Но теперь, глядя прямо в его необыкновенные глаза, Камисака чувствовала, что эта поездка будет отличаться от предыдущих. Каким-то таинственным образом ей все-таки удалось проникнуть сквозь металлические напластования лжи, которыми он себя окутал. Она поняла, что его «надолго» может оказаться «навсегда».
Она ощутила, как жилка затрепетала у нее на шее, и чувства в ней так всколыхнулись, что даже подступила тошнота к горлу. С трудом ей удалось подавить непреодолимое желание вытаращить глаза, как испуганное животное.
Ей хотелось зажмуриться и совершить что-нибудь безумное: разрыдаться у его ног или вцепиться ему ногтями в лицо. Она, конечно, ничего такого не сделала, помня слова матери, что подобное поведение недостойно культурной и воспитанной девушки, которой она, безусловно, являлась.
Вместо этого она только наклонила голову и прошептала:
— Желаю тебе доброго пути.
Ничирен смотрел на нее, не отрываясь.
— Камисака-сан...
Во время паузы, которая затем последовала, он слышал печальные гудки баржи на реке Сумида, перекрывающие обычный шум дорожного движения в этот вечерний час пик. От этих звуков Ничирену стало грустно. Почему-то вспомнилась деревня, в которой он вырос.
— Скажи мне что-нибудь, Камисака-сан...
Она покачала головой. Каскад длинных, густых волос упал на лицо и грудь.
— Но я должен...
Она остановила его, прижав тонкий, длинный палец к своим губам. Молча приблизилась и села рядом с ним на кровать. Прижавшись к нему своим горячим телом, она почувствовала собственную кожу как нечто, мешающее свободному развитию охватывающего их обоих желания.
Заскорузлые руки Ничирена медленно поднялись, задержавшись на ее плечах. Затем он так же медленно опустил их, стаскивая с ее плеч кимоно.
Скользнув губами по ее губам, он прильнул к впадинке у нее на шее, потом спустился ниже, касаясь языком ее обнаженной груди. Соски ее были маленькие, но изумительно отзывчивые на прикосновение. Нежно трогая их кончиком языка, он заставил их вырасти до размера ногтя.
Камисака застонала. Веки закрытых глаз трепетали, лебединая шея изгибалась, пылающая плоть блестела в приглушенном свете настольной лампы. Когда Ничирен стал спускаться ниже, ее глаза открылись. Она любила наблюдать за Ничиреном, когда он занимался с ней любовью. Ее собственное наслаждение, казалось, обострялось, когда она видела игру его мускулов. Вид его обнаженного тела всегда возбуждал ее до такой степени, что она начинала пылать, только увидев, как он раздевается, входит под душ или даже бреется.
Камисака вообще любила смотреть на мужское тело, не только на его тело. В колледже она заглядывалась на одетых в трусы и майку мужчин-атлетов в гимнастическом зале и на стадионе. Ей больше нравились гладкие, продолговатые мышцы, как у сэнсеев боевых искусств и бегунов, нежели рельефная мускулатура борцов и культуристов. Камисака часто видела изображения последних в журналах и альбомах своих подружек: многие из них собирали цветные фотографии накаченных мужиков, на которых они были запечатлены в живописных, полных самолюбования, как у павлина с распущенным хвостом, позах. Она не видела в этих блестящих от масла фигурах ничего привлекательного.
Тело Ничирена волновало ее особенно. Она любила впиваться пальцами в его мышцы, ощущать их консистенцию, как врач-хирург, пожалуй, стал бы делать, проверяя их упругость и эластичность.
А когда они соединялись, она страсть как любила куснуть его. Двойное удовольствие от его проникновения внутрь ее и от ощущения, как ее острые зубки вонзаются в его упругое тело, всегда вызывало в ней сильнейший оргазм, экзотическим цветком раскрывающемся внутри нее, от которого вся она растворялась в мире эмоций.
Она не позволяла касаться языком своих самых интимных частей, прежде чем сама не испытает его стойкость, забирая в рот его горячий, вздрагивающий член. Она обожала слышать стоны, которые он издавал, когда она отпускала его, основательно помучив. Как напрягались при этом мышцы в его паху! Как летели капли пота у него со лба, когда он метался на подушках! Она тогда вцеплялась изо всех сил в головку его изнемогающего, уже ставшего малиновым члена, и они оба катались по кровати, запутавшись в цветастых простынях.
А потом уже и он приступал к этой умопомрачительной процедуре, водя кончиком языка вдоль ее трепещущей внутренней плоти, раскрывающейся его ласкам, подобно «граммофончикам» ипомеи, пурпурного вьюнка. Ее при этом бросало в такой жар, словно она вошла в фуро, горячую баню, и она ослабляла свою хватку, ощущая, как приливные волны оргазма омывают ее тело изнутри, сливаясь с его волнами.
Камисака была далеко не фригидной женщиной, и она терпеть не могла женщин такого рода. Она сразу и безошибочно могла их определить, завязав с ними разговор даже на самую безобидную тему, видя в этом проявление не только физиологии, но и жизненную позицию. Она сама не могла пассивно лежать и ждать чего-либо в жизни — тем более удовольствия. Благодаря полученному воспитанию, она внешне могла показаться мягкой и уступчивой — особенно иностранцу, — но это впечатление было обманчивым и явно не соответствовало ее внутренней сущности.
Именно эта активность и полнейшая уверенность в себе привлекла к ней Ничирена. До Камисаки ему бы и в голову не пришла мысль провести ночь с девицей ее возраста, не говоря уж о том, чтобы встречаться с ней регулярно.
Камисаки напоминала ему об основном законе бытия, согласно которому все в жизни возможно, раз все течет и изменяется.
В эту ночь ее ласки были слаще обычного, слова — нежнее, чем всегда. В самой середине потока страсти, чувствуя ее губы, пальцы, тело, Ничирен ощутил совершенно новую эмоцию, вздымающуюся в нем, как приливная волна. Вместо того, чтобы дистанцироваться, как обычно, от этого потока страсти, прежде чем он поглотит его, он, наоборот, нырнул в самую его глубину. И он почувствовал страсть более сильную, наслаждение более острое, чем когда-либо прежде в жизни. Более того, он никогда не думал, что подобное возможно. Его рот был полон ее сладкой плоти. Он задыхался от ее аромата, немного терпкого и необычайно нежного одновременно. Он вдыхал в себя этот аромат, и ему не хотелось выдыхать его. Ее возбуждение передавалось ему физически ощутимыми волнами. Он зарылся в нее еще глубже почти в молитвенном экстазе, будто ее ноги были колоннами у входа в буддийский храм.
Охваченный этим новым для себя чувством, Ничирен вошел в Камисаку с фантастическим ощущением, что он оказался внутри нее, хотя вроде бы и не входил. Разве такое возможно? Ничирен вообще не часто задавался вопросами. Обычно он всецело полагался на инстинкты.
И вот, находясь в состоянии этой невероятной погруженности в нее, он почувствовал ее страх с такой отчетливостью, будто это была птица со сломанным крылом, на которую он чуть было не наступил в темном лесу. Он схватил этот страх и поднес его поближе к свету, чтобы рассмотреть хорошенько, что за диковинка попалась ему в руки.
Он понял природу этого страха. Но тут их с Камисакой сексуальное напряжение достигло пика и наступила разрядка такой сокрушающей силы, что она вытеснила все из его сознания.
Потом Камисака, измученная эмоционально и физически, погрузилась в сон. Она лежала, свернувшись калачиком, на правом боку, лицом к Ничирену. А он лежал без сна на своей половине кровати и все смотрел и смотрел на нее, скользя взглядом по плавным линиям ее тела, дополняя воображением то, чего слабое освещение не могло позволить ему рассмотреть. Он ощущал ее дыхание как дыхание моря в час прилива, когда лежишь, распластавшись на песке, слившись с природой. Ее длинные волосы поблескивали с той таинственностью, с которой переливается серебристая линия, где небо смыкается с безбрежным океаном.
Ему страшно хотелось дотронуться до нее, но он не посмел. Он боялся, что разбудит ее и это чудное мгновение закончится. Он довольствовался лишь ощущением ее теплого дыхания на своей руке.
Но он знал, что это мгновение не может длиться вечно. Время беспокойно шевелилось, собираясь сорваться с привязи. Медленно, осторожно, чтобы не разбудить ее, он поднялся. Оделся в абсолютной тишине, прерываемой лишь тогда, когда баржа или еще какое-либо судно, проплывавшее по реке Сумида, издавало приглушенный звук, похожий на крик ребенка.
Через минуту его и след простыл.
* * *
Наслаждаясь анонимностью, Джейк сел на автобус в аэропорту Нарита. Через иммиграционный контроль он прошел без проблем, воспользовавшись своим запасным паспортом на имя Пола Ричардсона, служащего нью-йоркской страховой компании, прибывшего в Японию в качестве туриста.
Мелкий дождик бисером покрыл окна автобуса, который мчался по шоссе, ведущему к Токио. В салоне стояла почти абсолютная тишина.
У Джейка было странное ощущение: вот он возвращается снова в этот город, но уже без своей дантай. Возвращается так скоро после того взрыва, что унес их жизни. Он слишком хорошо помнил чувство своего единения с группой. Порой он так остро чувствовал свою потерю, что на мгновение терял ориентировку в пространстве и времени.
Прибыв в Токио, Джейк на метро добрался до Тосима-ку и поселился в маленьком, недорогом отеле в стороне от шумных магистралей. Хотя отель внешне выглядел вполне современным, с удобствами там было туговато: один туалет на этаж и никакого душа. Впрочем, это не очень расстроило Джейка. Он давно хотел сходить попариться в сенто, то есть в общественную баню.
К счастью для него, вполне приличное заведение этого рода находилось прямо за углом. Он прошел сквозь раздвижную дверь с надписью «Мужское отделение», купил билет и небольшое полотенце, которым пользуются здесь в качестве мочалки, свернув в несколько раз. После этого отправился в первую из отделанных кафелем комнат, где банщица вручила ему плетеную корзину, в которую здесь кладут свои вещи. Раздевшись, он сложил все как надо и поставил корзину на полку. Случаев воровства в японских банях не бывает.
В следующей комнате были открытые душевые кабины, а немного подальше — краны с холодной и горячей водой для мытья. Прежде чем идти в комнату с бассейном, необходимо чисто вымыться здесь.
Голый, он подошел к кранам, тщательно вымылся, осторожно трогая те места на теле, которые все еще болели. Бинты были уже сняты и, хотя большая часть кровоподтеков рассосалась и опухоль спала, он смог бы при желании составить полный реестр своих ран и ушибов.
Джейк воспринимал себя немного странновато, будто его сознание переселилось в тело другого человека. Да и вообще, после рейда на Дом Паломника у него было ощущение, что он живет не своею жизнью. Действительно, что сталось с его собственной жизнью? Жена ушла, и, возможно — хотя это и не укладывалось у него в голове, — ушла к его заклятому врагу. Девочка — хотя нет, давно уже не девочка, а женщина, которую он не видел сто лет, — вдруг вернулась в его жизнь, что тоже не так просто объяснить.
И, главное, дантай - его больше нет, нет, нет! И исключительно по его вине. Слепо доверились они ему, а он привел их к смерти. Ужас содеянного им оставил во рту горький привкус, будто он жевал порох. Мэнди Чой спас его от смерти. А может, и не Мэнди вынес его на себе из развалин. Кто из его дантай принял смерть, чтобы вызволить его? Этого он теперь не узнает никогда, и этот факт почему-то казался ему сейчас самым ужасным из всего, что произошло.
Он поморщился, осторожно протирая свернутой тряпочкой висок, самое больное место. Он еще раз потрогал его, изучая пальцами рану в ширину и глубину. Закрыл глаза. Снова накатило на него странное оцепенение — так, что он вынужден был напомнить себе, где находится и что здесь делает.
Марианна.
Найти Марианну. Найти похищенную императорскую печать. Фу.
Он прошел в следующую комнату, немного побольше размерами. Настоящий кипяток подавался по трубе в бассейн. На другой его стороне был кран с холодной водой, тоже открытый, но не полностью. Естественно, все слабаки — главным образом иностранцы — собрались на том конце, где попрохладнее.
Голый, он опустился в воду, от которой шел пар, где-то посередине бассейна, слегка постанывая, когда его напряженные мышцы реагировали на жару.
Справа от него была высокая стена, на которой сидел смотритель, озирая взглядом строгого судьи мужской бассейн, в котором отмокал Джейк, и — по другую сторону стены — женский бассейн.
Пот пробивался сквозь густые волосы, стекал по мокрым щекам и капал с носа на подбородок. Он смутно видел других купающихся сквозь пар, подымающийся с почти абсолютно спокойной поверхности воды. Когда ему надо было повернуться или вообще изменить положение тела, температура воды заставляла его делать это с заторможенностью пьяного. От сильной жары у него немного кружилась голова.
Оторвавшись от реальности почти полностью — только одно ощущение жары, как последняя ниточка, продолжала его удерживать в ней — он скользнул вниз по каналам памяти. В прошлое...
Ему шел седьмой год, и весна тогда выдалась необычайно жаркая. Он и несколько его друзей удрали с Острова, воспользовавшись Та Чиу — Праздником Умиротворения Духов. Они переправились на пароме на крошечный рыбацкий островок Чеунг Чау.
Пока голые по пояс мужчины воздвигали шестидесятифутовые шесты для праздничных шатров, Джейк и его друзья соревновались, кто прыгнет дальше со старого, расшатанного деревянного причала.
Перекусив, они отправились вглубь островка по пыльной дорожке, ведущей к каким-то сооружениям из бамбука. Войдя внутрь первого из них, они увидели, как там украшают девятифутовые изображения трех богов, чествованию которых и был посвящен этот весенний фестиваль. В центре стоял седобородый мудрец, слева от него — свирепый демоноподобный бог, а справа — бог-воитель в полных доспехах, — все трое так искусно сделаны из папье-маше, что дети замерли как завороженные, уставившись на них.
Уже начинались сумерки, и зажглись костры и факелы. Появилась процессия женщин, несущих длинные шесты, на которых были насажены свежеиспеченные хлебцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88