В тот день, когда я по-настоящему овладею этой рукой, моя дорогая, клянусь: первым делом я как следует врежу тебе по физиономии — с присущей мне «деликатностью», решаю я про себя.
— Выглядит она что-то совсем плохо — я имею в виду мадам Фанстан, — сотрясает воздух зычный голос Катрин; остается лишь предположить, что Иветта в данный момент находится в соседней комнате. — У меня даже, знаете, мелькнула мысль о том, не слишком ли она увлеклась спиртными напитками…
— Элен? — возмущенно восклицает Иветта.
— Да, да, — пивом от нее несло, как из бочки!
— Полчаса назад она действительно выпила пива — у нас, один-единственный стакан, — с явным облегчением поясняет Иветта.
— Тем не менее вид у нее был довольно-таки странный. Если тому виной не выпивка, то наверняка — наркотики. Знаете, в наши времена все возможно… В любом случае она наговорила мне целую кучу каких-то несусветностей. По поводу своего мужа. Он, якобы, очень нервный, подчас ведет себя так, что это не на шутку пугает ее, что ему непременно нужно бы обратиться к доктору… А по-моему, ей самой к доктору пора… Поль Фанстан — отличный парень, всегда такой приветливый, улыбчивый… Хотя судьба к ним обоим оказалась не слишком-то добра… Кстати, вы смотрели новости — про малыша Жориса? Какой ужас!
Она переворачивает меня — точно блин на сковородке — и со всей своей недюжинной силой принимается мять мне спину. Справедливости ради следует отметить, что старания ее не проходят даром: я чувствую себя так, словно все мое тело разом охватывает очень болезненный спазм — хороший признак. Пальцы Катрин решительно и жестко вонзаются в мою вялую плоть, а ее пронзительный голос ни на секунду не умолкает:
— Нет, вы можете себе вообразить, во что превращается человек, по которому проехал поезд? А его отец еще вынужден был отправиться на опознание тела! Сейчас определенно все у всех плохо! У Карбонеля — сплошные увольнения, где-то совсем рядом с нами разгуливает на свободе псих-убийца, все везде разладилось и идет наперекосяк… Совсем как у бедняги Стефана в свое время… А он ведь был по-настоящему классным парнем, наш Стефан. Наверное, даже чересчур милым. Другой на его месте, наверное, повнимательнее пригляделся бы к своей жене. Не люблю злословить, но стоит лишь подумать о том, что… Пожалуй, самоубийство — лучшее из всего, что она сделала за всю свою жизнь!
— Катрин! Как можно говорить такое! — возмущается Иветта.
— Успокойтесь; я знаю, что говорю. В любом случае Стефан Мигуэн не мог натворить того, в чем его обвиняют; нет, это совершенно исключено — его просто подставили.
Ну надо же: «великие умы», похоже, и в самом деле сходятся! Коль скоро наша Екатерина Великая придерживается того же мнения, что и я, мне непременно нужно будет еще раз все обдумать самым основательным образом — и как можно скорее.
— Причем подставил его один из любовников Софи; уж в этом я нисколько не сомневаюсь!
— Вряд ли стоит придавать такое большое значение тем сплетням, что сейчас в ходу, — возражает Иветта.
— Но это вовсе не пустые сплетни! Я своими собственными глазами видела ее в Сен-Кантене, в блинной, с Манюэлем Кэнсоном.
Опять Маню! Да уберите же как-нибудь со сцены этого несчастного Маню, он путает мне все карты! Куда проще бы все оказалось, если бы ее любовником был Поль!
А Катрин уже переходит к моим пальцам: сгибание, растягивание — приходит время продемонстрировать ей свои достижения.
— Вот черт! — с почти детской непосредственностью изумляется она. — Никогда бы не поверила, что вам когда-нибудь удастся это сделать! Значит, теперь пора разрабатывать фаланги, ну-ка…
Ощущение такое, будто внутрь мускулов просунули обжигающе горячую проволоку: каждое движение отдается жгучей болью в запястье.
— Ну же: сжимаем — разжимаем! Раз-два! Раз-два!
Горячая проволока превращается в настоящий фитиль: вся моя рука — сплошная боль: восхитительная, живая боль. Живая.
Ну вот; моим пыткам приходит конец. Екатерина Великая собирает свои причиндалы, забрасывает меня назад в кресло, вытирает мне пот с лица.
— Она пропотела как следует, а это лишний раз доказывает, что дела идут на лад! — напоследок сообщает Иветте Катрин. — Ну, я пошла! До завтра!
Я остаюсь одна. Развлекаюсь, катая кресло по комнате; теперь это у меня получается куда лучше, чем прежде. Ибо я могу поднять руку и со всей силы нажать на кнопку — просто гениально. Кресло буквально бросается — то вперед, то назад.
Слышу, как у меня за спиной грустно вздыхает Иветта — и тут же чувствую себя чем-то вроде ребенка лет четырех от роду. Вокруг меня все рушится, гибнут целые семьи, а я вроде как расту, постепенно выкарабкиваясь из мрака. Да, я явно не вписываюсь в царящую вокруг меня атмосферу, но разве я виновата в этом? Неужели из-за всеобщих неурядиц я должна наложить себе запрет на радость и надежду?
12
Малыша Жориса похоронили. Очередная жертва отошла в мир иной. Еще один маленький гроб опустили в землю. При одной мысли об этом мне делается худо. И никто ничего даже не заподозрил!
На улице страшный ветер. Ощущение такое, будто там разрезвился какой-то гигант, шутки ради раскачивая деревья. Шум мокрых листьев кажется мне зловещим. Иветта ушла за покупками, предварительно поставив мне кассету с записью «Человека-зверя» Золя. Я очень люблю Золя и вполне довольна — невзирая на то, что в сложившихся обстоятельствах название книги звучит несколько удручающе. Кассета — подарок Гийома. Он принес ее на днях вечером. Я обрадовалась подарку. Хотя в голове у меня невольно мелькнула мысль о том, что он, вполне возможно, и есть убийца, а, стало быть, кассету с таким названием преподнес мне исключительно для того, чтобы надо мной поиздеваться. Но что такое вдруг? Надо же: запись оборвалась, причем на середине фразы! До чего же подобные вещи меня нервируют! Я ведь ничего не могу сделать сама, придется ждать возвращения Иветты. А, похоже, кто-то пришел! Нет, ошиблась. И что же такое вытворяет теперь магнитофон? Издает какие-то непонятные звуки. Гадкая машина. Ага: запись пошла снова.
"Это не было ни развлечением, ни игрой; это было необходимостью — ужасной необходимостью; их нужно было убивать, нужно было прижимать к себе крепко-крепко — до тех пор, пока они не перестанут дергаться, до тех пор, пока не угомонятся… "
Странно: что-то не припоминаю я такого у Золя…
«… внимательно вглядываться в толпу, чтобы выбрать в ней подходящие жертвы… представлять себе их маленькие нежные тела — такие нежные — тесно прижатыми к моему сердцу; слышать, как они кричат — в тот самый момент, когда жизнь покидает их, и они превращаются в жалкую кучку тряпья, делаясь совершенно неподвижными; как такое возможно, как может человек умереть? Быть теплым, гибким — и вдруг стать холодным и негнущимся? Неужели люди на самом деле умирают?..»
Что все это значит?
"… Как узнать, что происходит с ними на самом деле? А только так — устроившись здесь, в тихом, спокойном местечке, жить, как все, болтать с людьми о нескончаемых дождях или о хорошей погоде, исправно платить членские взносы в муниципальный клуб, регулярно подстригать газон возле своего дома и улыбаться, глядя на себя в зеркало, — улыбаться запятнанной кровью улыбкой, перебирая свои сокровища; бесценные сокровища, изъятые у маленьких моих ангелочков… Моих маленьких доноров… "
Господи! Да это же другая кассета! И голос совсем другой. Хрипловатый, глухой, ненастоящий какой-то; да — какой-то электронный голос; а то, о чем он вещает… Нет, это совершенно невозможно; и тем не менее…
"… Люди, конечно, скажут, что это — садизм, что мною движет ненависть; нет, я любила их всех. Хотела любить, держать в руках, крепко обнимая и прижимая к себе, но они почему-то всякий раз не хотят этого: отбиваются, пытаясь вырваться; они не понимают, что я-то как раз хочу помочь им обрести мир и покой… "
Нет! Я не желаю больше слушать! Кто сунул такую гадость в мой магнитофон?
"… Никто меня не понимает. Приходится все время прятаться. Прилежно катить коляску с этой несчастной Элизой Андриоли, думая о том, как сладостно было бы всадить ей в брюшную полость скальпель, погрузить в открытую рану руки, заранее зная, что она не сможет ни отбиваться, ни кричать; а потом — не торопясь, глядя, как рот ее постепенно наполняется кровью — вырвать ей сердце и увидеть, как она умрет — экая ирония, вот так: глядя слепыми глазами прямо в лицо своему убийце… Я ненавижу тебя, Элиза. Тех, других, я не ненавидела, нет, я любила их, любила так сильно; но тебя — тебя я ненавижу… "
Да остановите же кто-нибудь эту мерзость!
А кто вообще поставил кассету? Кто выключил Золя, чтобы заставить меня выслушать все это? Леденящая душу мысль пронзает мой мозг: он здесь, он здесь, где-то совсем рядом со мной, слушает собственные речи и беззвучно смеется — я уверена в этом; слушает, глядя на меня и сжимая в руках свой скальпель.
«… Да, именно так и нужно сделать — убить ее, освободиться от этого совершенно бесполезного создания; причинить ей страшные муки, как следует наказать ее за все…»
Но за что? Что я такого сделала? Голос на кассете умолк. Теперь я слышу лишь чье-то дыхание. На пленке или — в комнате? Не знаю; я не в силах уже ничего понимать, меня охватил жуткий страх, я… ну вот — опять… опять этот электронный голос…
«Привет. — Злавствуйте».
О нет; только не это, я не хочу этого слышать.
«Что ты тут делаешь? — Ежевику собилаю, для мамы. — Если хочешь, я тебе помогу… А знаешь, ты очень хорошенький… — Мне пола домой… — Подожди немного… побудь со мной… — Нет, мне надо идти, я и так уже слишком долго гуляю… — Иди ко мне! Я преподнесу тебе один маленький сюрприз. — Нет! — Подойди же ко мне, кому говорят — подойди! — Нет! А-а-а! А-а-а!»
Детский крик жутко звенит у меня в ушах; я больше не могу, не могу, остановите же это наконец! Пленка останавливается. Этот негодяй все записывал на магнитофон! Записывал все совершенные им убийства, а вечерами, должно быть, прокручивал записи у себя дома, дабы вновь пережить полученное им наслаждение! Это просто чудовище, его нужно убить, и… и в данный момент он находится здесь…
Чья-то рука ложится мне на предплечье. Теплая. Настоящая. Все это — отнюдь не сон; мое немое тело кричит от ужаса, да так, что создается впечатление, будто мои голосовые связки вот-вот порвутся; чья-то рука сжимает мне горло, затем я чувствую прикосновение еще чего-то — чего-то холодного, скальпель, Господи, это же — скальпель; он вонзается в мою плоть, мне больно; пожалуйста, кто-нибудь, помогите; скальпель опять вонзается в мое тело — я ощущаю нечто вроде ожога; пожалуйста, помогите, умоляю вас, помогите! Нет, какой негодяй — собрался живьем разрезать меня на кусочки; да я тебя убью, сволочь! Получи, негодяй, вот тебе — прямо в морду…
— Мадемуазель Андриоли? Вы дома?
Иссэр! Скорее же! Скорей!
— У вас открыта дверь, и никто не откликается, вот я и взял на себя смелость войти…
Да замолчи же ты и пошевеливайся, скорей сюда!
— А, вот вы где… Я хотел побеседовать с вами по поводу… Но что случилось?
Иссэр! Он здесь! Этот псих — здесь; должно быть, спрятался где-нибудь в уголке; будь осторожен — он вооружен! Почему я не могу говорить, черт возьми!
— Сейчас я вызову «скорую». Все будет хорошо.
Нет, ошибаешься, все будет совсем плохо: сначала он убьет тебя, потом — меня; разрежет меня на кусочки, а я и пикнуть даже не сумею — вот что он сейчас с нами сделает, как прежде — с детьми… Я чувствую, что по щекам у меня уже катятся слезы — слезы ярости и страха.
— Не плачьте, теперь все будет хорошо, вот-вот приедет «скорая». Вам известно, кто с вами это сделал?
Мой палец остается недвижим. Как же сказать ему о том, что убийца все еще здесь… если, конечно, он не спрятался за дверью и не улизнул в тот самый момент, когда Иссэр переключил все свое внимание на меня… Если бы только…
Внезапно я ощущаю, что по руке у меня медленно стекает что-то теплое.
— Постарайтесь поменьше шевелиться. Отвечая на вопросы, вам достаточно будет только чуть-чуть приподнять палец. Вы сидели тут одна?
Я приподнимаю палец.
Кассета. Он непременно должен прослушать ее. Невзирая на боль, я поднимаю руку и пытаюсь ткнуть пальцем в сторону магнитофона.
— Тихо, вам нельзя шевелиться… Что вы имеете в виду? Что-то из мебели?
Я опускаю руку.
— Нет, мебель тут явно ни при чем. Стена? Ваза? Картина? Стереосистема?
Я приподнимаю палец.
— Что-то там, внутри?
Я приподнимаю палец.
Слышно, как он подходит к магнитофону, осматривает его.
— Внутри пусто, здесь только кассета с записью «Человека-зверя», но она лежит возле магнитофона.
Значит, этот негодяй вынул ее еще до прихода Иссэра! Где-то вдали, постепенно нарастая, раздается звук сирены «скорой помощи»; меня охватывает слабость, мне холодно. Иссэр дружески обнимает меня одной рукой за плечи; от него пахнет одеколоном.
— Вот и «скорая» приехала. Они быстро приведут вас в порядок, не унывайте…
И с чего бы мне вдруг, спрашивается, унывать?
Шум шагов, какие-то голоса; меня кладут на носилки, поднимают и несут; немного кружится голова и очень холодно — неужели я потеряла много крови? Захлопываются дверцы машины, мне что-то говорят, потом делают укол. В ушах у меня звучит спокойный голос Иссэра: "Не унывайте… "
Просыпаюсь я уже на кровати. В лежачем положении. Вокруг довольно тихо, лишь слева от меня раздается какой-то тихий гул. Пахнет цветами. На миг в голове проносится жуткая мысль о том, что я лежу в гробу, в траурном зале для прощания с умершими; затем я окончательно прихожу в себя. Должно быть, это — больница. Правая рука почему-то кажется мне очень тяжелой. Вытянутая вдоль тела, она лежит поверх одеяла. Левая согнута в локте и покоится у меня на груди. Только бы она не утратила своей способности двигаться… Я пытаюсь ее приподнять — получается, однако это движение тут же чудовищной болью отдается во всем теле. Слышно, как открывается. дверь.
— Тихо, тихо, не шевелитесь! Вам только что наложили швы!
Голос женский, не слишком молоденький — ей, пожалуй, где-то около сорока;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39