Он б
ыл хуже одет для улицы, чем мы, и вообще хуже переносил уличный воздух. Пом
ню ужаснувшую меня жалкую какую-то близость между этим лагерником и пол
ицейским Ц близость старожилов, принимающих новичков. Помню двух франц
узов в коричневой форме, в коричневых пилотках, они тоже сжигали какой-то
мусор, были хмуры, в нашу сторону не смотрели, и я принял их за полицейских.
Но мне сказали, что это французы военнопленные, и я заметил потемневшие о
т слюны окурки, прилипшие к их нижним губам,Ц немцы так не присасывают си
гареты. И еще многое я помню из того, что, казалось, проходило где-то сбоку,
но потрясало меня. Я понимал, что любое мое нормальное желание здесь бесс
мысленно, а хотелось именно, чтобы кто-то пожалел или заметил меня. Я мешк
ал, и на меня сразу же замахнулся полицейский, а старый лагерник буднично
сказал: «Давай, давай, а то побьет!»

3

ТеперьЦ то я знаю, что это был пустяковый, детский побег. В шесть утра мы с
Валькой-ростовским ушли из колонны, которую гнали на фабрику, а часам к се
ми вечера оба оказались в одном и том же полицейском участке. Когда меня т
уда привели, Валька уже сидел там и плакал, а дежурный жандарм, посмотревш
ий на меня из-под зажженной настольной лампы, рассматривал Валькины фот
ографии. Он мирно мне кивнул, но ни о чем не спрашивал -не говорил по-русски
, а мы не знали по-немецки. Он подождал, пока мы с Валькой переговорим, и дог
адался: «Камрад?» И Валька согласно закивал: «Камрад, камрад!» Тогда жанда
рм достал из стола бумажник, а из бумажника вытряхнул на Валькины фотогр
афии ржавую железку, расстегнул китель и показал шрам Ц место, куда удар
ил его этот русский осколок. «Харьков!» Ц сказал он. Он, конечно, разговар
ивал с нами потому, что у него на дежурстве было время, говорил он с нами св
ерху вниз, как взрослый с младшими, как немец с русскими, видел он нас в пер
вый раз и должен был куда-то отправить, но и в эти несколько минут он хотел,
чтобы мы поняли его и ему посочувствовали. Валька плакал, а я ждал, когда н
ас начнут бить. То, что жандарм был добродушен, не успокаивало, а еще больш
е пугало меня. Сейчас придет кто-то постарше, и этот добродушный человек з
астегнет китель и будет бить нас сильнее и страшнее, чем если бы он сразу в
зялся за дело.
Однако пришел полицейский помладше чином и повел нас в подвал. При полиц
ейском дежурный жандарм не то чтобы посуровел Ц устал с нами объяснятьс
я, спрятал в ящик Валькины фотографии, а на Валькины просьбы сказал: «Нахг
ер»,Ц и поторопил: идите! И мы пошли за полицейским, который шел впереди и
зажигал перед собой в подвальном коридоре свет. Кажется, полицейский пон
имал, что должны испытывать подростки, впервые спускающиеся в такой подв
ал. Он шел впереди свободно и не оглядывался. А открыв дверь камеры, подожд
ал, пока мы пройдем, и показал на довольно широкий топчан, покрытый одеяло
м: вдвоем ляжете. Он собирался запереть нас, а Валька назвал его паном, про
тянул ему немецкую марку, просил сигареты. Валька раздражал полицейског
о, он отстранился от денег, однако достал из пачки сигарету, протянул Валь
ке. «На двоих!» Ц кивнул он на меня. И опять была заминка: полицейский хоте
л закрыть дверь, а Валька просил огня и, уступая еще раз, полицейский дал В
альке прикурить, показал жестом, что все это запрещено, что курить надо та
йно, а дым рассеивать, запер дверь и ушел.
«Потом».
Свет он потушил, и мы остались в темноте. Рыданиями Валька надрывал мне ду
шу, и мы с ним поругались. Если бы я был один, я тоже плакал бы, но плакать с ке
м-то или при ком-то я не мог. Валька плакал из-за фотографий, он и полицейск
ому пытался объяснить: «Это мои последние фотографии». Фотографии были с
емейные Ц Валька с отцом, матерью и сестрами,Ц я понимал его, но думал, чт
о у нас скоро будут причины поважнее, чтобы плакать. Так мы с ним сидели в т
емноте. Валька курил сигарету, которую он, несмотря на рыдания, сумел выпр
осить, и никак не мог решиться передать ее мне.
Свет зажегся утром. Дверь открыл тот же полицейский и велел собираться. О
дет он был для улицы, я это сразу заметил: на нем были длинная зеленая шине
ль и высокая каска с коротким лакированным козырьком. Он привел нас на тр
амвайную остановку, и минут сорок мы с ним ехали на задней площадке прице
пного вагона. Трамвай этот был междугородным, и, когда я понял, что ехать п
редстояло далеко, меня немного отпустило Ц пока не приехали и не пришли,
бить не будут. Немцы о чем-то спрашивали полицейского, иногда грозили нам
, но, в общем, трамвай был чистый, пассажиров немного, и все они говорили кон
дуктору «битте», и у меня стало появляться такое чувство, что везет нас вз
рослый человек, а мы ведь подростки, вчерашние дети, и потому плохого он на
м не сделает.
Однако, когда мы вышли из трамвая, страх вернулся. Полицейский на минуту з
амешкался с нами у входа в большое здание, как будто хотел сказать: «Подож
дите»,Ц но потом велел идти за ним. Вестибюль был широкий, безлюдный, с ши
рокой лестницей, накрытой ковровой дорожкой. Может быть, ковровой дорожк
и и не было, но от этой лестницы у меня осталось ощущение покоя, надежды и в
еликолепия. Мы поднялись за полицейским на второй этаж, он постучал в зак
рытое фанеркой окошко, оттуда, как из кассы кинотеатра, выглянул человек,
взял у полицейского бумагу и сказал ему что-то осуждающее, указывая на на
с. Полицейский ответил, и мы вновь вышли на улицу. И тут я понял, почему поли
цейский замешкался, когда вводил нас в это здание: мы не с этой стороны дол
жны были в него входить. Теперь мы стояли у ворот, из которых только что вы
ехал грузовик, и я сразу догадался, что это за ворота и что за подворотня, х
отя никогда еще таких не видел. Эту подворотню и со двора и с улицы запирал
о двое металлических ворот, они были так плотно подогнаны к сводам, что в к
амере, которая образовалась между ними, и днем должна была быть темнота. И
своды у этой подворотни были особенными, и цвет этих сводов. И человек, кот
орый закрывал ворота за грузовиком, так громко шутил и смеялся, что сразу
было понятно, куда нас привели. Он не пустил нас в ворота, а вызвал другого
человека, и тот тоже шутил и смеялся, когда читал бумагу, которую ему дал п
олицейский.
Мы вошли во двор, в котором ничего не было, кроме цементной гладкости, серо
сти и пустоты, и остановились перед новой глухой подворотней. И опять был
а пара ворот, и опять усилившееся ощущение цементной гладкости, пустоты
и тщательно подметенного асфальта. На этом асфальте, наверно, никогда не
было мусора, но его все-таки подметали Ц видны были даже следы метлы. Так
мы прошли два или три двора, а в саму тюрьму попали из небольшого дворика.
Полицейский позвонил, открылась дверь, за которой был длинный и узкий це
ментный коридор, запертый двумя решетками Ц внутренней и наружной, дубл
ирующей глухую дверь. Тот, что открыл нам дверь, стоял за наружной решетко
й и сквозь решетку взял у полицейского бумагу. Мне показалось, что они зна
комы Ц тот, за решеткой, шутил, а полицейский что-то отвечал ему и смущалс
я. Потом полицейский забрал свою бумагу и ушел, не взглянув на нас, а нас с В
алькой впервые в тюрьме заметили, открыли нам решетку и повели по коридо
ру внутрь. Нас привели в канцелярию и велели вывернуть карманы.
Эту минуту я ждал давно. В полиции нас не обыскивали, Валька сам показывал
дежурному жандарму свои фотографии, и утром их ему вернули. Теперь он опя
ть достал всю пачку и зарыдал. А для меня начинался страх, от которого я мо
г бы давно избавиться, но почему-то не избавился: во внутреннем кармане мо
его пальто рукояткой вниз, чтобы не пропороть карман, лежал самодельный
кинжал с узким и длинным острием. Все, что мы доставали из карманов, надо б
ыло укладывать в ящички Ц Вальке в Валькин, мне в мой. Я выворачивал брючн
ые и пиджачные карманы Ц тянул время. Положил в ящик три лагерные хлебны
е пайки. В карманах они нагрелись, обмялись и крошились, когда я тянул их. Р
ядом с пайками я положил жестяную коробочку из-под зубного порошка, в кот
орой у меня было немного сахару. И еще у меня был кусок глиняного мыла в ис
тлевшей обертке. Все это, собираясь бежать, я выменял на вещи, которые нель
зя было надеть на себя (надел я две пары кальсон и две рубашки, чтобы можно
было ночевать на земле). Еще у меня было девять марок, я их тоже положил в ящ
ик. Больше доставать было нечего, и, повернувшись так, чтобы меня мог видет
ь только переводчик Ц на него я и рассчитывал! Ц я быстро сунул нож в ящи
к. Но переводчик, увидев кинжал, чему-то обрадовался, схватил его и воткну
л в дно ящика. Воткнутый в плотную фанерную дощечку, нож покачивался, а пер
еводчик, откинувшись на стуле, смотрел на него и смеялся. К нам поворачива
лись все, кто был в канцелярии, и я видел, как меняется у них выражение лиц.

Но тут кто-то вошел и поторопил нас. Переводчик выдернул кинжал, бросил ег
о в ящик, ящики сунул в огромный стенной шкаф и повел нас на дезинфекцию. Я
боялся дезинфекции потому, что непременные побои в банном пару и дыму бы
ли унизительнее обычных побоев, но и чувствовал облегчение потому, что м
еня уводили из канцелярии, где теперь лежал мой кинжал, который я провез и
пронес так далеко.
Я выточил его из нашего штыка. И сейчас было видно, что кинжал этот был гра
неным, вороненого цвета, хотя и просветленный напильником. Мы, ребята, иск
али оружие. Принесли на чердак нашего дома два ящика мин, зарыли во дворе в
интовку. Искали мы пистолеты, но пистолетов не было. И я снял с винтовки шт
ык и укоротил его. Работал я не меньше месяца, загнал несколько напильник
ов Ц сталь на штыке была очень крепкой. Тут я должен вот что сказать: о том,
что я собираюсь бежать, знал весь лагерь. Я не мог об этом не говорить, как В
алька не мог не плакать, когда у него отбирали фотографии. Один раз даже Гр
ишка-старшина меня спросил: «Это ты собираешься бежать?» Гришка был наст
оящим уголовником. Перед войной он вышел из нашей тюрьмы, а вот теперь в Ге
рмании делил хлебные пайки. У него были сытое лицо и бледная кожа: от работ
ы он сумел освободиться, но на улицу его не пускали. Выпуклые глаза его обл
адали каким-то особым выражением остекленения Ц никогда нельзя было по
нять, замечает он тебя или не замечает. С минуту он рассматривал мое барах
ло, которое я менял на хлеб, потом глаза его остекленели, он постоял, не зам
ечая меня, думая о чем-то своем, и ушел.
Мои вещи Ц брюки, нижнюю рубашку (с полотенцем, простыней, чемоданом и все
м тем, чего я не мог взять с собой, в придачу) Ц за три пайки купил семейный
дядька с третьего этажа. Он же за мой нож Ц и о ноже знали в лагере Ц предл
агал две пайки. «Зачем он тебе? Ц уговаривал он меня.Ц А я дома буду свине
й колоть. Меня всегда звали колоть Ц рука у меня такая. А нож только для эт
ого и годится». Он долго меня умолачивал Ц немного уговаривал, немного г
розил,Ц очень ему нравился мой кинжал. Но больше всего меня пугало непон
ятное презрение этого дядьки и его уверенность, что мне кинжал ни к чему. Э
то был тертый дядька, и он мне показывал, что он тертый, что ему предстоит д
олгая жизнь, а мне и кинжал, и чемодан, и те вещи, которые я на себе унесу, «ни
к чему».
В канцелярии переводчик отдал нам наш хлеб. «Он вам здесь понадобится»,
Ц пообещал он. Тотчас что-то сказал немцам и засмеялся. «Перевел то, что с
казал нам»,Ц подумал я. У Вальки было две пайки. Он шел и ел их, запихивался
хлебом, чтобы его опять не отняли, а я стыдился того, что он делает, и думал,
что Валька ничего не стесняется Ц плачет, жрет хлеб, выпрашивает сигаре
ты Ц и всегда, в общем, делает то, что выгоднее сделать в эту минуту.
В предбаннике перед маленькой Ц на две или три кабинки Ц душевой нас ра
здели догола и еще раз обыскали: прощупали подкладку, вывернули карманы.
Одежду унесли, а нас передали парикмахеру. Переводчик вышел, а парикмахе
р показал мне первому на табурет. Я был голым, держал в руках три пайки хле
ба, а он показывал на табурет так, будто я был одетым и сам пришел к нему в па
рикмахерскую. Он вел машинку от лба к затылку, а я ежился от ожидания. В тюр
емном предбаннике был кафель, он выглядел прохладным и сухим. Чувствовал
ось, что сегодня нас первых привели сюда. Горело две лампочки: одна в самом
предбаннике, другая в душевой. На стене предбанника никелем блестел при
бор, регулирующий напор воды и ее температуру, что-то вроде рулевого коле
са под манометром и термометром. Точно такой прибор, только больших разм
еров, я видел в фабричной душевой. Парикмахер был в белом халате, и обращал
ся он со мной не просто вежливо, а с искательством Ц я это сразу почувство
вал, потому что не вежливости ждал. Парикмахер был немец и заключенный, но
даже о том, что он немец, я догадался не сразу: стараясь не вызвать мгновен
ного отчуждения, он объяснялся жестами. «M-м?» Ц мычал он и наклонял мне го
лову. Или показывал, что хорошо меня стрижет. Стричь наголо Ц это стричь н
аголо, и ничего больше. Я опасался этой вежливости, но о том, что парикмахе
р Ц немец и заключенный, догадался только тогда, когда он, оглянувшись на
дверь, предложил мне поменять хлеб на сигареты. Времени на размышление, с
удя по выражению его глаз, у меня не было Ц кто-то должен был сюда войти. Я
кивнул. Немец был заключенным, следовательно, товарищем, камрадом Ц это
сидело во мне крепко. Я давно ждал знака, случая, чтобы связаться с подполь
ем. А кроме того, я еще не умел отказывать тем, кто меня вот так просил. Немец
взял пайку и сунул ее под халат, потом сунул туда же вторую, а третью я заде
ржал рукой. Мне было стыдно, что я удерживаю третий кусок хлеба Ц может, о
н пойдет в тюремное подполье,Ц но парикмахер не настаивал. Взгляд его ос
текленел, как взгляд Гришки-старшины, когда тот перестал мною интересов
аться. Только что он меня в чем-то убеждал, показывал, что он мне потом Ц вс
е равно в тюрьме сидеть!
1 2 3 4 5 6 7 8