Стакан с горячим кофе все более припекал пальцы, мест не находилось и ситуация становилась критической.
Почти свободный столик вдруг обнаружился в самом темном и отдаленном уголке бара, почти — означало, что за ним сидел только один человек.
Вы разрешите? — он едва ли не уронил стакан на не грязноватую поверхность стола, и только тогда разглядел этого человека В первые секунды ему показалось, что это актер перекусывает между съемками, не снимая грима — за столиком сидел очень пожилой человек, скорее — старец, с длиной, узкой и острой как у старика Хоттабыча седой бородой и абсолютно лысым черепом. Лицо его было изборождено крупными резкими морщинами, а глаза глубоко прятались в глубоких, как пещеры темных глазницах.
— Конечно, — немедленно с готовностью отозвался старец, неожиданно густым и довольно громким голосом, — иначе вы ошпаритесь, и чего доброго, ошпарите меня Что за фантазия у здешних хозяев — подавать кипящий напиток в граненом стакане? В мое время из граненых стаканов грузчики пили водку.
Впрочем не только грузчики, конечно.
Но водку — это еще куда ни шло Вы согласны?.
— Что водку, или что из граненых стаканов? — улыбнулся он, понимая, что перед ним не актер и почти мгновенно проникаясь к старику необъяснимой симпатией.
— Не ловите меня на всякой словесной казуистике, молодой человек, я великорусский язык изучаю ровно девяносто шесть лет и три месяца — сколько живу Извольте присесть и представиться — вам первому полагается и по этикету и по возрасту.
— Павлов, Евгений Витальевич.
— Журналист?.
— Нет, историк, доцент МГУ.
— Достойное дело Меня Зовите Борисом Романовичем, можете, впрочем, если не боязно и не противоречит политическим убеждениям, величать Вашим сиятельством Я, Евгений Витальевич, последний из князей Мещерских.
— Чего же я должен бояться, Ваше сиятельство?.
— Большевиков, уважаемый Евгений Витальевич еще никто не отменил, теперь, верно, они сытые и ленивые и даже русскому князю позволяют перед смертью покуражиться, но мне более памятны другие времена — потому и спрашиваю, что сам боюсь Вот как.
— Чего же, Ваше сиятельство? Теперь не тридцать седьмой год.
— А его, милостивый государь, тоже специально никто заранее не объявлял годом тридцать седьмым, особым, знаете ли, как и все прочие лета их правления, впрочем Да, и будет, чего старое поминать Вы молоды, и слава Богу, не боязливы А что до моих старческих причуд, то внимание на них обращать не извольте, зовите, старика, как желаете, хоть дедом Борькой, я не обидчив Скажите лучше, какие времена изучать изволите?.
— Средние века, Борис Романович Специализируюсь на Западной Европе.
— Времена интересные, спору нет, а что ж про Россию все уж изучили?.
— Нет, разумеется, но моя тема — процессы святой инквизиции, до нас, слава Богу, она не дотянулась.
Неожиданно в их бойкой довольно беседе повисла пауза Старик внезапно замолчал и в полумраке бара невозможно было разглядеть, не задремал ли он на полу — слове, как случается это иногда с пожилыми людьми, Евгений не решался заговорить первым и терпеливо ждал аккуратно отхлебывая кофе и заедая его знаменитыми на всю Москву останкинскими пирожными, коих набрал целую тарелку.
Старик нравился ему безумно. Среди старой университетской профессуры в годы его студенчества еще встречались подобные ему мудрые ироничные старцы, встречались похожие и среди завсегдатаев московских букинистических и антикварных магазинов, от общения с ними он испытывал огромное наслаждение, словно собственными руками вплетал в те минуты хрупкие, невидимые узоры в бесконечную вязь времен, но большинство из тех старцев давно уже покинули этот мир или доживали последние дни не в ладу с собственным рассудком, этот же был удивительно крепок и светел умом и, казалось, сердцем Он конечно был странным, этот старик, и даже пугал слегка своим костлявым, словно обтянутым тонким желтоватым пергаментом черепом; глубокими морщинами — они делали лицо похожим на древнюю растрескавшуюся от времени маску, которая от резкого движения или даже порыва ветра просто разлетится вдребезги, обнажив пугающие кости черепа; глазницами, которые казались безжизненными оттого, что в них невозможно было рассмотреть глаз И тем не менее он был прекрасен — этот живой посланец вечности, мирно попивающий остывший кофе из чуждого ему граненого стакана в самом сердце современнейшего информационного мегаполиса А, может, именно здесь и был он, как нигде, к месту…
Павлов допил свой кофе и осторожно, чтобы не потревожить собеседника поставил стакан на стол.
Я не сплю — мгновенно отозвался старик, — я знаете ли, уважаемый Евгений Витальевич, задумался о интереснейших жизненных коллизиях которые складываются порой внезапно Прошу меня простить — говорю напыщенно и непонятно Но располагаете ли вы теперь временем, чтобы выслушать меня, если разумеется это вам угодно?.
Через полтора часа Павлова ожидали в университет его студенты и они договорились встреться этим же вечером дома у Бориса Романовича, в одном из сретенских переулков..
Переулок, на поверку оказался квадратным колодцем двора, так хитро распорядились драгоценным московским пространством в черте бульварного кольца практичные архитекторы. Он довольно долго плутал по слабоосвещенной Сретенке и совсем уж темному Рождественскому бульвару, высматривая нужный адрес, пока Богом посланная старушка, бесстрашно выгуливающая в кромешной тьме бульвара — фонари почему-то не горели — свою неопределенной породы собачонку, не указала ему правильный путь Оказалось, надо было просто свернуть в арку одного из домов, выходящего фасадом на бульвар, за ней открывалось пространство со всех сторон окруженное домами, самых разных архитектурных форм и времен застройки, заполненное к тому же детскими площадками, деревянными сараями-самоделками и железными гаражами — оно и было искомым переулком. Дом No 14, в котором жил последний из князей Мещерских был деревянным двухэтажным домом с одним подъездом, над которым тускло горел чудом сохранившийся литой старинный фонарь. Дом был совсем небольшим, но он уверено весьма. возвышался в центре двора, облепленный всем этим архитектурным безобразием и был, очевидно, единственным домом уцелевшим вместе с название исчезнувшего по сути переулка На втором этаже дома светились три окна — это, видимо и была квартира князя Дверь в подъезд была не заперта, он на ощупь почти поднялся по скрипучей с расшатанными перилами, темной лестнице, встретившей его традиционным для московских подъездов набором запахов, на второй этаж Здесь площадка была освещена и взору его открылась массивная дверь, обитая толстым дерматином, кое-где потрескавшимся от времени, но еще довольно внушительным, в центре двери над вертушкой давно забытого всеми механического звонка тускло поблескивала массивная табличка из потемневшего серебристого металла( "Неужто серебро до сих пор никто не слямзил? — мельком удивился он) « Его Сиятельство Князь Борис Романович Мещерский» — значилось на табличке « Вот таким вот образом, ни больше, ни меньше», — не без восхищения подумал Павлов и крутанул вертушку звонка.
Дверь отворилась — князь стоял в открывшемся проеме неожиданно высокий и совершенно чуждый старческой сутулости, напротив, держался он почти неестественно прямо, словно вытянулся «во фрунт», но от этого казался еще более древним, словно сошедшим с какого-то парадного портрета Он повел гостя широким видимо изначально, но завешанным книжными полками, картинами, какими-то большими бронзовыми фигурами и оттого трудно проходимым коридором, в котором чудным образом умещались еще старинные кресла и столики, на которых тоже стояли какие-то статуэтки, лампы и канделябры. Все это дышало запахом библиотеки или музея — книжной пылью, старой кожей и тканью, к сему примешивался пряный табачный аромат.
— Здесь я живу, — сказал князь, открывая перед ним одну из дверей, выходящих в коридор и пропуская вперед, — как вы наверное заметили, уже очень много лет.
Комната, в которой они оказались, служила видимо и гостиной, и столовой, и, отчасти, кабинетом В центре ее, под тяжелым низко свисающим откуда-то из поднебесья — так высок был потолок — абажуром стоял круглый стол, окруженный венскими стульями, в пролете между двумя высокими окнами торжественно высился старинный буфет — более напоминающий замок со множеством башен, балконов, колонн и прочих архитектурных излишеств Рядом с ним почти вплотную громоздился столь же торжественный., испещренный сложной резьбой комод, заставленный какой-то старинной посудой — вазами, чашами, кувшинами, вдоль одной из стен темнел глубокий кожаный диван, с массивными темного дерева подлокотниками, в форме египетских сфинксов. Все остальное пространство вдоль стен было беспросветно заставлено книжными полками и завешано картинами и фотографиями Центральной же частью комнаты, как казалось с первого взгляда, здесь распорядились еще более эклектично, ни мало не заботясь о гармонии и сочетании стилей — почти в центре, рядом со столом расположилось некое диванное сооружение, которое, мучительно покопавшись в памяти, Павлов обозначил как канапэ, не будучи правда в этом абсолютно уверен. Обитое темно-красным бархатом, отороченное золотой бахромой с кистями, оно более подошло бы для дамского будуара, тут же его приспособили тоже для хранения книг, сложенных на потертом бархате аккуратными стопками Был здесь и небольшой ломберный столик на тонких вычурно изогнутых ножках, и похожее на маленький грот "вольтеровское " кресло с крохотной скамеечкой-подставкой для ног Словом, комната вполне могла сойти за небольшой антикварный магазинчик.
— Как вы все это сохранили? — не удержался от вопроса Павлов, имея в виду все сразу — и переулок, и дом, и серебряную табличку, и мебель, и книги, и фонарь над козырьком подъезда.
С той минуты как он шагнул под арку, его не оставляло ощущение, что в нормальном течении времени произошел некий ему одному заметный сбой — картинки из прошлого, проступили, обретя реальные очертания и формы, на полотне его сегодняшней жизни. И все это — старинный деревянный дом центре обычного московского двора, дверь с немыслимой совершенно по нынешним временам серебряной табличкой, квартира — за ней, хранящая недоступные времени и людям вещи, книги, картины, фотографии, посуду, а также запахи и звуки чужой, давно минувшей жизни, ее хозяин или обитатель, сошедший только что с одного из портретов — все это дано видеть и ощущать только ему, Евгению Павлову Волнующим, но не пугающим его было это чувство.
— Заметили? — неожиданно обрадовался старик, — Заметили! Благодарю вас, милостивый государь, за внимание Это, знаете ли удивительнейшая история спасения моего семейства и сохранения его наследия от большевиков, под самым их, извините за каламбур, носом! Я расскажу вам, если это и правда вас заинтересовало, но как-нибудь после Теперь же звал я вас, отнюдь не ради этой забавной истории Однако ответьте прежде, будем ли пить чай или станем просто беседовать? Чай у меня есть, прошу не беспокоиться, неплохой, и в изобилии. Я знаете ли, развлекаю всякими историями и собственным своим присутствием развеселых, хм, дам — бакалейщиц из булочной на Сретенке, они же в благодарность снабжают меня чаем и сладостями. Так что, сделайте милость.
Павлов от чая не отказался и вскоре на столе оказались тонкие фарфоровые чашки, тронутые желтоватой паутинкой времени, серебряная сахарница и молочник, фарфоровые вазочки с печеньем и конфетами, действительно весьма дефицитными по тем временам. Старик не спеша и с явным удовольствием разлил по чашкам заварку через серебряную ложку-ситечко, долил кипятка из весьма неуместного здесь облупленного эмалированного чайника и, дождавшись пока Павлов сделает несколько глотков, заговорил.
Пронизанное белым светом пространство медленно насыщалось синевой, словно кто-то невидимый понемногу подмешивал в белую кипь густую темную лазурь с едва заметной примесью фиолета — заснеженный зимний день плавно перетекал в преддверие вечера — сумерки Вспыхнули неяркие матового стекла светильники, теплым светом, согрели прозрачную прохладу мансарды — холодные белые диваны словно потеплели, приобретая ласковый оттенок топленого молока, а сгустившаяся вокруг холодная синь, в которой медленно кружились крупные белые снежинки, только подчеркнула теплый обволакивающий уют дома.
Все это происходило как нельзя более во время, а быть может, напротив, как нельзя более не во время, расслабляя и убаюкивая меня, обволакивая тихим покоем, в то время, как беседа наша приближалась к самому главному моменту И это был желанный, но тревожный момент В те короткие моменты, когда душа моя и рассудок были свободны от напряженной работы, в которую жестко и подчас жестоко ввергал их мой беспощадный собеседник, меня охватывало странное чувство, что все происходящее сейчас лишь прелюдия к чему-то главному, что должно свершиться со мной, избавляя от прошлого и открывая некую совершенно новую не известную мне ранее дорогу Конечно — это и было то и избавление, к которому тщетно стремилась я, и в которое начала слабо верить лишь. переступив порог этого странного красивого дома, чудным образом затерянного в настоящей лесной глуши Но чем более крепла во мне вера в возможность моего душевного исцеления, тем заметнее шевелилась в сердце необъяснимая тревога и даже страх, природу которых объяснить я не могла, времени же на то, что бы поразмыслить над этим мой врачеватель не оставлял мне практически Спорить я не смела, ибо при первой нашей встрече, согласившись работать со мной и твердо обещая исцеление, (во что я почти не поверила тогда, но что, собственно, было терять? ) — он предупредил, что ритм нашей работы будет напряженным.
" У вас будет оставаться только минимум времени на сон, но и сны, что бы вам не снилось — будут принадлежать мне, — он легко усмехнулся видя мое недоумение, — в том смысле, что вы будете мне их рассказывать самым подробным образом, чистосердечно Таковы мои, не обсуждаемые, заметьте, условия и малейшее нарушение режима станет немедленным окончанием нашей с вами работы Последствия этого, каким бы они не были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25