– Вот мы на них и посмотрим. А заодно и с бабушкой познакомимся. – Зяблик машинально ляпнул себя по животу, проверяя, на месте ли пистолет.
В путь, хоть и недалекий, но неизвестно что суливший, двинулись в боевом порядке: впереди, по разным сторонам улицы, Зяблик и Смыков, сзади, на приличном удалении, – Верка и Цыпф, главной задачей которого было как можно чаще озираться назад.
Шли на звук аккордеона, доносившегося уже вполне явственно, сначала мимо разрушенного кинотеатра, облюбованного стаей мартышек (сильно размножаться им не давали бродяги, добывавшие хвостатых пращуров при помощи самоловов и удавок), потом по крутому спуску, застроенному, наверное, еще дореволюционными лабазами, сплошь уцелевшими, только лишившимися дверных и оконных рам, а затем через пустырь, к Красноармейской улице, целиком состоявшей из серых панельных параллелепипедов, как горизонтальных (пять этажей), так и вертикальных (двенадцать). Дом, в подъезде которого Зяблик накануне просидел едва ли не целые сутки, был уже почти рядом.
Тут и там – на уличных газонах, в сквериках, на всех свободных от асфальта клочках земли – виднелись заброшенные осевшие могилы с покосившимися крестами или каменными пирамидками в изголовье. Так хоронили людей в самое первое время, когда число живых еще превышало число мертвых, а после очередного отхлынувшего нашествия на улицах оставалось множество трупов, которых жара быстро превращала во что-то такое, чего уже никто не решался стронуть с места. Гуще всего могилы располагались вблизи столовых, булочных и молочных, куда горожан гнал голод.
– Знатно наяривает, – сказал Зяблик, когда до заветного подъезда осталось уже не больше десяти шагов. – Вот только, что за мелодия, не могу понять.
– Классика какая-то, – сказала Верка.
– А что аггелы петь любят? – спросил Смыков, искоса глянув на Зяблика.
– По-разному. От настроения зависит. Когда веселые – псалмы задом наперед. А когда злые – «Вставай, проклятьем заклейменный…». Ну что, зайдем?
– Зайдем. Вроде все спокойно.
Музыка смолкла, едва только сапоги Зяблика забухали по лестнице. У дверей квартиры вперед протиснулся Смыков и деликатно постучал.
– Прошу прощения. Это опять мы вас беспокоим. Есть один небольшой вопросик…
Девушка открыла почти сразу, и на ее лице не было ни прежнего недоверия, ни страха. Казалось, она даже обрадовалась гостям.
– А я только что вас вспоминала, – сказала она, улыбаясь скорее наивно, чем дружелюбно. – Это вы, наверное, недавно стреляли?
– Мы, – признался Смыков. Его завидущие глаза уже успели заметить приткнувшийся в коридоре мешок, набитый похожими на поленья корнями маниоки, и развешанные на кухне длинные низки копченой саранчи. – Богато жить стали. Никак бабушка вернулась?
– Нет, не вернулась, – вздохнула девушка. – Осталась я одна… Да вы проходите, пожалуйста. У меня еще чай не остыл. Вы морковный пьете?
– Пьем, если с салом, – буркнул Зяблик.
– Сала нет. А маньками жареными угощу. И медом диким.
– Откуда такое богатство? – прежде чем пройти на кухню, Смыков успел мимоходом заглянуть и в зальчик, и в санузел, и в кладовку.
– За бабушку приданое. Она в Лимпопо замуж вышла.
– Приданое жениху дают. Вместе с невестой, – важно сказал Цыпф. – А жениху за невесту – калым.
– Ну, значит, калым… Вот почитайте, – она протянула свернутую в трубку шкуру какого-то некрупного зверька.
– Ого! – удивился Смыков, разворачивая свиток. – Кровью писано. Вроде как с дьяволом договор.
– Это бычьей, а не человеческой, – объяснила девушка, раздув в очаге угли и бросив на них горсть щепок. – Больше-то в Лимпопо писать нечем. Вы вслух читайте.
– «Здравствуй, дорогая внучка Лилечка, – начал Смыков, с напряжением разбирая нечеткие, расплывшиеся на мездре буквы. – Извини, что долго о себе весточки не подавала. Оказии не было. А нынче один хороший человек в ваши края собирается. Он тебе мою записочку передаст, а к ней кое-что в придачу. Так уж, родненькая, повернулась жизнь, что на старости лет я замуж вышла. Супруг мой хоть и арап некрещеный, но человек незлобивый, хозяйственный. Коров имеет столько, что и не сосчитать. Меня жалеет. Обещал старшей женой назначить. Их у него уже три есть, да все арапки тощие. А здесь ценятся женщины солидные, вроде меня. Если тебе совсем туго придется, перебирайся ко мне. Мы и тебе мужика сосватаем. Может, даже шамана. Будешь тогда каждый день молоко кислое пить да на львиных шкурах полеживать. На том заканчиваю. На коже писать несподручно. Замучилась совсем. Если кого знакомого встретишь, привет передавай. А как меня отыскать, тебе тот человек подробно растолкует. До свидания. Целую крепко. Если вздумаешь к нам податься, аккордеон не забудь. Тут из музыки одни только барабаны. У меня от них голова болит».
– Шустрая бабушка, – сказал Зяблик, хрустя взятой без спроса саранчой. – А сколько же ей годков?
– Пятьдесят шесть, – ответила внучка Лилечка не без гордости. – Но на вид ей меньше дают. Она знаете у меня какая: и плясунья, и певунья, и на все руки мастерица. Как я без нее жить стану, даже и не знаю… А в кого вы стреляли?
– Да есть тут всякие, – неопределенно ответил Смыков.
– Послушай-ка… – человек, хорошо знавший Зяблика, мог определить, что он немного смущен. – Ты тут не замечала таких… с рогами?
– А как же! – Лилечка переставила шипящую сковородку с очага на стол. – Приходил один. Стоял под окном. Страшный такой. Его дядя Тема потом прогнал.
Смыков и Зяблик переглянулись, а Верка толкнула коленом сидевшего с краю Цыпфа.
– Вкусно… – сказал Смыков, тыкая в сковороду щербатой вилкой. – А дядя Тема – он кто? Родня вам?
– Да что вы! – Лилечка села, сложив руки на коленях, круглых, как дыни сорта «колхозница». – Я его почти и не знаю. Он вроде как охраняет меня. Да только я его больше, чем рогатых, боюсь.
– Чего же в нем такого страшного? – Смыков подул на кусок горячей маньки. – Человек как человек, вроде не кусается…
– Ага, а вы в глаза его гляньте! – с жаром возразила Лилечка. – А потом человек никогда такое не сделает, что он может.
– Что же он такое, интересно, может?
Простодушная девчонка не понимала, что с ней не разговоры разговаривают, а снимают допрос по всем правилам.
– Уголь в печке голой рукой ворошить, – ответила она. – Сколопендр ядовитых пальцами давить. Видеть, что у самого горизонта делается.
– Подумаешь, чудеса, – пожал плечами Смыков. – Зяблик наш голыми руками кобру ловит. Вот если бы он, к примеру, летать умел или по воде аки посуху ходить, тогда другое дело.
– Иногда на него такое находит… такое… что просто жуть. Он меня и сам предупреждал: не пугайся, Лиля, я не всегда человеком бываю. Он тогда сразу в лице меняется и старается уйти. Слова до него наши не доходят, да и сам он в этот момент говорить не может.
– Припадочный он, что ли?
– Нет, это совсем другое. Он как демон становится. Вы Лермонтова читали?
– Читал, – кивнул Смыков. – «Мороз Красный Нос». А почему он вас от варнаков не защитил?
– А я его тогда еще не знала. Он позже появился.
– Да-а, – протянул Смыков. – Непонятно… Чего они все липнут к вам? И варнаки, и аггелы эти рогатые.
– Вот уж не знаю, – вздохнула девушка. – Может, музыку любят слушать. Я как заиграю на аккордеоне, обязательно кто-нибудь придет… Вот нынче вы заглянули…
– А варнаки с тех пор не появлялись?
– Нет, – она потупилась. – Так вы чай пить будете?
– Конечно, будем, – вступила в разговор Верка. – Этим мужикам лишь бы языком почесать. Уймитесь! Давай, Лилечка, чашки. Я тебе сейчас помогу.
Чашки в Лилечкином хозяйстве числились за дефицит, и чай пришлось пить в две очереди. Зато ложек хватило всем, что нанесло невосполнимый урон запасам меда. Попутно Зяблик вспомнил – а может, и сам сочинил – жуткую историю о том, как однажды, зевая, втянул в рот пролетавшую мимо пчелу, немедленно ужалившую его прямо в надгортанник. Онемевшего и уже синеющего от удушья Зяблика спас случайный прохожий, засунувший ему в гортань лезвие финки и в течение целого часа при каждом вдохе отжимавший кверху чудовищно распухший язычок хряща. Мучения, испытываемые при этом Зябликом, оказались куда хуже, чем сама смерть, и, оправившись, он крепко вздул своего спасителя.
Никто, кроме Лилечки, к этой басне всерьез не отнесся. А Лилечку особенно впечатлили последние слова Зяблика.
– Неужели бывает что-то хуже смерти? – ужаснулась она. – Я бы, наверное, любую боль перетерпела, чтобы только живой остаться.
– Как сказать, – Зяблик извлек коробку с самосадом. – Я, к примеру, смерти не боюсь. Душа человеческая нетленна. Если мне в этой жизни такая паршивая судьба досталась, может, хоть в следующей фарт подвалит. Рождаются для смерти, а умирают для жизни. Это мудрыми людьми сказано. И, между прочим, с каждым новым перерождением человек все лучше становится.
– Господи, какой же сволочью ты был в прошлой жизни, если сейчас такая дрянь! – воскликнула Верка. – А ну убери свой табачище! Коли чаю напились, идите на улицу курить!
Не устояв перед Веркиным натиском, мужчины подались на лестницу – Зяблик и Цыпф покурить, некурящий Смыков за компанию.
– А ты, друг дорогой, серьезно в метемпсихоз веришь? – спросил Цыпф Зяблика.
– Что еще за психоз такой? – Зяблик глянул на Цыпфа так, словно до этого никогда раньше не видел.
– Переселение душ.
– Ясно. Тогда встречный вопрос. С каких это пор ты в мои друзья записался? Мы вроде на брудершафт не пили.
– Пили, – Цыпф поперхнулся дымом. – Когда я влазное ставил.
– Не помню, – Зяблик покосился на Смыкова. – Было такое?
– Было, – кивнул тот. – И на брудершафт пили, и целовались, и по воронам стреляли. А потом, братец вы мой, вы его стаканы грызть учили.
– Ага, – Цыпф потрогал начавший затягиваться порез на губе.
– А по роже мне кто засветил? – Зяблик осторожно погладил скулу.
– Верка, – с готовностью доложил Смыков. – Очень уж вы, братец мой, разошлись. Хотели из ее пупочной впадины выпить.
– Ну и… выпил?
– Налить налили, а выпить не получилось.
– Дела… – Зяблик поежился. – Тогда, дорогой друг Лева, отвечаю на твой вопрос. В переселение душ я верю, ибо верить больше не во что.
– Но это та же самая смерть. Ведь твоя душа о прошлой жизни ничего не помнит.
– Не скажи… Снится мне один и тот же сон. Особенно если выпью. Будто бы я червячок и живу в огромном зеленом яблоке. Такое оно неспелое, такое кислое – на рвоту тянет.
– Это не доказательство. Мне, например, гильотина снится. По-твоему, я в прошлой жизни Робеспьером был?
– Естественно, Робеспьером ты не был, но вот мухой, севшей на его отрубленную голову, вполне мог быть. Кстати, ты кастильского посланца знаешь?
– Дона Эстебана? Прекрасно.
– Так вот, он мне однажды сказал: если человека действительно создал Бог, а не лукавый бес, он просто обязан был наделить его бессмертной душой.
– Дон Эстебан человек умный. Однако в этом вопросе авторитетом быть не может. Спинозе или Сантаяне я куда больше доверяю. И потом, он имел в виду совсем другое – бессмертие души в загробном мире после смерти телесной оболочки. Ну а это уже форменный террор! Почему душа должна вечно страдать за грехи тела?
– Лева, ты меня, пожалуйста, не сбивай. Если я верю во что-то, то верю – и баста! Никто меня не переубедит. Такие умники, как твой Спиноза, что доказывали? Что природа проста, как репка, и нет в ней места для сверхъестественного. А это тогда что такое? – Зяблик развел руки в сторону, словно хотел обнять разом землю и небо. – Кто все с ног на голову поставил? Кто нам такую жизнь устроил? Природа или сверхъестественные силы? Может, это и есть наказание за грехи человеческие. Может, мы уже в аду паримся и уйти отсюда только наши души смогут?
– В аду водки не пьют и табак не курят. Это закон, – сказал Смыков.
– Короче, ты ко мне, Лева, не лезь, – продолжал Зяблик. – И Спиноза с Сантаяной пусть не лезут. Не видели они того, что я видел…
Дверь распахнулась, слегка задев Цыпфа, и к мужской компании присоединилась Верка. Первым делом она отобрала у Зяблика недокуренную самокрутку.
– Так, зайчики, – сказала она, хорошенько затянувшись, – Я с Лилечкой договорилась пожить у нее немного. По хозяйству помогу, ну и все такое. А вы где-нибудь поблизости устройтесь, только зря не высовывайтесь. Если кто-нибудь придет к ней, я знак подам.
– Самоуправничаете, Вера Ивановна, – заметил Смыков. – Вопрос это не простой и требует обсуждения.
– Вот и обсуждайте, – согласилась Верка. – Пять минут хватит? Засекай по своему будильнику.
– На месте сидеть – впустую время терять, – сказал Смыков. – Никто сюда не придет. Побоятся.
– Придут, – возразил Зяблик. – Не варнаки, так аггелы. Тут им как медом намазано.
– А как, интересно, она сигнал подаст? – поинтересовался Смыков.
– Пусть в окно что-нибудь выставит. Вот из того дома, что на горке, оба они просматриваются. Я проверял. Мы там и разместимся.
– Что же она выставит? – не сдавался Смыков. – Голый зад, простите за выражение?
– Веркин зад не годится, – покачал головой Зяблик. – Слабоват. Не заметим.
– Не слабее твоего, – огрызнулась Верка. – Лучше я огонь в очаге разведу.
– А как мы узнаем, для чего его развели? Может, это Шансонетка захотела чайку попить.
– Она чай на щепках греет. От них дыма почти нет. А я в очаг резину брошу. Вон сколько старых галош на мусорнице валяется.
– Я согласен, – сказал Зяблик.
– А я нет, – возразил Смыков.
– Ну а ты как, зайчик? – обратилась к Цыпфу Верка.
– Воздержусь.
– Значит, два против одного при одном воздержавшемся, – подвела итог Верка.
– Чмыхало с Веркой спорить не будет, – добавил Зяблик. – Он ее за шаманку считает. А шаманки у них покруче шаманов. С ними даже ханы стараются не связываться… А почему дорогой друг Лева воздержался?
– Понимаете… – Цыпф замялся. – Мы вроде как рыбаки сейчас. А рыбку можно по-разному ловить. И сетью, и острогой, и на червячка. Вот я за червячка-то и боюсь… За Веру Ивановну то есть. Ведь еще неизвестно, на какую рыбу мы нарвемся. Ладно, если на карася, а вдруг – на пиранью?

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9