В такие минуты его отвлекали только люди. Шум ветра за окном — сколько угодно. И даже хорошо. Тема, озвученная Энтони Паттерсоном, захватила так, как не захватывало уже давно и ничего из того, чем приходилось заниматься. Хотя приходилось вершить и весьма примечательные истории. Но это было другое. Новое. И открывало — не дай только бог Стиву ошибиться — совершенно иной пласт в истории манипуляции политическими процессами.
Надо ли говорить, что новая папка, которую — едва добравшись до компьютера — открыл Стив, называлась «Психи».
Он был верен себе — короткие, хлесткие названия, годящиеся больше для дешевых триллеров, нежели для серьезных политических сценариев. Но ему так нравилось. Потом некоторое время он писал, часто отрываясь, чтобы заглянуть в интернет, — то, что потом станет называть преамбулой. «О роли психов в истории» — можно было бы обозначить тему. Она была коротка и, в общем, не содержала ничего нового. Ситуаций, когда ход истории, иногда не вполне естественный, а вплетенный в хитрую паутину чьих-то изощренных интриг, вдруг поворачивал вспять случайный человек — как правило, душевнобольной или — по меньшей мере — не вполне адекватный, известно множество. Великое множество. Разумеется, поначалу это происходило случайно. Никто не манипулировал Геростратом, идущим сжигать храм Артемиды. Но позже — способ стал эксплуатироваться вовсю. И даже просочился на страницы модной беллетристики — Стив даже усмехнулся, ибо речь шла о любимом романе его детства — Миледи вполне оценила психическое состояние британского офицера и весьма искусно слепила из него наемного убийцу, которого в других, обычных условиях пришлось бы готовить гораздо дольше. Он вспомнил почему-то еще одну женщину — совсем из другой истории, страны, времени. Реально существующую психопатку по имени Фанни Каплан. В чью гениальную голову пришла идея вложить пистолет в слабую руку хворой каторжанки, страдающей близорукостью едва ли не в девять диоптрий, он не знал, хотя в свое время — в свое свободное время — история последних дней Ленина занимала его довольно сильно.
Но — как бы там ни было — эта психопатка, была уже совсем не случайной психопаткой. Как не был случайным психом и Рамон Меркадер. А в том, что неистовый испанец, несмотря на все свои будущие государственные награды, обладал не вполне здоровой психикой, он был убежден, ибо, по мнению Стива, ледоруб как орудие убийства — что бы там ни диктовали объективные условии — есть признак определенного психического отклонения. Он вспомнил и описал еще десяток историй, но понял, что для преамбулы этого более чем достаточно. Дальше — констатирующая часть, которую Стиву предстояло написать заново, ибо никто прежде даже не пытался соотнести это явление с проблемами политтехнологий.
Понятно, что классическая функция психов в любой политтехнологической задаче локальна. Ему (ей) надлежит лишь слегка сыпануть перца. Желательно, кайенского. Сиречь — плеснуть крови. Желательно — безвинной: женской, детской. Или собственной. Из серии «рукой разрезанной — собственных костей качаете мешок» (он любил Маяковского). И это было, кстати, о том же — о жертвенном агнце на алтаре всякой политтехнологии. Однако ж — умеренно. Дабы не переборщить. Одного-двух Маратов, пару-тройку Перовских, и немного Каплан — на десерт. Но сейчас странный холодок разлился в душе Стива.
Это случалось редко, но всегда — с неизбежностью — указывало на то, что порог, который уже очень скоро назовут значительным, существенным, а — вероятно — и великим, где-то поблизости.
И он, Стив Гарднер, — в эту секунду аккуратно ступает на этот порог, аккуратно и с некоторым даже страхом, ибо велика вероятность, что никакого порога нет, и нет даже лестницы, частью которой должен был бы стать тот самый вожделенный порожек, а есть одна бездонная зияющая пустота, которая прикинулась и лестницей и порогом, на самом же деле только ждет своей страшной дани — жертвы, сорвавшейся в бесконечность. Но к подобным экспериментам Стив привык и даже полюбил острый выброс адреналина в канун того первого шага. В неизвестность. Это было развлечение из той же серии, что и схватка некоего странного восточного единоборства, которого не было на самом деле, но которое — в сущности — могло так же отнять жизнь, как если бы все происходило на самом деле. Спорт для неспортивных. С теми же — если не сильнейшими эмоциями — вот что это было такое. Еще одно изобретение Стива. Итак, суть состояла в том, чтобы увеличить количество психов. Слегка. Или максимально — не суть. Но идея, исполненная психами, теряет всякий смысл. То есть она вполне может быть успешной и существовать, но ровно до той поры, пока не станет известно, кто именно — автор и исполнитель идеи.
И это была страшная, смертельная для любой политтехнологической идеи уязвимость. Да и прекратить исполнение можно легко, в любую минуту — просто сделать достоянием гласности, кто есть носители и исполнители идеи. Психи. Следовательно, если мы планируем план «а», в числе исполнителей и задействованных лиц должно быть предусмотрено некоторое количество «психов», в отдельной папке, на всякий случай — но если план «а» начинает давать сбой, психи вступают в игру, и — когда план «а» проваливается — никаких вопросов ни у кого не возникает. Это была идея психопата, психопатов, или — это была нормальная идея, но в какой-то момент к ее реализации подключились психи. И все рухнуло. Вкратце все складывалось стройно и логично. Технические детали никогда всерьез не занимали Стива — для этого у Дона был целый штат специально обученных мальчиков. Но возникал вопрос. И этот вопрос был уже по части Стива. Россия. Сценарий — его сценарий! — отнюдь не радикальной, аккуратной и, разумеется, бескровной передачи власти. «Преемники» — назывался этот сценарий. И — в сущности — это было действие в три этапа.
Старые элиты, единомышленники и друзья Вашингтона в условиях общего хаоса, творящегося в стране, — передают власть людям, связанным с США куда плотнее и даже жестче. Тем самым лабораторным кроликам и мышкам, выращенным уже сознательно и целенаправленно. И вот они уже — в процессе денационализации основных и наиболее привлекательных массивов государственной собственности СССР, должны были сформировать третий круг элит. Крупную национальную буржуазию, которой достанутся самые сладкие и самые перспективные куски государственного пирога. А дальше все просто. Технически. Юридически. Посредством классических хозяйственных соглашений — пирог становится пирогом общим.
Тот единственный — из двух случаев, когда Стив вблизи видел Клинтона — был тот самый случай, когда президент хвалил именно его за этот сценарий. И второй — вспомогательный. Стив назвал его «Большое отвлечение», и он — собственно — направлен был на то, чтобы надежно отвлечь тех, кто не задействован в операции «Преемники», и от самой операции, и от персонально — преемников. И все до поры шло гладко.
Но старой лисе — Энтони Паттерсону — виделся крах. А Стив — с его коллекцией трехмерных кукол, гипотетически пылящихся на крепких крючках феноменальной памяти — склонен был доверять Энтони Паттерсону безоговорочно. Сейчас даже не важно было, что, когда и каким именно образом вызовет этот крах. Стив узнает это через три-четыре часа, пораскинув, как обычно, мозгами и просмотрев кое-какую статистику. Но — психи. Каким образом они смогут стать вариантом номер два — спасательным кругом для сценария «Преемники»? Этого Стив пока не понимал.
Но должен, обязан был постичь к завтрашнему утру. И еще. Что-то смутное, тревожное, как отголосок ночного кошмара — не сохранившийся в памяти, но висящий в душе тяжелым эмоциональным сгустком. Нет, сейчас он не хотел и не мог в этом копаться. Его ждали собственные «демократические» психи и то, каким образом они спасут «Преемников», если те вдруг вздумают дать течь. И пойти ко дну.
2007 ГОД. ГАВАНА
И сегодня мы гуляем по Гаване, потому что жара притихла, похоже, на пару дней, если не больше, Атлантика веет свежей прохладой. А Гавана… Она потрясает меня все больше. Кажущейся узнаваемостью. И ни с чем не сравнимым обликом. Все — похоже, узнаваемо. Марсель или Барселона, может быть — Гавр… Все — реальное, настоящее, можно протянуть руку и потрогать прохладный шершавый камень. И даже краска кое-где сохранилась на стенах кокетливых вилл — и можно почти наверняка судить: эта когда-то была голубой, эта — нежно-розовой с белыми колоннами, обвитыми золотой виньеткой. Одновременно всего этого вроде бы нет. Потому что все — руины, каким-то чудом не рассыпавшиеся в прах. Как в фильме ужасов или ночном кошмаре.
Руины живут. Смотрят на мир пустыми глазницами выбитых окон. Болтаются на весу, как пожухлые осенние листья, сорванные невесть когда и чудом зацепившиеся за растрескавшийся карниз, ставни-жалюзи. Будто проказа или чума глодала стены домов — черные, глубокие язвы отвалившейся штукатурки.
Руины обитаемы. Колченогие стулья и столы из яркого пластика на мраморных террасах, веревки с пестрым бельем в высоких окнах, из прохладных подъездов тянет вонью дешевого жилья. Старики, старухи, дети, женщины без возраста и совсем молоденькие снуют по узким улицам под бесконечные ритмичные напевы. В прохладных парадных — судя по всему — тоже живут. Как в квартирах или домах. Прямо на лестнице, широкой и когда-то нарядной — стоял и работал старенький телевизор, пожилая негритянка расслабленно устроилась подле него в старом кресле, что-то стряпала вроде на ящике-столе, накрытом пестрой клеенкой. Я видела это своими глазами.
В сумерки, когда натруженные ноги уже гудели и слушались с трудом, а уходить с этих странных улиц-руин все еще не хотелось, на площади возле кафедрального собора мы взяли белую пролетку, запряженную послушной старой клячей, и снова пустились в путь по узким улицам колониальной Гаваны.
В полумраке, в распахнутых, не знающих занавесок и гардин окнах домов-призраков открывалась жизнь. С пожилой негритянкой у телевизора в подъезде. С попрошайками, воришками, продажными женщинами и маленькими девочками, тоже продажными, уличными музыкантами и торговцами кокаином. И многим другим — что так ужасает и притягивает одновременно.
— Стоп, — говорит мой спутник. И усталая лошадь благодарно останавливается и даже будто бы пытается косить глазом в его сторону. Что сказать все, что значит для нее, отшагавшей по бесконечным улочкам старого города целый день. — Стоп. Сегодня мы пойдем ужинать в самый старый ресторан города. Когда-то, полагаю в XVII или XVIII веке, его основали испанцы. Разумеется, завоеватели и поработители — последнее он произносит отчетливо и чуть громче, чем обычно, — наш возница говорит по-русски и очень этим гордится.
Теперь он согласно кивает головой — по поводу мерзости и коварства поработителей, но быстро меняет тему, расхваливая старинный ресторан на все лады.
— Впрочем — можно сказать, вы там уже побывали однажды.
— ????
— За бархатной портьерой «El Floridita». Да они соседствуют, хотя бар возник много лет спустя. Но это не важно.
И это действительно неважно. Потому что этот небольшой ресторанный зал, c пыльными выцветшими гобеленами на стенах и благородно истертым ковром (именно благородно, потому что это половички в прихожей от бедности хозяев истираются убого, а такие ковры — истираются благородно и становятся только дороже, чем заметнее проступают на тонком орнаменте прогалины цвета слоновой кости), с большими круглыми столами, покрытыми красным бархатом, поверх которого, разумеется, белоснежный батист, тяжелой — вопреки веяниям моды — фарфоровой посудой, и тяжелым, граненым — опять же, вопреки — хрусталем. Здесь все — вопреки.
И слава богу, что такие местечки есть везде: в Париже, Риме, Барселоне, Иерусалиме и Каире. Потому что иначе — как бы мы узнали теперь, как оно там было на самом деле? Здесь чинно и тихо. И уж не знаю, на какие ухищрения пришлось пойти хозяевам, дабы заглушить оглушительные напевы неутомимого оркестра пожилых мачо и гвалт бесконечных тамошних туристов. Здесь — мне кажется — не очень удобно говорить, потому что каждое слово, даже произнесенное шепотом, легко отлетит и немедленно затаится в одном из старинных гобеленов.
— Успокойтесь, — останавливает меня спутник. — Во-первых, все, кто когда-либо — начиная, вероятно с XVIII века — собирался обсудить какие-то тайны, рассуждал совершенно так же, как вы. И сюда не шел. Потому и те, кому по должности или из праздного любопытства хотелось бы выведать разные секреты, — даже не думали заглядывать в этот зал.
Все просто и очень логично. И я немедленно успокаиваюсь. К тому же все наши истории — какими бы недавними, свежими и памятными ни казались они мне, давно уже принадлежат истории, а потому вряд ли заинтересуют кого-нибудь здесь, в самом центре старой Гаваны.
— Стало быть, Дудаева раздобыла и привела на царство Старовойтова?
— Нет. Ничего подобного я не говорил. Она его заметила и — скажем так — испытала к нему некоторую политическую симпатию, о которой соответственно доложила в Москве. А там произошло то, что часто происходит с вашей сестрой в кулуарах большой политики. Ее оттеснили. Был тогда в Администрации президента забавный триумвират, именуемый «три Сережи» — Филатов, Шахрай, Степашин, которые генерала под белые ручки — да на чеченский трон. Ну, технически там, разумеется, были всякие народные собрания и камлания старейшин, однако сути это нисколько не меняет. Привезли. Посадили.
— Но зачем?
— Ну, это вопрос без ответа. То есть понять Старовойтову я не могу, но могу предположить некоторые тендерные мотивы. Зато — у каждого из Сереж была, вероятно, своя мотивация. Могу предположить, к примеру, что рафинированный московский интеллигент Филатов побаивался генеральского окружения Ельцина. И правильно делал — как показало время. Тогда до открытого противостояния дело не дошло, но — возможно — хотелось ему, на всякий пожарный, иметь про запас — своего генерала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48