Они не виделись с того самого дня, когда Майкл отвез ее в клинику на аборт. Вернувшись туда за сестрой, он не застал ее на месте: Одри уже покинула клинику своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно, как возникла на нем.
Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл получил возможность расспросить дядю Сэмми.
— Вы сказали, что отец разбился на машине, — тихо заговорил он. — Как это произошло?
— Не сейчас, сынок, — мягко осадил его дядя Сэмми. — Тут не место и не время. Не будем расстраивать твою мать, ладно? — Он вынул из кармана маленький блокнот, что-то нацарапал в нем тонким золотым пером и сунул вырванный листок Майклу в руку. — Встретимся по этому адресу завтра в девять утра, и я расскажу тебе все, что знаю. — Он грустно улыбнулся. — На Лилиан все это очень тяжело отразилось.
— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.
— Одри, малышка моя, как ты?
Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.
Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.
Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.
Вдоль стен тянулись застекленные книжные полки, заполненные обширным собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный энтузиазм, с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным языкам.
В простенках между стеллажами висели офорты, гравюры и живописные изображения кумиров хозяина кабинета — Александра Великого, Иэясу Токугавы и Джорджа Паттона.
И еще на полке блестела небольшая стеклянная шкатулка. Сейчас она стояла пустой, обычно же Филипп Досс, когда жил дома, хранил в ней фарфоровую чайную чашечку. Он ценил ее куда больше, чем все свое дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в поездки за границу, а в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех временах, когда он жил в послевоенном Токио.
Майкл почти физически ощутил присутствие отца. Здесь царил его дух. Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в себя частицу Филиппа Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.
На мгновение Майкла охватило странное чувство. Нечто подобное он испытал, наткнувшись в своих скитаниях на мастерскую кого-то из великих художников — то ли Матисса, то ли Моне — ощущение прикосновения к великому, но недоступному наследию, опередившему свое время.
Несколько ошеломленный, охваченный возвышенным чувством (через некоторое время человеку начинает казаться, что он был смешон), Майкл порывисто двинулся через комнату к сестре.
— Удивляюсь, как ты соизволил приехать, — встретила его Одри. Все это время она ни на минуту не спускала с него глаз.
— Ты несправедлива, — ответил он. Она разглядывала его по-кошачьи, с этаким неуловимо презрительным любопытством.
— В тот день в Париже, когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.
— Не надо было разыскивать тогда Ганса. Я ведь просила не делать этого.
— После того, как этот подонок с тобой поступил...
— Ни к чему напоминать мне об этом, — холодно перебила его Одри. — Между нами было и многое другое. Ты и понятия не имеешь, каким он бывал чудесным.
— Он тебя ударил, — возразил Майкл, — и будь он хоть какой расчудесный, это уже не имеет значения.
— Для меня имеет.
— Тогда ты еще большая дура, чем я думал.
— Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? — едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. — Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.
Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.
— А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс — тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.
В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их — здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.
— Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. — Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.
Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.
— О чем вы говорили? Что с ней? — спросила Лилиан.
— Я толком не понял, — хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.
Мать с сомнением посмотрела на него.
— Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. — Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: — Может быть, мне стоит догнать ее? — Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. — Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.
* * *
— Сёгун умер. Да здравствует сёгун! Старик с обветренным, как горный склон, лицом мрачно заметил:
— Он никогда им не был. — И повторил: — Ватаро Таки никогда не был сёгуном.
Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.
— Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:
— Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.
Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку — ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.
— Удэ хорошо поработал, — сказал Масаси. — Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов «Ста кинжальных ударов», так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.
Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох — довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным — скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.
Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.
— Так я и думал, — сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него была неприятная привычка, уставившись в лицо собеседника, словно гипнотизировать его своим тусклым немигающим взглядом. — Посеять в людских душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было бы нежелательно, если бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.
Масаси пожал плечами.
— Ну, это несерьезно, — заявил он. — Я ведь даже не следующий по старшинству. Следующим был Дзёдзи, но Дзёдзи — слабак. Он меня испугался. Ни один из преданных моему отцу людей не пойдет за ним. У них достаточно здравого смысла. Нет, тут комар носу не подточит. Когда я сместил Дзёдзи, все лейтенанты дома Таки единодушно поддержали меня, разве не так? Ни один не подал голоса против, все согласились, что Дзёдзи не потянет.
— А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?
— Кто? Дзёдзи? — Масаси фыркнул. — Ему не до того. Ему бы сейчас отбиться от оябунов соперничающих кланов, которые только и ждут случая урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.
Сийна положил на язык очередной ломтик лимона с медом. Прожевав, он сказал:
— Дзёдзи — это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.
— Митико. — Масаси закивал. — Да, согласен, Митико создает некоторые трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил ей тоже не занимать. И много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.
— Тебе известно, что тогда произошло?
Масаси покачал головой.
— Сам отец никогда никому не говорил, а с Митико мы не настолько близки, чтобы я мог расспрашивать ее.
Масаси стоял на деревянном мостике, перекинутом через бегущий по саду ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.
— Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в действие план, который выведет ее из игры.
— Значит, и у нее есть слабое место?
— У каждого человека оно есть, — спокойно ответил Масаси. — Надо только его нащупать.
— И какое же слабое место у Митико, если не секрет? — спросил Кодзо Сийна.
— Дочь.
— А-а. Надеюсь, ты прав, — проговорил старик, забывая о лимоне. — Мне и по сей день неясно, почему твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец, был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом году, я еще натерпелся от козней его последышей. Боюсь, Митико так же дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан, сейчас нам нельзя ошибаться.
— Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, — раздраженно ответил Таки. — Впрочем, да, все верно. Не был отец никаким сёгуном, не пожелал сосредоточить в своих руках управление всеми кланами. Но я хочу этого, я стану сёгуном. А вы обещали помочь мне в этом. Я стану основателем новой династии, как Токугава. Ситуация сейчас немногим отличается от той, что сложилась в шестнадцатом веке, ведь так? Тогда удельные воеводы непрерывно враждовали друг с другом, пока Иэясу Токугава не сумел объединить их под своими знаменами. Он стал первым сёгуном — верховным военачальником, наделенным неслыханным могуществом. Япония пала к его ногам, как спелая вишня. То же самое происходит и сейчас. Оябуны якудзы грызутся за каждый кусок пирога, за любую самую малую толику власти и влияния. Я объединю их под своим началом. Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми признали меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны присягнут мне на верность — мне, Масаси Таки, первому сёгуну якудзы.
Сийна выдержал вежливую паузу, прежде чем кивком дал понять, что считает эту тему исчерпанной.
— Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.
Масаси насупился.
— Они пока не найдены.
— Но я слыхал, Филипп Досс умер.
— Это так, — подтвердил Масаси, — погиб на Гавайях в автомобильной катастрофе. Сгорел вместе с машиной. Это случилось за два дня до кончины моего брата Хироси. Мой вице-оябун на Гавайях, толстяк Итимада, доложил о приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария произошла раньше.
— А что стало с бумагами семьи — тоже сгорели вместе с ним?
— Не исключено.
Старик впервые за время беседы выказал гнев.
— Но возможно, что и нет? — Он снова успокоился и продолжал: — Их необходимо отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в злые руки, то всем нам грозит гибель. Пойдет коту под хвост замысел, вынашиваемый несколько десятилетий, — наступит полный крах накануне победы. Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.
— По утверждению толстяка Итимады, пожар наверняка уничтожил все, — сказал Масаси.
— Отсюда следует...
— Что отсюда следует? — нетерпеливо спросил Масаси.
Сийна наконец расправился с лимоном и сложил нож. На ветку над его головой порхнула пичуга. Дождавшись, пока она подаст голос, словно птица была участником разговора, старик изрек:
— Легко заметить воду, если в небе луна. Но когда оно закрыто тучами, или в новолуние, требуется особая зоркость, чтобы разглядеть ее поверхность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69