Умопомрачительная гладкость асфальта. Две половины, каждая шириной в девять метров, посредине двухметровая посадка. Могут двигаться в обоих направлениях одновременно шесть потоков. Бледное солнце. Цветут яблони. Слева горит Берлин…»
«Дождь, как почти все эти дни, веселая, быстрая гроза. В лесу, возле реки Хавель, попадаем под бомбежку (вероятно, это последняя моя бомбежка во время войны). Немцы метят в переправу. Бомбят поспешно, все мимо. Не обращая внимания на бомбы, через реку густо движутся войска…»
«Теперь едем на восток сквозь леса Берлинервальд, Грюневальд, чинные немецкие леса, с кюветиками для стока воды по бокам тропинок и урнами для окурков. Недостает только жестяных инвентарных номерков на деревьях. Множество брошенных легковых автомашин („адлеры“, „мерседесы“, „оппели“, „вандереры“). К задкам щегольских автомобилей приделаны безобразные „самовары“ газогенераторов – бензиновый голод. Благопристойность немецкой природы нарушают баррикады из цементных и стальных плит, аккуратно сложенные между деревьями, по большей части безлюдные. В лесу немцы сражаются вяло. Они быстро отступают на восток, в кварталы Шарлоттенбурга, под прикрытие домов…»
«На лесной поляне, залитой кровью и гороховым супом, вытащили из кустов эсэсовца. Обвисшие щеки бывшего толстяка, слезящиеся от бессонницы глаза. Он нахально передергивает плечами и говорит:
– Ну так что, что вы под Берлином? Мы тоже были под Москвой.
Из его припухших глаз глядит на мир старое прусское чванство.
Мой спутник, капитан Савельев, кидает на эсэсовца взгляд, от которого тому становится не по себе, и спрашивает:
– На что же вы, собственно, еще надеетесь?
– О! Наше командование заявило, что приложит все силы, чтобы воспрепятствовать русским захватить Берлин. Из двух зол мы выберем меньшее: сдадим Берлин американцам…
«Мы выберем!» Как будто гитлеровцы еще вольны выбирать!…»
«Генерал-полковник Кузнецов сказал:
– В метро жаркие стычки. Немцы освещают подземные туннели прожекторами и простреливают их пулеметами. Мы отказались от мысли взорвать метро, чтобы Берлин не провалился…»
«Едем все дальше на восток сквозь прирученные немецкие леса, где стоят автоматы для продажи открыток, сквозь чащи, доведенные до состояния дач. Между деревьями мелькают маленькие коттеджи, похожие на радиоприемники. На крылечках сидят немки в брюках с детьми на руках, кой-где и мужчины, посасывая пустые трубки, глазеют на нескончаемый конвейер нашей боевой техники. Когда проезжают гвардейские минометы, они толкают друг друга в бок и бормочут с боязливым удивлением:
– «Катюшь!…»
«Колонна освобожденных из Каульсдорфского лагеря. Глубокий старик в скуфейке, священник Хижняков. Рядом жена. Ему 76 лет, ей 64. Зачем их угнали с родины? Он не знает. Здесь они работали по разборке руин за двести граммов хлеба в день. Как умудрились выжить?
– Крали карточки, – говорит он, – красть у врага – не грех. А две недели тому назад итальянцы попались на крупе, уж очень грубо крали крупяные карточки. Из-за них-то, из-за итальянцев, всем стало худо. Голод. Господь бог помог – прислал Красную Армию…»
«Супружеская пара: голландец и галичанка. Поженились в немецкой неволе. Он – юный и медлительный рыжий колосс. Она – маленькая, черная, живая, грациозная. Говорят на чудовищной смеси голландского и украинского. Видимо, очень любят друг друга. Счастливы, что вырвались из фашистского рабства, но полны беспокойства: неужели им расставаться? Она готова ехать с ним в Гаагу, он с ней – в Коломыю…»
«Два немецких коммуниста. Освобождены нашими. Сидели семь лет. Высокие широкоплечие ребята рабочего типа. В двухцветных темно-зеленых куртках, в клоунских штанах, с яркими лампасами, – одежда немецких каторжников. Шагают в Берлин. За плечами котомки с картошкой, нарытой в брошенных огородах. Лица изможденные и счастливые. Настроены решительно. Долго приветственно машут…»

6

«Бельгиец Жозеф Бюик. Инженер. Высокий, гибкий, нервный. Вручную везут тележку всей компанией – девушки, старухи, еще инженеры. Разговор с ними о фашистах, сидя на обочинах берлинской автострады, в тени прохладных сосен. Наблюдая услужливость цивильных немцев, Бюик говорит с яростной убежденностью:
– Немец не знает середины. Он или подхалимничает с отталкивающей угодливостью, или стреляет в спину.
– Можно ли так отзываться о целом большом народе? Не значит ли это – самому усвоить расистскую точку зрения? У немцев есть и хорошие черты, – устало замечает пожилой человек в берете, – например: упорство, методичность, трудолюбие, организационные способности…
– О! – прерывает его бельгиец и неожиданно смеется. – Добродетели, которые вы перечислили, мосье, чисто технические, служебные. Они могут быть равно обращены и на добро и на зло. Фашисты обратили их на зло: упорство в грабежах, методичность в пытках, трудолюбие в убийствах, блестящая организация лагерной смерти… Я-то знаю нацистов. Пригляделся к ним за эти три проклятых года. Они легкомысленны, коварны, истерически капризны и крайне развращены Гитлером. Может быть, есть и другие. Не знаю.
– Мне кажется, – сказал пожилой не очень уверенно, – что все-таки должны быть.
– Я их не видел, мосье, – сухо ответил бельгиец. – Германия полна развалин – и не только физических, главным образом моральных…»
Разговор этот я вспомнил через несколько дней, уже после капитуляции Берлина, наблюдая одну сцену в центре города. Забегая несколько вперед, расскажу о ней.
Второе мая. Александерплац. Только что Берлин сдался. Первые минуты после капитуляции. Немецкие солдаты складывают оружие. Власти уже нет и еще нет. На площади стоит огромный универсальный магазин Титца. Он разрушен, но его погреба, склады целы. Толпа цивильных немцев и немок вполне бюргерской наружности бросается грабить склады Титца. Я смотрю на это зрелище с интересом, не лишенным злорадства. Капитан Савельев очень доволен. Он собирает такие случаи. Но о его обширной и интересной коллекции невещественных реликвий я расскажу потом.
Приближается наш комендантский патруль. Им командует старший лейтенант, немолодой, подтянутый, успевший побриться и наярить сапоги, как это и полагается в столице, хотя бы покоренной.
Патруль разгоняет грабителей. Они расходятся: одни – с тем льстиво-услужливым видом, который так характерен для побежденных гитлеровцев, другие – корча недовольные гримасы. Один старик весьма буржуазного вида просто рассержен. Гнев придал ему решимость. Он подходит к старшему лейтенанту, чтобы объясниться. Старший лейтенант говорит по-немецки. Между ними происходит следующий разговор, воспроизводимый стенографически:
Старик (тоном благородного негодования). Почему вы препятствуете нам разбирать склады Титца?
Ст. лейтенант. Вы называете это – разбирать? Это грабеж. Грабеж воспрещен.
Старик. Но ведь это между немцами.
Ст. лейтенант (со сдержанной яростью, но корректно). Грабеж воспрещен. В свое время вы грабили нас. Мы вас выгнали.
Старик (лояльно соглашаясь). Это правильно. Но сейчас мы грабим своих.
Ст. лейтенант. Просто потому, что больше некого грабить. (Начальнически.) Все равно нельзя. (Раздельно, как ребенку или идиоту.) Это непорядок. Грабить нельзя. Вам придется с этим примириться.
Немец обиженно пожал плечами и отошел, что-то пробормотав. Что именно – не слышно было. Но весь вид его говорил: «Ну и времена настают!…»
Тогда-то я и вспомнил слова бельгийца о том, что Германия полна моральных развалин, и подумал, что реставрировать этого рода развалины будет труднее всего.
Возвращаюсь к хронологическому изложению событий.

7

Двадцать седьмое апреля. Вейдлинг является в Имперскую канцелярию для очередного доклада. Но в этот день ему не удалось повидать Гитлера. Среди его ближайшего окружения – явная растерянность. Люди о чем-то шепчутся по углам. Атмосфера скрытого скандала.
Оказалось, что из подземной резиденции Гитлера сегодня сбежал, переменив свой опереточный мундир на скромный пиджак, один из ближайших к Гитлеру людей, тридцатисемилетний генерал СС Фегелейн, представитель Гиммлера при Гитлере. Он был женат на сестре Евы Браун. У него было прозвище – Флайгелейн, что значит – грубиян. Основной чертой его была наглость – от ощущения своей безнаказанности, как фаворита и родича фюрера.
В тот же день сыщики, посланные разъяренным Гитлером на поиски Фегелейна, задержали его в одном из предместий Берлина.
Он был приведен в Имперскую канцелярию. Через день его расстреляли во внутреннем дворе.
Этот же день отмечен зверским приказом Гитлера. Он распорядился открыть шлюзы и затопить водой реки Шпрее подземную станцию метро позади Имперской канцелярии. На этой станции уже показывались патрули наших наступающих частей. В туннелях станции лежали тысячи раненых немцев, о чем Гитлеру было известно. Они все были утоплены.
Воскресенье 29 апреля. Вечер. Генерал Вейдлинг снова является к Гитлеру для доклада. На этот раз его принимают.
Вид фюрера неузнаваем. Мышцы лица в непрерывном и непроизвольном движении. Левая рука и нога дрожат в непрекращающемся припадке Паркинсоновой болезни. Выпученные глаза остекленели. Голос еле слышен. На докладе присутствуют: Геббельс, старший адъютант Гитлера генерал пехоты Бургдорф, тень Гитлера – Мартин Борман и начальник генштаба, закадычный друг Бормана и его креатура, генерал Кребс.
Геббельс, которого Вейдлинг давно не видел, поразил его своей мертвенной бледностью. Это была бледность подземного жителя. Геббельс славился своей трусостью. Даже когда не было тревоги, он не выходил из убежища. Уже много времени никто не видел Геббельса на поверхности земли. Он вел жизнь крота.
Вейдлинг приступает к докладу, которому суждено было оказаться его последним докладом. В течение полутора часов он доказывает, что далее сопротивляться невозможно – рухнули все надежды на снабжение Берлина с воздуха боеприпасами и продовольствием.
Послышалось ответное бормотание Гитлера. Дескать, им отдан дополнительный специальный приказ о переброске в Берлин боеприпасов и продовольствия, и если завтра положение с доставкой не улучшится, то он даст санкцию на оставление Берлина и попытку войск прорваться.
Вейдлинг сказал:
– Мой фюрер, как солдат, я должен прямо сказать, что нет больше возможности защищать Берлин и вас. Может быть, есть еще возможность для вас лично выбраться отсюда?
Человек с черными усиками, с дергающимся лицом пролепетал, уставившись перед собой мутными, как у наркоманов, глазами:
– Бесцельно… Мои приказы. Их никто не выполняет…
И замолчал, поникнув. И эта лаконичность, столь необычная для этого самовлюбленного болтуна, поразила Вейдлинга больше всего.
К этому моменту в резиденции Гитлера трудно было найти трезвого человека. Пили все – генералы, адъютанты, секретарши, телохранители. Из тайников были извлечены ликеры и вина тончайших букетов. Гитлеровская свора искала успокоения в пьяном забытьи. В эти дни тут же, под землей, Гитлер обвенчался с лаборанткой фотографа Евой Браун.

8

Следующий день. 30 апреля. Тяжелые снаряды пробивают стены Новой имперской канцелярии. Рушатся многопудовые хрустальные люстры. По залу летают бланки со штампами: «Имперский канцлер». В Мраморном зале с грохотом отваливаются глыбы порфира.
В этот день, как рассказывали мне эсэсовцы из отряда гитлеровских телохранителей, их построили в подземелье, со знаменами, во главе с их командиром, начальником личной охраны Гитлера, бригаденфюрером СС Монке. Потом появился Гитлер в штатском черном костюме, с ленточной Железного креста на лацкане. Он прошел по фронту отряда. Он держался с обычной напыщенностью, толстые ноги топали, не сгибаясь в коленях, правая рука, заметно дрожавшая, была вытянута жестом, который он считал античным. Словом, все, как всегда. Одно только необычно: Гитлер молчал. Этот истерический говорун не проронил ни слова. Почему? Потому ли, что он не хотел выдать дрожь своего голоса? Или потому – если это был не Гитлер, а его двойник, – что ему запрещено было разоблачать себя несходством голоса?
В тот же день, 30 апреля, в 12 часов 30 минут генерал Вейдлинг созывает у себя в штабе совещание командующих секторами обороны Берлина, сильно сократившимися к этому времени. Участники совещания склоняются к мысли, что надо прорываться из Берлина. В это время на совещание входит посланец Гитлера – офицер отряда его личной охраны, оберштурмбанфюрер СС (соответствует по званию подполковнику).
При виде этого рослого молодца, гитлеровского преторианца, у Вейдлинга появилась привычная мысль. Он сказал, наклонившись к своим офицерам:
– Внимание! Он имеет приказ расстрелять меня…
Эсэсовец подает генералу Вейдлингу пакет. Это – письмо от Гитлера. К приятному изумлению генерала, Гитлер предоставляет ему этим письмом свободу действий.
Но в этот же день, часа через три, перед Вейдлингом снова предстает тот же оберштурмбанфюрер с новым письмом. На этот раз оно подписано адъютантом командира бригады СС, обороняющей Новую имперскую канцелярию. В нем Вейдлингу предписывается: 1) приостановить все приготовления к прорыву из Берлина, 2) оборонять Берлин до последнего человека, 3) с получением сего явиться к начальнику генерального штаба генералу Кребсу.
Несколько ошалевший от всех этих противоположных приказов и в изрядном беспокойстве за свою судьбу, Вейдлинг в 19 часов 00 минут прибыл в Новую имперскую канцелярию, пробравшись сквозь пылающие улицы, оглашаемые свистом снарядов.
Он пришел в кабинет Гитлера. Здесь он застал тройку: Геббельса, Кребса и Бормана.
Эта компания сообщила Вейдлингу, что сегодня 30 апреля, в 15 часов 00 минут (то есть через полчаса после того, как смельчаки из батальона капитана Неустроева водрузили над рейхстагом красный флаг) Гитлер и его жена покончили самоубийством, приняв яд и после этого для верности застрелившись.
1 2 3 4 5 6 7 8