Рассказы и очерки -

Лев Славин
Кафе «Канава»
Еще не выдохлись из Нюры переживания после тех заповедных слов… А может, тут сентябрь напутал? Бывает, что пьянит он поболее, чем весна. Листья летят. Алые, желтые, красные, пурпурные, багряные. Садятся на плечи, приводняются в лужи. Лужи, лужицы! Веселые, зеркальные! И во всех – солнце, как парень, вбежавший в парикмахерскую.
Те знаменитые слова Нюра услышала в электричке. В своейэлектричке, то есть в восемнадцать ноль три. Правду сказать, Нюра могла бы поспеть и на более раннюю.
Но восемнадцать ноль три самая ее любимая. А почему? Потому что набита она до отказа. И у Нюры чувство, что она не такая уж одинокая.
Тут-то она и услышала те слова,что переживает еще и сейчас, когда идет со станции домой. Ходу минут двадцать, ну двадцать две от силы. Опять-таки от восемнадцать ноль три тот интерес, что сходит с него в Поварихине пропасть народу. Хоть и незнакомые, а все же у Нюры опять-таки чувство, что она идет в большой приятной компании.
Давно уже, чтобы не так зануживал ее этот путь, разрубила его Нюра на куски. Как только минуешь ателье по ремонту телевизоров, начинается второй этап до поселкового Совета с его флажком на коньке и бодрым транспарантом: «Работники советских учреждений! Чутко относитесь к нуждам и заботам трудящихся!»
Потом самый длинный и скучный отрезок до деревянного дворца, воздвигнутого зубным врачом Кирдяшки-ной-Волкодавер для своей разросшейся семьи. Зато потом интересный перегон, потому что на нем школа, двухэтажная нежно-кремовая кишка с большими окнами, и сквозь них видны черные доски и умненькие прыткие ребятки, и на досках красивые чертежи или что-нибудь письменное. Одно удовольствие смотреть – такое у них там все аккуратное, интеллигентненькое.
И вот уже скоро Нюрин дом, только пройти мимо общежития учителей и кафе «Канава».
Тут обычно Нюра замедляет шаги, чтобы ее хорошенько окатило из-за плетня запахом вянущих цветов. Садик там жиденький, совсем, правду сказать, паршивенький цветничишко. Летом его и не заметишь. Но об эту пору он начинает помирать, и предсмертные запахи гибнущих флоксов и всяких там гладиолусов разливаются тонкой, будоражащей и чуть терпкой нежностью.
Однако сейчас Нюра не стала задерживаться, наоборот, ускорила шаги, потому что в кафе «Канава» были люди.
Кафе «Канава» не кафе. Но – канава. Она заросла репьем, лопухом, полынью, одуванчиками и той травой, которую в Поварихине зовут пыреем и которую уважают собаки. Поверху попадаются ромашки. А в самой глубине, в тени и сырости, можно найти и незабудки.
После сегодняшнего дождя на дне канавы собралась вода. Она долго не уйдет, земля в Поварихине тугая. Но своим ребятам это нипочем. Ноги вниз, поллитровки в траву, хлеб и сырок «Дружба» на колени. Интурист категория «люкс»!
Увидев Нюру, монтер-верхолаз Башкиров поднялся. Зазвенели, как кандалы, цепи с кошками, обернутые вокруг пояса. Продубленное загаром лицо его засветилось сочувствием. За это сочувствие Нюра его ненавидела.
Второй мужчина только приподнялся и сделал приветственный взмах рукой. Это инженер Сизоконь с усилительной станции, человек вежливый, обходительный. Даже в пьяном состоянии он являет собой в высшей степени пристойное зрелище. Это он придумал название: кафе «Канава».
– Опять лупетку размалевала – не прогребешь, – сказал Башкиров, любуясь ее подведенными глазами. – И для кого, интересно, ты так ухорашиваешься? Кого цепляешь, а?
Нюра страдальчески улыбнулась и вильнула в сторону. Башкиров схватил ее за руку.
– Слышь, ты надо мной не улыбайся. Я же тебя жалею, а ты окусываешься. Смотри, Нюрка, я покуда с тобой по душам, а будет по ушам…
Нюра вырвалась и убежала.
В другое время она расплакалась бы. Но волшебство тех слов,что она услышала в электричке, продолжало действовать и возбуждало в ней волнение надежды.
Что ж это были за слова такие в конце концов?
Я завсегда страсть любила прислушиваться к разговорам в вагоне. Иногда такого наслышишься! Иной раз хочется сказать напротив. А иной раз наоборот – согласна, мол. Да я так и делаю. Про себя, конечно. Не буду же я к незнакомым лезть. Это только вид у меня такой слишком самостоятельный. Особенно когда я помоложе была. За это и падали на меня мужики. А на самом деле я чересчур застенчивая. А мне уже, между прочим, за тридцать. А габариты у меня крупные. И коже уже не под силу держать их. И лицо сделалось какое-то вроде рассеянное. Устало оно быть добрым, что ли… Наверно, все-таки мне больше к лицу счастье… Нет, в общем-то я еще ничего. А особенно когда подтянусь. А что с того? Ах, мужики такие шалые! Как посмотрю я, кто за них повыскакивал! Тьфу! Нахрапом, наверно, берут их. А я тихая. Вот оттого и не лезу в разговоры вагонные. Только в уме. И все ж таки даже от этого чувствуешь себя не такой одинокой.
А с соседями в вагоне как повезет. Иной раз говорят так интересно – не оторвешься. А иной раз молчат, как идолы.
Сегодня, как села, смотрю, ну кого ж мне бог послал? Слава те господи, мужики. Двое. Какой-то пижон в усиках и безрукавке, а другой – негр. Одет негр прилично, во все импортное. Только ботинки нечищенные, видать, этому уже у нас научился. А второе – он лысый. Вот уж не ожидала, что негры лысые бывают.
Тот с усиками зарыл нос в журнал, не иначе – кроссворд решает.
А негр, вижу, пялится на меня. Ну я, конечно, понимаю, что он сейчас заговорит. Не по-русски, конечно, ну, может, знаками. А какая разница? Как говорится, два любящих сердца всегда поймут друг друга.
А он вдруг провел себе рукой по коричневой лысине и как рявкнет чисто по-русски:
– Пашка развелся?
Тот, усатенький, в ответ ему, даже не вынимая морду из кроссворда:
– С Нелькой? Уже.
И я сразу как-то к ним потеряла интерес. Тем более, что и они на меня нуль внимания.
Прислушиваюсь к другим. Масса разговоров кругом.
– Ну, открой же окошко, Генка! Сколько раз просить!
– А ты, Ирка, с запросами: то тебе тесно, то тебе душно.
– А тебе главное, чтоб по-твоему. Ты, Генка, принципиальный, как осел.
И завелись. Неинтересно! Прислушиваюсь, что сзади. Голоса культурные:
– Умственным трудом я решил вообще больше не заниматься: преждевременно иссушает,
– А жить на какие шиши?
– Буду писать пьесы.
Что это нынче все такое скучное! Ну, а в проходе о чем?
– Я как вмазал ему, он враз запахал. Подымается. Весь скосорылился. Спрашиваю: «Еще?» – «Хватит, отец», – говорит.
«Какая грубость! – думаю. Как это мне сегодня не везет»…
Тут который в усиках и негр уходят, а на их место другие двое. Один постарше, небритый, правда, в шляпе, но с отвислыми полями. Из периферийных начальничков, видать. Другой, наоборот, в ватнике, в сапогах до колен и в фуражке без кокарды – ясно: снабженец при нем. Оба лижут эскимо. Прислушиваюсь. Поначалу будто интересно. Который в шляпе говорит:
– Прихожу к нему. А он – на тебе! – подарок мне сделал: повесился!
Снабженец зацокал языком: мол ай-ай-ай, как же это он позволил себе!
Жду, что же дальше. Это же цельная трагедия! Почему повесился? Через любовь? Или недостачу? И сколько ему лет? И так далее. А он вдруг перешел на строевой лес, что древесина не соответствует кондициям и в ней процентура влажности, – фу-ты, враг его побери!
Отвернулась я от них. А он в эту минуту возьми и ляпни такое, что меня от волнения прямо всю перекосило. И я до этих пор, вот уже столько времени, вся в спазмах и не знаю, чего же мне делать, а в общем, как будто решилась.
Сказал он вот что:
– А мужики там знаешь какие? Увидит русскую женщину, тут же разом очертенеет! Все бросит и – за ней. Куды она, туды и он. Она в поезд, он за ней. Даже домой не зайдет жену предупредить и бельишко захватить. Она в самолет, и он за ней. И не отступится, пока до своего не додолбается. На все для этого пойдет. В загс? В загс!
«Господи! – думаю себе. – Зачем же человека терзать? Только где это? Где эта интересная местность?»
Сижу, слушаю и дрожу, что он опять перейдет на древесину.
Не выдержала, – да и выходить мне пора, – спрашиваю:
– Простите, гражданин, вы про какую область рассказываете?
Он удивленно посмотрел на меня, рассмеялся, но сказал…
Директору Нюра наплела бог знает чего: про тетку престарелую, одинокую. Умрет, похоронить некому. Чужие люди, соседи, опекуны всякие растащат все добро. Вот это последнее про хищных опекунов подействовало на директора больше всего. Он сказал:
– Ладно, даю тебе внеочередной отпуск на десять дней без сохранения содержания.
Он оглядел ее оценивающим взглядом, вздохнул и сказал:
– Не обидишься? Поймешь, что я скажу?
Нюра сказала самолюбиво:
– Почему не пойму? Нормальному человеку все вбить в голову можно.
– Одеваешься ты чересчур ярко. Не по возрасту. Все ж таки в культурный центр едешь. Учти.
Нюра на радостях была весь день так вежлива с покупателями, что те поглядывали на нее с удивлением и даже испуганно.
– Что с Нюркой стряслось? Прямо как зачухан-ная, – сказала другая продавщица, Раиса. – Не иначе втрескалась на старости лет. Смотрите, всучила покупателю жильца. Видал, Эдик? Надо же!
Эдик, унылый вислоносый паренек, практикант из торгового техникума, удивленно переспросил:
– Жильца?
– Ах, ты не знаешь, лопух ты стопроцентный! «Жильцом» у нас называется костюм, который давным-давно висит на вешалке, и никто его не берет.
И, глядя на сиявшую улыбкой Нюру, Раиса сказала задумчиво:
– Замуж она, что ли, выскакивает? Да нет, кто такую возьмет – мордяга мучнистая, фигура – кваша. Я вот, Эдик, в момент могу выскочить. На свои бока я найду дурака. Один тут за мной третий год сохнет. А я ни в какую!
– Неужели? – равнодушно сказал Эдик, оглядывая маленькую Раису с ее высоко взбитой башней на голове и по-кавалерийски изогнутыми ногами.
– Не, не, пусть и не думает. Так он мужик из себя ничего. Пожилой, правда, но еще далеко не бабай. Да вот фамилия у него ни в какие ворота не лезет.
– А какая? – вяло заинтересовался Эдик.
– Загогулин. Что ж это я буду, значит, Загогулина? Не дождет!
Она снова посмотрела на Нюру и сказала решительно:
– Втрескалась! Вот дуреха! Наплачется же! Да что поделаешь! Любовь! Стихийка!
– Типичное чэпе, – промямлил Эдик.
…Спервоначалу Нюре почудилось, что она попала в страну сплошных красавцев. Все горбоносые. Все с тонкими черными усиками. Все с мечтательным и воинственным разлетом бровей. Все с глазами томными и страстными. Все бродят по Приморскому бульвару, то в одиночку, а то скапливаясь целыми гроздьями киногероев. Притом небо синевы невероятной, цветы яркие до судорог. А к тому же рядом море, и на нем миллионы солнечных высверков, и оно их перекатывает, и тушит, и снова зажигает, и расшвыривает пригоршнями, и поджигает ими воздух, и вообще чёрт знает что! И все кругом такое пахучее, что чувствуешь себя как в бутылке с туалетной водой. И от всего этого Нюре тревожно, весело, жутко, празднично.
Она, конечно, первым делом сделала проходку по бульвару. Чудеса! Где у людей липы, там у здешних пальмы. Стоят себе, как ни в чем не бывало, целыми шеренгами вдоль берега и вежливо помахивают широкола-пыми ветками. Нюре даже показалось, что они почтительно вытягиваются при виде ее. И далекое Поварихи-но, грязные дороги, унылые облетевшие кусты, робкие березы, резиновые сапоги, шлепающие по лужам, канава с полупьяными Башкировым и Сизоконем – все это куда-то провалилось, словно никогда и не было.
Нюра села на скамью, заложила ногу за ногу, скрестила руки, глаза опустила и чуть улыбалась, вся такая загадочная.
Так она просидела минут сорок. От напряжения у нее замлела шея, а в руках и ногах щекотно заерзали мурашки. Кроме того, она проголодалась.
Она встала и, с трудом передвигая онемевшими ногами, побрела в ресторан.
В меню, неразборчиво отпечатанном на папиросной бумаге, значились блюда с непонятными названиями. По кафе носились быстрые как вихри официанты. Один из них остановился возле Нюры, такой же молодец, как все они, прямо с первомайского плаката. Она заговорила с ним воркующим голосом, но он – нуль внимания. Она ткнула наугад в меню и через несколько минут ела что-то страшно наперченное и все следила глазами за официантом.
Прошло несколько дней. Нюра ходила на бульвар, как на службу, гуляла под пальмами до изнеможения. Потом шла в ресторан. Там, восхищенно поглядывала на ухаря-официанта, ела, давясь и перхая, что-то до того острое, словно оно было заправлено динамитом. Потом шла на танцплощадку.
В тусклом свете под баян кружились пары. Вокруг сидели зрители. Время было после ужина, они сидели и покойно переваривали пищу, наблюдая танцы.
Однажды от скуки Нюра пошла танцевать с какой-то девчонкой, нескладной, но, видать, заводной. Так и швыряла она глазами во все стороны. Сначала Нюра была за даму. Но девчонка сказала:
– Ой, я не могу за мужчину.
Они переменились местами. Вдруг девчонка вскрикнула:
– Ой, там один на меня смотрит!
Они остановились. Но мужчина подошел не к ней, а к Нюре.
«Не бог весть какой принцесс, но в общем ничего, – подумала Нюра, внимательно разглядывая его. – Ряшка, правду сказать, чересчур желтая и раздутая, как айва. Но ничего, привыкнуть можно…»
Они пошли в ресторан. За ужином Нюра завела светский разговор об Аркадии Райкине, о новых исканиях в области пиджака, о космосе. Мужчина в ответ только хмыкал, нагло рассматривал Нюру и глушил коньяк. Один раз он только рявкнул:
– А ты, часом, не из Улан-Удэ?
И замолк на весь вечер.
Заговорил он только в гостинице. Говорок у него какой-то странный, не акающий и не окающий, а какой то укающий:
– Ну, дувай раздювайся скурей!
– Что вы! Я совсем не такая…
– Вижу кукая. Ты меня, знаешь, не глупи. Зря на тебя хурчи перювел, что ли. Дувай лужись.
Нюра вырвалась и убежала.
У себя в комнате она села за стол и подперла тяжелую голову руками. Ей бы заплакать, да слезы не шли.
На столе стояла пепельница. Нюра схватила ее и шваркнула о батарею. Пепельница взорвалась стеклянными брызгами.
А утром Нюра пошла на станцию, купила билет и поехала домой.
Не знаю, Раечка, что люди видят в том юге?
1 2