..
- Мама, а куда я еду?
- Ты едешь домой, в Россию...
Я не знаю сейчас: жива моя мама или нет?
Я жила на вокзале две недели... Там тысячи людей... Они никому не нужны. Их никто не ждет. Вся Москва - это вокзал... Большой вокзал... Меня хотели изнасиловать... Два раза: один раз какой-то солдат, другой раз милиционер...
Днем я убегала на Красную площадь. Или ходила по магазинам. Продуктовым. Очень хотела есть. Одна женщина купила мне пирожок с мясом. Я не просила. Она ела, а я смотрела, я даже не понимала, что я смотрю, как она ест. Как во сне... Куда-то идти, бежать, чтобы не сидеть на вокзале. Не думать о еде, о маме. Куда идти? На Красную площадь... Моя мама всю жизнь мечтала: поехать в Москву - увидеть Красную площадь и Ленина... Это правда.
Днем я жила на Красной площади. Ночью - на железнодорожном вокзале. Пока не приехала мамина сестра. Из Рязани. Две недели. Пока я написала письмо, пока оно дошло. Пока тетя насобирала по соседям и родственникам деньги на дорогу. Ей восемьдесят лет.
- Ольга... вас ожидает в комнате милиции ваша тетя из Рязани.
Все зашевелились, задвигались: кто? Кого? Как фамилия?
Мы прибежали вдвоем: там оказалась еще одна девочка с такой же фамилией, но с другим именем. Из Душанбе... Как она плакала! Это правда.
Как она плакала... (Долго, очень долго молчит.)...У меня тут уже есть друзья. Они - хорошие, они - нормальные. А я с войны...
Я говорю-говорю им, а они:
- Ну и что? Пойдем в кино.
Я говорю-говорю, а они:
- Ты что, чокнутая?
А я теперь только о смерти и думаю... Я не могу понять смерть...
По телевизору услышала... Священник говорил... Он говорил такие слова: таинственный и страшный смысл страдания... Таинственный и страшный... Я стала думать над этим... Над этими словами...
А моя тетя? Она ходит к Богу за утешением... И говорит, что смерть заслужить надо. Страданием.
Я стояла на коленях и просила: "Господи! Я могу сейчас! Я хочу сейчас умереть!" (Забывает, что не одна. И уже себе, для себя - все тот же вопрос.) Я не знаю сейчас: жива моя мама или нет?
Вчера в парк пошла... Целовалась... Я целовалась?! Смеюсь... Хохочу... Живу...
Что, того всего со мной не было? Там... На войне... (Молчит.)
Я не могу пережить это... (Молчит.) Не могу пережить, что я это пережила... Как же так? Не сошла с ума... Не свихнулась...
Господи! Я хочу сейчас умереть!!"
История с красным флажком - между взмахом
крыла и лопаты...
Анна М-ая - архитектор, 55 лет
"Сначала мне приснился сон, что я умерла... Этот сон был раньше, чем я захотела умереть, подумала о смерти. В детстве я много раз видела, как умирают. а потом я об этом забыла. Когда мне приснился этот сон, я уже не смогла оторваться от мысли о смерти. Я проснулась в то утро с чувством, что у моей головы, за мной кто-то стоит... Открыла глаза и чувствую, что кто-то там стоит, я хочу повернуться, чтобы увидеть, кто это, я хочу оглянуться... Но я лежу... Какой-то страх или предчувствие не пускает меня посмотреть назад, даже не предчувствие, а знание, что этого делать не надо, нельзя. Вы думаете, я не хочу жить? Я очень хочу жить! Я не просто жила, я любовалась жизнью. У меня много сил уходило на любование жизнью: вот яблоня в белом, светится, вот чей-то голос за окном, как будто я первый раз слышу человеческий голос... Я какая-то доверчивая была! Мне было радостно жить, жизнь меня ошеломляла, завораживала. Я не выражусь... Я не объяснюсь...
Вот мы с вами разговариваем. а я слышу запах мать-и-мачехи... Горы вижу... Как будто началось какое-то возвращение... Я обратной дорогой пошла... Деревянную вышку вижу... Желтый пол... И железные кровати, очень много железных кроватей... Они одна возле другой, маленькие железные клетки... Это все было во мне глубоко-глубоко запрятано. Мне раньше казалось, что, если я кому-нибудь расскажу, мне захочется убежать от этого человека, чтобы больше никогда его не видеть, не встречать. Если бы вдруг с меня сняли, содрали, стянули кожу... И я - одна... А я никогда не жила одна... Я жила в лагере в Казахстане, он назывался Карлаг... Сталинский лагерь... В детдоме, в общежитии... Свой дом у меня появился, когда мне было уже сорок лет. Нам дали с мужем двухкомнатную квартиру, у нас уже дети были большие. Я бегала к соседям по привычке, как в общежитии, одалживала то хлеб, то соль, то спички, то утюг, и они меня за это не любили. А я никогда не жила одна...
Я шла пешком с работы через мост, я люблю мосты, в Ленинград на экскурсию ездила, чтобы посмотреть на мосты, остановилась у перил и глянула вниз: меня потянула высота... В той, другой жизни у меня, видно, что-то было с высотой, она меня всегда тянет... Мне захотелось опуститься вниз плавно, тихо, чтобы не слышно, чтобы не больно и чтобы никто не видел. И никто потом не нашел. Как будто меня никогда не было... Я не выражусь... Я не объяснюсь... (Замолкает.) Мне теперь стало страшно жить...
Я всего боюсь... Я боюсь человека... Раньше я всегда что-то ждала от каждого встреченного человека, что-то хорошее. Выйду в город - это наш город! Была большая, была непобедимая страна! Я живу прошлым... Как за ключей проволокой... Нет вышки, нет часовых, но уйти мне оттуда некуда... Из прошлого... Я никому здесь... Сейчас не нужна... И дома, на работе. Вокруг меня живут совершенно другие люди, они все не такие, как я. У меня с детства это чувство, с лагеря...Помню, как в "Новом мире" напечатали и все читали "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. Были потрясены! А я не понимала, почему такой интерес, такое удивление? Все было знакомое, абсолютно для меня нормальное: зэки, лагерь, параша... И - зона...
...В тридцать седьмом арестовали моего папу, папа работал на железной дороге. А через полгода я родилась. Мама бегала, хлопотала, доказывала, что папа не виноват, что это ошибка... Обо мне она забыла... Родился недоношенный ребенок... Но я выжила... Я зачем-то выживала много раз...
Потом маму тоже арестовали и меня вместе с ней, так как меня нельзя было оставить одну в квартире, мне было четыре месяца. Двух старших сестричек мама успела отправить к папино сестре в деревню. Но из НКВД пришла бумага: привезти детей назад в Смоленск. Их забрали прямо на вокзале:
- Дети будут в детдоме.
Они рассказали нам об этом через много лет...
Я помню, что сначала в лагере я жила с мамой. Все маленькие дети жили с мамами. Потом нас поместили в отдельный детский дом. Утром через проволоку мы видели, как наших мам строят, считают: один, два... И уводят на работу. Уводят за зону, куда нам ходить было нельзя. Когда меня спрашивали: "Откуда ты, девочка?" - я отвечала: "Из зоны". "Зазона" - это был другой мир, что-то непонятное, пугающее, для нас не существующее. то ли это была сказка, то ли ужас. Не знаю. За зоной - пустыня, песок, сухой ковыль... Мне казалось, что пустыня там до самого края, дальше горизонта. Что другой жизни, кроме нашей, нигде нет. Нас охраняли наши солдаты...
Был у меня дружок Рубик Циринский, кучерявый, с профилем Пушкина. Он водил меня к мамам через лаз под проволокой. Всех построят идти в столовую, а мы спрячемся за дверью.
- Ты же не любишь пирожок с капустой? - говорит Рубик.
Я всегда хотела есть и очень любила пирожки с капустой, но ради того. чтобы увидеть маму, я согласна была на все.
- Нет, я не люблю пирожок с капустой. Я люблю маму.
И мы ползли в барак к мамам. А барак был пустой, мамы все на работе. Мы знали, но все равно ползли и, как щенки, обнюхивали там каждый угол: железные кровати, железный бачок для питьевой воды, кружка на цепочке, - все пахло мамами. Иногда мы там находили чьих-то мам, они лежали на кровати и кашляли. Чья-то мама кашляла кровью... Рубик сказал, что это мама Томочки, которая у нас самая маленькая. Эта мама скоро умерла. А когда умерла сама Томочка, я долго думала, кому сказать, что Томочка умерла. Ведь ее мамы нет, ее мама тоже умерла...
Когда я своей маме об этом рассказывала... через много лет... на не верила, она говорила:
- Тебе тогда было всего четыре годика.
Я вспоминала, как из каких-то маленьких кусочков она шила большие фуфайки. Она снова мне не верила:
- Тебе было только четыре годика.
- Мама, я еще спрашивала: почему они черные? А ты отвечала: "Зато теплые".
- Правда? - удивлялась мама. - А я хочу все забыть. Я однажды даже забыла лицо нашего папы...
Мне кажется, я помню се: аромат кусочка дыни, который мама мне однажды принесла. Размером в пуговицу... В какой-то тряпочке... Я запомнила его навсегда. Помню, как мальчики позвали меня играть с кошкой, а я не знала, что такое кошка. Ее принесли из-за зоны, в зоне кошек не было, потому что не оставалось никаких остатков еды, мы все подбирали. съедали, как зверьки. Ели какую-то траву, корешки. Нам очень хотелось угостить чем-то кошку, но у нас ничего не было, и мы кормили ее своей слюной после обеда. Она ела.
Помню, как мама хотела дать мне конфету.
- Анечка, возьми конфету! - кричала она.
Охранники ее не пускали, они оттаскивали ее от меня за длинные черные волосы. Лаяли собаки, большие серые овчарки. А она оглядывалась и звала:
- Анечка, возьми конфету!
Мне было страшно. я не знала, что такое конфета. Никто из детей не знал, что такое конфета. Все испугались и поняли, что меня надо спрятать, и затолкали в серединку. Меня всегда дети ставили в серединку: "Потому что Анечка у нас падает". Я ничего не видела, я только слышала, как моя мама кричала:
- Анечка, возьми конфету!
(Закрывает лицо руками и молчит.)
Давайте не будем больше вспоминать... Я ничего не помню... Может, мне кто-то все это рассказал... Или я в книге прочла... (Опять молчит.) А вдруг я схожу с ума?
...В пять лет нас вывезли из лагеря, как сейчас помню, в детдом номер восемь поселка номер пять. Все было под номерами. Нас погрузили в грузовик и повезли. Мамы бежали, цеплялись за борта, плакали. Помню, что мамы всегда плакали, а дети не плакали никогда. Мы никогда не были капризными, не баловались, не смеялись. Плакать я научилась в детдоме. В детдоме нас очень сильно били. Нам говорили:
- Вас можно бить и даже убить, потому что ваши матери - враги.
Отцов мы не знали.
- Твоя мама плохая. - Не помню лицо женщины, которая мне это повторяла и повторяла.
- Моя мама - хорошая. Моя мама - красивая, - плакала я.
- Твоя мама - плохая. Она - наш враг.
Я не помню, говорила ли она само это слово "убить", но помню, что наших мам не должно быть. Мы знали, что нас охраняют наши солдаты. Наши! Позже мы понимали, что солдаты нас охраняют от мам. №У нас не было воспитателей, учителей... Таких слов мы не слышали... У нас были командиры... Мне хотелось, чтобы меня били так, чтобы остались дырки, и тогда перестанут бить. Дырок у меня не было, зато гнойные свищи покрыли все тело. Тогда я поняла, что если что-то очень хочешь, оно сбывается. У моей подружки Олечки были металлические скобочки на позвоночнике, ее нельзя было бить. Я ей завидовала и тоже хотела иметь скобочки... А еще я ждала, чтобы скорее была ночь. Ночью к нам приходила тетя Фрося, ночной сторож. Она была добрая, на нам рассказывала сказки. Про Аленушку... Приносила в кармане пшеничку и давала по нескольку зернышек тому, кто плакал. Больше всех у нас плакала Лилечка, она плакала утром, вечером плакала... Плакала, когда мы кушали, плакала, когда мы учились... У нас у всех была чесотка, толстые красные чирьи на животе... А у Лилечки под мышками были еще волдыри, они лопались гноем... Помню, что дети доносили друг на друга. Это поощрялось. Больше всех доносила Лилечка... Мы ждали весну, чтобы нарвать цветов и съесть их. Мы ели подснежники... Лилечка умерла зимой... Если бы она дожила до подснежников, она бы не умерла... (Пауза.)
В классе мы пели счастливые песни о Сталине. Первое мое письмо я написала товарищу Сталину. До этого у нас бумаги не было. Когда мы выучили буквы, нам раздали чистые листки бумаги, и под диктовку мы писали письмо самому доброму, самому любимому товарищу Сталину. Мы его очень любили, верили, что получим ответ. Что он нам пришлет подарки... (Пауза.) На Первое Мая нам выдавали красные флажки... Мы радостно ими махали... Я всегда боялась, что мне не достанется флажок... Что у меня не будет красного флажка... (Долго молча смотрит в окно. После снова торопится выговориться.)
Нас все время учили, нам говорили:
- Родина - это ваша мать... Родина - это ваша мама...
Маленькие, мы у всех взрослых, которых встречали, спрашивали:
- Где моя мама? Какая моя мама?
Никто не знал наших мам...
Первая мама приехала к Рите Мельниковой. У нее был изумительный голос. Она нам пела колыбельную:
Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни...
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит...
Мы такой песни не знали, мы эту песню запомнили. Просили: еще, еще. Я не помню, когда она кончила петь. Мы заснули. Она нам всем говорила, что наши мамы хорошие, что наши мамы красивые. Что наши мамы все поют эту песню. Мы ждали...
Потом было страшное огорчение. Она нам сказала неправду. Приезжали другие мамы. ни были некрасивые, больные. Они не умели петь. С тех пор я не люблю неправду. Нас нельзя было утешать неправдой. Нас нельзя было обманывать: твоя мама жива, а не умерла. Ребенок начинал верить, а потом оказывалось, что мамы нет. Я не люблю сказки. Долго не читала сказки. Я начала читать сказки, когда у меня родилась дочка, когда ей исполнилось пять лет, и на просила:
- Сказку, мама. расскажи страшную сказку.
Я читала ей сказки и всегда удивлялась: почему в наших детских сказках так много убивают и почему детям это нравится? И сейчас не понимаю.
В детдоме мы были очень молчаливые. Мы не говорили. Не помню наших разговоров. Помню прикосновения. Моя подружка Валя Кнорина до меня дотронется, а я знаю, о чем она думает, потому что мы все думали об одном и том же. Мы знали друг о друге интимные вещи: кто писается ночью, кто кричит во сне, кто какую букву картавит. Я все время ложкой зуб себе исправляла. Что-то на нас падало. Наверное, свет ангелов. Не может столько детей быть без ангелов. В одной комнате - сорок железных кроватей... Вечером - команда: сложить ладошки вместе и - под щеку! И всем - на правый бочок! Мы должны были делать это вместе, все сорок человек. Это была общность, пусть животная, пусть тараканья, но меня так воспитали... Лежим-лежим ночью и начинаем плакать, все вместе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23