У отца была любимая кобылка, которую он распорядился случить с прекрасным арабским жеребцом, рассчитывая таким образом приобрести себе верховую лошадь. Большой оптимист во всех своих проектах, он говорил каждый день об ожидаемом жеребенке с такой несокрушимой уверенностью, как будто тот был уже выращен, объезжен - и стоял взнузданный и оседланный у его дверей: садись только и поезжай. По небрежности или недосмотру Обадии вышло, однако, так, что надежды моего отца увенчались всего-навсего мулом, да вдобавок еще таким уродом, безобразнее которого нельзя было и представить.
Моя мать и дядя Тоби боялись, что отец сотрет в порошок Обадию - и что конца не будет этому несчастию: - Погляди-ка, мерзавец, - закричал отец, показывая на мула, - что наделал! - Это не я, - отвечал Обадия. - А почем я знаю? - возразил отец.
Торжеством заблестели глаза моего отца при этом ответе - аттическая соль наполнила их влагой - и Обадия больше не услышал от него ни одного бранного слова.
А теперь вернемся к смерти моего брата.
Философия имеет в своем распоряжении красивые фразы для всего на свете. - Для смерти их у нее целое скопище; к несчастью, они все разом устремились отцу в голову, вследствие чего трудно было связать их таким образом, чтобы получилось нечто последовательное. - Отец брал их так, как они приходили.
«Это неминуемая судьба - основной закон Великой хартии - неотвратимое постановление парламента, дорогой брат, - все мы должны умереть.
«Чудом было бы, если бы сын мой мог избегнуть смерти, - а не то, что он умер.
«Монархи и князья танцуют в том же хороводе, что и мы.
«Смерть есть великий долг и дань природе: гробницы и монументы, назначенные для увековечения нашей памяти, и те ее платят; величественнейшая из пирамид, богатством и наукой воздвигнутая, лишилась своей верхушки и торчит обломанная на горизонте путешественника». (Тут отец почувствовал большое облегчение и продолжал:) « - Царствам и провинциям, городам и местечкам разве тоже не положены свои сроки? и когда устои и силы, первоначально их скреплявшие и объединявшие, претерпели всевозможные эволюции, они приходят в упадок». - Братец Шенди, - сказал дядя Тоби, откладывая свою трубку при слове эволюции . - Революции, хотел я сказать, - продолжал отец, - господи боже! я хотел сказать революций, братец Тоби, - эволюции - это бессмыслица. - Нет, не бессмыслица, - возразил дядя Тоби. - Но разве не бессмысленно прерывать нить такой речи и по такому поводу? - воскликнул отец. - Ради бога - дорогой Тоби, - продолжал он, беря его за руку, - ради бога, - ради бога, умоляю тебя, не перебивай меня в эту критическую минуту. - Дядя Тоби засунул трубку в рот.
« - Где теперь Троя и Микены, Фивы и Делос, Персеполь и Агригент? - продолжал отец, поднимая почтовый справочник, который он положил было на стол. - Что сталось, братец Тоби, с Ниневией и Вавилоном, с Кизиком и Митиленой? Красивейшие города, над которыми когда-либо всходило солнце, ныне больше не существуют; остались только их имена, да и те (ибо многие из них неправильно произносятся) мало-помалу приходят в ветхость, пока наконец не будут забыты и не погрузятся в вечную тьму, которая все окутывает. Самой вселенной, братец Тоби, придет - непременно придет - конец.
« - По возвращении из Азии, когда я плыл от Эгины к Мегаре (Когда это могло быть? - подумал дядя Тоби), - я начал разглядывать окрестные места. Эгина была за мной, Мегара впереди, Пирей направо, Коринф налево. - Какие цветущие города повержены ныне во прах! Увы! увы! сказал я себе, позволительно ли человеку столько убиваться из-за утраты ребенка, когда такие громады лежат перед ним в плачевных развалинах. - Помни, снова сказал я себе, - помни, что ты человек». -
Дядя Тоби не знал, что последний абзац был извлечением из письма Сервия Сульпиция к Туллию по случаю постигшей последнего утраты. - Добряк был так же мало сведущ в отрывках из древних, как и в их законченных произведениях. - А так как мой отец, занимаясь торговлей с Турцией, три или четыре раза побывал в Леванте и однажды целых полтора года провел на острове Зенте, то дядя Тоби, естественно, предположил, что в одно из этих путешествий он съездил через Архипелаг в Азию и что все описанное им плавание, с Эгиной позади, Мегарой впереди, Пиреем направо и т. д. и т. д., было совершено отцом в действительности и сопровождалось вышеприведенными размышлениями. - Во всяком случае, это было в его духе, и многие предприимчивые критики возвели бы еще два этажа и на худшем фундаменте. - А скажите, пожалуйста, братец, - проговорил дядя Тоби, прикасаясь концом своей трубки к руке моего отца и Деликатно перебивая его - но лишь когда тот кончил фразу, - в каком это было году после рождества Христова? - Ни в каком, - отвечал отец. - Это невозможно! - воскликнул дядя Тоби. - Простачок! - сказал отец, - это было за сорок лет до рождества Христова.
Дядя Тоби мог сделать только два предположения - или что брат его - Вечный жид, или что несчастия повредили его рассудок. - «Да поможет ему и исцелит его господь бог, владыка неба и земли», - сказал дядя Тоби, мысленно молясь за моего отца со слезами на глазах.
Отец приписал эти слезы действию своего красноречия и продолжал с большим воодушевлением;
«Между добром и злом, братец Тоби, не такая уж большая разница, как принято думать» - (этот приступ, кстати сказать, мало способствовал рассеянию подозрений дяди Тоби). - «Труд, горе, огорчения, болезни, нужда и несчастья служат приправой жизни». - «Кушайте на здоровье», - сказал про себя дядя Тоби.
«Сын мой умер! - тем лучше; - стыдно во время такой бури иметь только один якорь».
«Но он ушел от нас навсегда! - Пусть. Он освободился от услуг своего цирюльника прежде, чем успел облысеть, - встал из-за стола прежде, чем объелся, - ушел с пирушки прежде, чем напился пьян».
«Фракийцы плакали, когда рождался ребенок», - (- Мы тоже были очень недалеки от этого, - проговорил дядя Тоби) - «они пировали и веселились, когда человек умирал; и были правы. - Смерть отворяет ворота славы и затворяет за собой ворота зависти, - она разбивает оковы заключенных и передает в другие руки работу раба».
«Покажи мне человека, который, зная, что такое жизнь, страшился бы смерти, и я покажу тебе узника, который страшился бы свободы».
Не лучше ли, дорогой брат Тоби (ибо заметь - наши желания лишь наши болезни), - не лучше ли вовсе не чувствовать голода, нежели принимать пищу? - вовсе не чувствовать жажды, нежели обращаться к лекарствам, чтобы от нее вылечиться?
Не лучше ли освободиться от забот и горячки, от любви и уныния и прочих пароксизмов жизни, бросающих то в холод, то в жар, нежели быть вынужденным, подобно обессиленному путнику, который приходит усталый на ночлег, начинать сызнова свое путешествие?
В смерти, брат Тоби, нет ничего страшного, все свои ужасы она заимствует из стонов и судорог - из сморкания носов и утирания слез краями полога в комнате умирающего. - Удалите от нее все это, что она тогда? - Лучше умереть в бою, чем в постели, - сказал дядя Тоби. - Уберите ее дроги, ее плакальщиков, ее траур, ее перья, ее гербы и прочие вспомогательные средства - что она тогда? - Лучше в бою! - продолжал отец, улыбаясь, потому что совсем позабыл о моем брате Бобби. - В ней нет решительно ничего страшного - ну сам посуди, братец Тоби: когда существуем мы - смерти нет, - а когда есть смерть - нет нас. - Дядя Тоби отложил трубку, чтобы обдумать это положение: красноречие моего отца было слишком стремительно, чтобы останавливаться ради кого бы то ни было, - оно понеслось дальше - и потащило за собой мысли дяди Тоби. -
- По этой причине, - продолжал отец, - уместно припомнить, как мало изменений вызывало у великих людей приближение смерти. Веспасиан умер с шуткой, сидя на судне - - - Гальба - произнося приговор, Септимий Север - составляя донесение, Тиберий - притворяясь, а Цезарь Август - с комплиментом. - Надеюсь, искренним, - проговорил дядя Тоби.
- Он обращен был к жене, - сказал отец.
Глава IV
- - И в заключение - ибо из всех пикантных анекдотов, предлагаемых нам на эту тему историей, - продолжал отец, - один этот, как позолоченный купол на здании, - венчает все.
- Я разумею анекдот о Корнелии Галле, преторе, - вы, братец Тоби, наверно, его читали. - Нет, должно быть, не читал, - ответил дядя. - Он умер, - сказал отец, - во время * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * - Если со своей женой, - сказал дядя Тоби, - так тут нет ничего худого. - Ну, этого я не знаю, - отвечал отец.
Глава V
Моя мать тихонечко проходила в темноте по коридору, который вел в гостиную, как раз в то время, когда дядя Тоби произнес слово жена . - Оно и так звучит резко и пронзительно, а тут еще Обадия помог ему, оставив дверь немного приотворенной, так что моя мать услышала довольно, чтобы вообразить, будто речь идет о ней; и вот, приложив палец к губам - затаив дыхание и слегка наклонив голову при помощи поворота шеи - (не к двери, а в противоположную сторону, вследствие чего ее ухо приблизилось к щелке) - она стала напряженно прислушиваться: - подслушивающий раб, с богиней Молчания за спиной, не мог бы явиться лучшим сюжетом для геммы.
В этой позе я решил оставить ее на пять минут - пока не доведу до этой самой минуты (как Рапен поступает с церковными делами) событий на кухне.
Глава VI
Хотя семейство наше было в известном смысле машиной простой, потому что состояло из немногих колес, - все-таки надо сказать, что колеса эти приводились в движение таким множеством разнообразных пружин и действовали одно на другое при помощи такого большого количества странных правил и побуждений, - что машина хотя и была простая, но обладала всеми достоинствами и преимуществами машины сложной, - и в ней было столько же причудливых движений, сколько их когда-либо было видно внутри голландской шелкопрядильной фабрики.
То, о котором я собираюсь говорить, было, пожалуй, совсем не таким странным, как многие другие; оно состояло в том, что какое бы оживление: споры, речи, разговоры, планы или ученые рассуждения - ни поднималось в гостиной, в то же самое время и по тому же поводу обыкновенно происходило другое, параллельное ему, оживление на кухне.
А чтобы это осуществить, каждый раз, когда в гостиную доставлялось письмо или необыкновенное известие - или разговор приостанавливался до ухода слуги - - или замечались линии недовольства, проступавшие на лбу отца или матери, - словом, когда предполагалось, что в гостиной обсуждается вещь, которую стоило узнать или подслушать, - принято было не затворять двери наглухо, а оставлять ее немного приотворенной - вот, как сейчас, - что, под прикрытием скрипучих петель (и это, может быть, одна из многих причин, почему они и до сих пор не поправлены), устраивать было нетрудно; при помощи, описанной уловки во всех таких случаях оставлялся обыкновенно проход, не столь, правда, широкий, как Дарданеллы, но все же позволявший заниматься при попутном ветре этой торговлей в достаточных размерах для того, чтобы избавить отца от хлопот по управлению домом. - В настоящее время им пользуется моя мать; а перед ней воспользовался Обадия, после того как положил на стол письмо, извещавшее о смерти моего брата; таким образом, прежде чем отец вполне оправился от изумления и приступил к своей речи, - Трим был уже на ногах, готовый выразить свои чувства по этому предмету. Любознательный наблюдатель природы, принадлежи ему даже все табуны Иова, - хотя, к слову сказать, у наших любознательных наблюдателей часто гроша за душой нет, - отдал бы половину их за то, чтобы послушать капрала Трима и моего отца, двух столь противоположных по природе и воспитанию ораторов, в то время, как они произносили речи над одним и тем же гробом.
Отец - человек глубоко начитанный - с хорошей памятью - знавший Катона, и Сенеку, и Эпиктета как свои пять пальцев.
Капрал - которому нечего было припоминать - начитанный только в ведомости личного состава своего полка - и знавший как свои пять пальцев только имена, которые в ней заключались.
Один переходил от периода к периоду посредством метафор и иносказаний, попутно поражая воображение (как то свойственно людям остроумным и с богатой фантазией) занимательностью и приятностью своих картин и образов.
Другой, без всякого остроумия, без антитез, без игры слов, без замысловатых оборотов, оставляя образы по одну сторону, а картины по другую, шел прямехонько, как вела его природа, к сердцу. О Трим, зачем небо не послало тебе лучшего историка? - Зачем не даровало оно твоему историку лучшей пары штанов? - Ах, критики, критики! ужели ничем вас не разжалобить?
Глава VII
- - - Наш молодой господин умер в Лондоне! - сказал Обадия.
- Зеленый атласный капот моей матери, дважды вычищенный, первым пришел в голову Сузанне при восклицании Обадии. - Локк недаром написал главу о несовершенстве слов. - Значит, - проговорила Сузанна, - всем нам придется надеть траур. - Но обратите внимание еще раз: слово траур , несмотря на то что сама же Сузанна его употребила, - тоже не исполнило своей обязанности: оно не пробудило ни единой мысли, окрашенной в серое или в черное, - все было зеленое. - Зеленый атласный капот по-прежнему висел у нее в голове.
- О, это сведет в гроб бедную мою госпожу! - вскричала Сузанна. - Весь гардероб моей матери пришел в движение. Что за процессия! красное камчатное, - темно-оранжевое, белые и желтые люстрины, - тафтяное коричневое, - кружевные чепчики, спальные кофты и удобные нижние юбки. - Ни одна тряпка не осталась на месте. - - - Нет, - она больше никогда уже не оправится, - сказала Сузанна.
У нас была толстая придурковатая судомойка - отец, я думаю, держал ее за слабоумие; - всю осень она боролась с водянкой. - Он умер, - сказал Обадия, - он, без сомнения, умер! - А я нет, - сказала придурковатая судомойка.
- У нас печальные вести, Трим! - воскликнула Сузанна, утирая глаза, когда Трим вошел в кухню, - господин Бобби умер и похоронен, - похороны были интерполяцией Сузанны, - всем нам придется надеть траур, - сказала Сузанна.
- Надеюсь, нет, - сказал Трим. - Вы надеетесь, что нет! - с живостью воскликнула Сузанна. - Траур не вертелся в голове у Трима, как это было с Сузанной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74