недоволен своим положением военного писаря. Тем более что брат Александр уже воевал на передовой. Его, как человека с военной специальностью, отправили в 4-ю стрелковую дивизию командиром роты.
О том, чтобы мне проситься на передовую, не могло быть и речи. Такая просьба могла вызывать только смех – после болезни меня буквально шатало из стороны в сторону. Но, когда началось наступление нашей армии, я стал фельдъегерем полевого штаба, и уж чего-чего, а романтики опасности в моей новой службе хватало. Работал в секретном отделе, распоряжался автомобилем с телеграфной установкой, мотоциклом, который грузился в кузов, и двумя красноармейцами – телеграфистом и мотоциклистом.
Армия наша быстро продвигалась на запад. Мы вошли в Польшу и устремились к Варшаве.
Брат иногда присылал мне весточки. Хоть и не очень регулярная, но все же связь. Пару раз мы даже виделись – когда их часть переводили в резерв. Но потом вести от него прекратились.
Несколько месяцев неизвестности. В голову лезло самое плохое, но надежда все же не покидала.
К тому времени части 15-й армии заняли Белосток. Моя фельдъегерская группа квартировала в небольшом доме какого-то польского мещанина.
Однажды, поближе к ночи – я уж собрался было спать, – прибежал вестовой и сообщил, что меня срочно требует товарищ Хрулев. Спешка была такая, что я едва успел одеться. Красноармеец сказал: приказано, мол, доставить как есть, в чем есть. Я стал допытываться о причине, и он ответил: «На пианине играть будешь». Я выругался, подумав, что у крупного руководителя Красной Армии генеральские замашки. Подумал, потому что не знал о второй причине моего вызова. Из-за нее-то Хрулев и облек в шутливую форму этот по приятному случаю приказ, который красноармеец понял буквально.
Я вошел в зал и, отыскав глазами начальника штаба, направился к нему, чтобы доложить о прибытии. Но не успел сделать и нескольких шагов, как услышал… Голос донесся от одного из столов, за которым сидело с десяток военных.
– Миша!
Ко мне, раскрыв объятия, летел Александр…
Он похудел, лицо уставшее, серое. Оно показалось мне сперва чужим, утратившим знакомую мальчишескую мягкость, скупым на улыбку. Только минуту спустя в смеющихся глазах обнаружил родное, близкое и… не то, чтобы детское – сохраненное, донесенное от детства.
Он усадил меня за стол рядом с собой. Кто-то предложил выпить за счастливую встречу. Минут десять мы с ним сбивчиво, прерывая друг друга, рассказывали о себе. Потом Хрулев, перекрывая голоса, крикнул:
– Ну ладно, братья, нынче еще успеете наговориться – вся ночь ваша. Ты, Михаил, сыграл бы нам… что-нибудь для души. Хочется хорошей музыки послушать, истосковались по красивому, людскому…
И верно, истосковались. Бойцы облепили рояль и слушали вальс Шопена, который, несмотря на большой перерыв, получался у меня неплохо. И это потому, что стояла неожиданная, удивительная для подвыпившей компании тишина. Здесь были и такие, кто, возможно, видел рояль и слышал его звуки впервые. Но слушали, как знатоки большого музыканта. Я это чувствовал. Чувствовал, как прихватил их сердца, ощущал вокруг себя весеннюю капель, оттаивание заиндевелых душ.
От музыки дохнул на них аромат той истинно красивой жизни, к которой они стремились, за которую вели эту войну. Сейчас им чуть приоткрылся лик этой жизни и показался прекрасней, чем они того ожидали.
Я обратил внимание, как хмелели эти люди…, вернее, на качество, что ли, охмеления – ничего похожего на разгульно-купеческое, бесшабашное «пей-гуляй»… На уставших, изнуренных лицах блестели глаза. И улыбка… не то, чтобы сдержанная – какая-то бессильная.
Потом они пели под мой аккомпанемент, очень немногие танцевали, плясали, к тому же не слишком дружно. Большинство оставались за столами и в основном слушали – вальсы, польки, падеспани, которые я подбирал по слуху. Под конец ко мне подошел начштаба Хрулев и сказал:
– Ну, Миша… Спасибо тебе, брат! Я и не знал, что ты так хорошо играешь. Я, конечно, не шибко в этом разбираюсь, но кажется мне, человек ты талантливый. Думаю, скоро мир наступит. Останешься жив, непременно иди учиться. И не слушай дураков, которые говорят, что революции эти дела не нужны. Ты нынче сам видел: нужны или нет?!
Наступил 1921 год. Военные действия на западном театре войны закончились. 15-ю армию перевели в Россию, в Великие Луки. Случайно ли так совпало, или кто-то подсказал квартирмейстерам, но при расквартировании штаба меня поселили в дом, где имелось пианино.
Несколько дней спустя в дверях штаба я случайно встретился с Хрулевым. Он прошел мимо, не обратив на меня внимания. Но вдруг остановился, оглянулся и сказал:
– Сушков, поди-ка сюда. Я подошел.
– Проезжал я тут… из машины заметил вывеску: «Великолукская музыкальная школа». Ты узнай, может, она и не работает? Если работает, запишись и начинай учиться. Я скажу, чтобы тебя отпускали. Выйдут какие сложности, приходи ко мне. Чем смогу, помогу.
Школа работала. Я стал учащимся ее фортепианного отделения. Но вскоре, по совету нашего хормейстера, который нашел у меня неплохой голос, поступил в класс вокала.
…Поздней осенью 1921 года наступил конец моей солдатской жизни – пришел приказ о демобилизации. Один из товарищей по службе уговаривал меня поехать к нему на родину, в Симбирск. Я серьезно отнесся к этой мысли – в Москве мне нечего было делать. К этому времени я уже получил печальные вести. Семья моя уехала в Ростов еще в девятнадцатом году. Там от черной оспы умерла мать… На фронте погиб брат Сергей. Остальные разъехались кто куда, след их временно потерялся.
Я согласился ехать в Симбирск с одним непременным условием: остановиться на несколько дней в Москве.
Первая же встреча здесь поломала мои планы.
Сева Кузнецов (напомню: полузащитник из СКЗ) буквально бросился мне на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27