— Я боюсь… Нет больше сил… Добей его…
— Я тоже боюсь…
— И все-таки, все-таки… — бормотала она, — надо это сделать, я дала клятву…
В последнем усилии она возвратилась к Люпэну и охватила его шею скрюченными пальцами. Но тот, всматривавшийся в ее бледное лицо, отчетливо чувствовал, что у нее не хватит уже сил на убийство. Он становился для нее священным, неприкосновенным. Таинственная сила защищала его от всех нападений, сила, которая три раза спасала уже его необъяснимым образом и которая найдет еще, чем уберечь его от смерти.
Она тихо сказала Люпэну:
— До чего же ты должен меня презирать!
— Ей-Богу, нет. На твоем месте я бы умер от страха.
— Гадина! Воображаешь, что тебе подают помощь… Что твои друзья близко? Это невозможно, негодяй!
— Я знаю. Не они меня защищают… Никто меня не защищает…
— Тогда в чем дело?
— Тогда, как ни крути, пришло в действие что-то странное, фантастическое, чудесное, что пугает тебя до колик, добрая женщина.
— Проклятый!.. Скоро ты перестанешь скалиться!
— И буду тем удивлен.
— Погоди ж у меня!
Она подумала еще и спросила племянника:
— Что бы ты посоветовал?
— Привяжи снова его руку и уйдем отсюда, — ответил тот. Роковые слова! Это значило приговорить Люпэна к самой страшной смерти, к смерти от голода.
— Нет, — отозвалась вдова. — Он может найти еще спасительную соломинку. Есть кое-что получше.
Она сняла телефонную трубку. Получив контакт, попросила:
— Номер 822—48, пожалуйста. И несколько мгновений спустя:
— Алло… служба Сюрте?.. Господин главный инспектор Ганимар у себя?.. Не раньше двадцати минут? Очень жаль!.. В конце концов… Когда он появится, передайте ему следующее от имени мадам Дюгриваль… Да-да, мадам Никола Дюгриваль… Передайте — пусть приезжает ко мне. Он откроет дверь моего зеркального шкафа, и, открыв ее, увидит, что шкаф прикрывает выход из моей комнаты в другие две. В одной из них лежит крепко связанный мужчина. Это вор, убийца Дюгриваля. Вы мне не верите? Поставьте в известность господина Ганимара, уж он-то мне поверит. Ах, чуть не забыла имя преступника. Это Арсен Люпэн.
Не добавив ни слова, она повесила трубку.
— Дело сделано, Люпэн. В сущности, такая месть нравится мне не меньше. Уж посмеюсь я досыта, следя за дебатами дела Люпэна! Ты идешь, Габриэль?
— Да, тетушка.
— Прощай, Люпэн, мы вряд ли еще увидимся, так как уезжаем за границу. Обещаю прислать тебе на каторгу конфеты.
— Шоколаду, матушка, лучше шоколаду. Мы съедим его вместе.
— Прощай!
— До свидания!
Вдова с племянником удалилась, оставив Люпэна, прикованного к койке.
Он пошевелил сразу свободной рукой, пытаясь высвободиться. Но тут же понял, что не сумеет ни разорвать, ни развязать стальной проволоки, которой был связан. Обессиленный высокой температурой и тяжкими испытаниями, чего мог он добиться в течение двадцати или тридцати минут, которые, вероятно, оставались до прибытия Ганимара?
Он не рассчитывал более и на друзей. Если в этот день трижды избежал верной смерти, это следовало приписать, очевидно, счастливым случайностям, но не чьему-то своевременному вмешательству. Его друзья не довольствовались бы столь невероятными сюрпризами: они просто освободили бы его.
Нет, надо было проститься с любыми надеждами. Ганимар был уже, наверно, в пути. Ганимар найдет его на этом месте. Это неизбежно. Это уже — свершившийся факт.
И перспектива этой встречи угнетала его невероятно. Он слышал уже издевки старинного приятеля. Представлял себе взрывы смеха, которыми завтра будет встречена невероятная новость. Если бы его арестовали в разгар действия, так сказать — на поле битвы, внушительным отрядом противников, пускай! Но быть задержанным, схваченным, скорее — подобранным вот так, при таких обстоятельствах, — это было действительно чересчур нелепо. Люпэн, столько раз ставивший в смешное положение других, прекрасно понимал, как унизительна была для него развязка в деле Дюгриваль, каким смешным будет он казаться всем после того, как дал себя поймать в адской ловушке вдовы и в итоге всего был «подан» полиции как блюдо, приготовленное из хорошенько поджаренной и искусно приправленной дичины.
— Чертова вдова! — проворчал он. — Лучше бы она просто перерезала мне глотку!
Он прислушался. В соседней комнате раздались чьи-то шаги. Ганимар? Нет, как бы он ни спешил, инспектор не мог еще оказаться на месте. Ганимар не стал бы действовать таким образом, не открыл бы дверь так осторожно, как сделал неизвестный посетитель. Лю-пэну вспомнились три чудесных вмешательства, которьм был обязан жизнью. Могло ли случиться, чтобы действительно существовал кто-то, кто защитил его от вдовы, кто хочет помочь ему еще раз? Если так, кто же это?
Не видимый еще Люпэном, незнакомец наклонился за спинкой койки. Люпэн услышал, как звенят плоскогубцы, снимавшие стальные путы. Вначале высвободилась грудь, потом — руки, наконец — ноги. Чей-то голос сказал:
— Одевайтесь.
Совсем ослабевший, он приподнялся в ту минуту, когда неизвестный выпрямился.
— Кто Вы такой? — прошептал он. — Кто Вы?
Чувство бесконечного удивления охватило его. Рядом с ним стояла женщина в черном платье, с головой, покрытой кружевом, частично скрывавшим лицо. И женщина, насколько он мог судить, молодая, элегантная и стройная.
— Кто Вы такая? — повторил он.
— Надо уходить, — сказала женщина, — время не ждет.
— Если бы я мог! — ответил Люпэн, после отчаянной, но напрасной попытки. — У меня нет сил подняться.
— Выпейте вот это.
Она налила в чашку молока, и в тот момент, когда протягивала сосуд, кружева раздвинулись, открыв лицо.
— Ты! Это ты! — пробормотал он. — Вы — здесь? Вы были?.. Он с изумлением рассматривал женщину, черты которой представляли такое разительное сходство с лицом Габриэля, чье лицо, правильное и нежное, было так же бледно, а губы сложены с тем же жестким, неприятным выражением. Сестра не могла бы быть столь похожей на брата. Это было, несомненно, то же самое существо. И, ни минуты не думая, что Габриэль мог бы скрываться под женской одеждой, Люпэн, наоборот, проникся убеждением, что перед ним была женщина, а юноша, преследовавший его своей ненавистью и ударивший кинжалом, в действительности был женщиной. Ради удобства в своем ремесле супруги Дюгриваль приучили ее к мужскому платью.
— Вы… Вы… — повторял. — Кто бы мог подумать…
Она вылила в чашку содержимое небольшого пузырька.
— Выпейте вот это, — велела она. — Это — сердечное.
Он заколебался, подумав об отраве.
— Это я Вас спасла, — напомнила она.
— Правда, правда, — кивнул он. — Это Вы извлекли пули?.
— Да.
— И спрятали нож.
— Вот он, в моем кармане.
— И вы разбили стекло, когда Ваша тетка меня душила?
— Я, тем самым пресс-папье которое лежало на столе. Я выбросила его на улицу.
— Но зачем? Зачем?
— Выпейте.
— Вы не хотели, чтобы я умер? Но зачем тогда ударили меня вначале?
— Пейте.
Он залпом опорожнил чашку, не отдавая себе отчета, откуда это внезапное доверие.
— Одевайтесь… Да побыстрее… — велела она и отошла к окну.
Он повиновался, и она вернулась к нему, ибо он упал, обессиленный, на стул.
— Надо уходить, надо, времени у нас в обрез… Соберитесь с силами.
Она пригнулась, чтобы он оперся о ее плечо, и повела его к лестнице.
Люпэн шагал, шагал, как шагают во сне, в одном из тех странных сновидений, в которых происходят самые невообразимые вещи на свете, но в которых видится счастливый исход долгого кошмара.
Его коснулась внезапно мысль, от которой он усмехнулся.
— Бедняга Ганимар! Вот уж кому действительно не везет. Я правду дал бы пару су, чтобы присутствовать при своем аресте.
Спустившись по лестнице благодаря спутнице, которая поддерживала его с невероятной энергией, он оказался на улице, перед автомобилем, в который она его усадила.
— Поехали, — сказала она шоферу.
Люпэн, у которого от свежего воздуха и быстрого движения закружилась голова, плохо отдавал себе отчет о маршруте и подробностях поездки. Он пришел полностью в себя в одной из квартир, которые занимал, под охраной одного из своих слуг, которому молодая женщина отдавала как раз наставления.
— Оставьте нас, — сказала она наконец слуге.
И так как она стала удаляться, он задержал ее за полу платья.
— Нет… нет… Вы должны мне сперва объяснить… Для чего Вы меня спасли? Вернулись ли Вы без ведома тетки? Для чего Вы меня спасли — из жалости?
Она молчала. Держась очень прямо, слегка откинув голову, она сохраняла загадочное, жесткое выражение. Но на миг ему показалось, что рисунок ее губ выражал менее жестокости, чем горечи. Ее глаза, прекрасные черные глаза выдавали печаль. И Люпэн, еще не понимая, силой интуиции осознал, что в ней происходило. Он схватил ее руку. Она оттолкнула его во внезапной вспышке, в которой он почувствовал ненависть, почти отвращение. И, поскольку он ее не отпускал, воскликнула:
— Оставьте меня! Оставьте меня!.. Разве Вы не знаете, что Вы мне отвратительны?!.
Они взглянули друг на друга, Люпэн — сбитый с толку, она — взволнованная, охваченная трепетом; ее бледное лицо окрасилось неожиданным румянцем. Он тихо проронил:
— Если я был Вам отвратителен, надо было дать мне умереть… Это было так просто… Почему же Вы этого не сделали?
— Почему, почему! Откуда мне это знать?!.
Ее черты исказились. Он торопливо спрятала лицо в ладони, и он заметил две слезы, скатившиеся между пальцами.
Глубоко взволнованный, он хотел было обратиться к ней с ласковыми словами, как к девчушке, которую хотят утешить, с добрыми советами, спасти ее в свою очередь, оторвать от скверной жизни, которую она вела.
Но эти слова звучали бы нелепо, слетая с его уст. Он не знал более, что сказать, теперь, когда понял все, когда он мог представить, как молодая женщина у изголовья больного ухаживала за человеком, которого она ранила, восхищаясь его мужеством и веселостью, привязываясь к нему, влюбляясь в него, и трижды, вопреки себе самой, конечно, в своеобразном безотчетном порыве, вперемешку с приступами досады и ярости, спасала его от смерти.
Все это выглядело таким странным, было так неожиданно, а эта развязка так взволновала Люпэна, что на этот раз он уже не пытался ее остановить, когда она направилась к двери, пятясь и не спуская с него глаз.
Она опустила голову, слабо улыбнулась и исчезла.
Он резко позвонил.
— Проследи за этой женщиной, — сказал он появившемуся слуге. — Впрочем, нет, оставайся здесь… Так будет лучше…
Довольно долго он оставался в глубоком раздумье. Образ молодой женщины витал над ним неотступно. Потом он снова просмотрел в памяти всю эту любопытную, волнующую и трагическую историю, в которой он был так близок к гибели, и, взяв со стола зеркало, долго всматривался, с некоторой снисходительностью, в свое лицо, на котором переживания и болезнь не так уж сильно отразились.
— Вот что значит, однако, — проговорил он наконец, — быть недурным собой.

1 2 3