- Усы! - воскликнула королева, как-то особенно подчеркивая это слово, точно она все еще не верила своим ушам. - Усы, - отвечала ла Фоссез, повторив слово в третий раз. - Во всей Наварре, мадам, нет ни одного кавалера его возраста, - продолжала фрейлина, с живостью поддерживая интересы пажа перед королевой, - у которого была бы такая красивая пара… - Чего? - с улыбкой спросила Маргарита. - Усов, - ответила, совсем сконфузившись, ла Фоссез.
Слово усы держалось стойко, и его продолжали употреблять в большинстве лучших домов маленького Наваррского королевства, несмотря на нескромный смысл, который придала ему ла Фоссез. Дело в том, что ла Фоссез произнесла это слово не только перед королевой, но и еще в нескольких случаях при дворе таким тоном, который каждый раз заключал в себе нечто таинственное. А так как двор Маргариты (все это знают) представлял в те времена смесь галантности и набожности - усы же применимы были как к первой, так и ко второй, - то слово, естественно, держалось стойко - оно выигрывало ровно столько, сколько теряло; иначе говоря, духовенстве было за него - миряне были против него - а что касается женщин, то они разделились.
Стройная фигура и красивая наружность сьера де Круа начали в то время привлекать внимание фрейлин к площадке перед воротами дворца, где сменялся караул. Дама де Боссьер без памяти влюбилась в него, - ла Баттарель точно так же - этому благоприятствовала еще отличная погода, какой давно не помнили в Наварре; ла Гюйоль, ла Маронет, ла Сабатьер тоже влюбились в сьера де Круа; ла Ребур и ла Фоссез добрались до сути дела - де Круа потерпел неудачу при попытке снискать благосклонность ла Ребур, а ла Ребур и да Фоссез были неразлучны.
Королева Наваррская сидела со своими дамами у расписного сводчатого окна, откуда видны были ворота второго двора, в то время как в них входил де Круа. - Какой красавчик, - сказала дама де Боссьер. - У него приятная наружность, - сказала ла Баттарель. - Он изящно сложен, - сказала ла Рюйоль. - Никогда в жизни не видела я офицера конной гвардии, - сказала ла Маропет, - у которого были бы такие ноги. - Или который так хорошо стоял бы на них, - сказала ла Сабатьер. - Но у него нет усов, - воскликнула ла Фоссез. - Ни волосинки, - сказала ла Ребур.
Королева пошла прямо в свою молельню, всю дорогу по галерее размышляя на эту тему, оборачивая ее и так и этак в своем воображении. - Ave Maria! что хотела сказать ла Фоссез? - спросила она себя, преклоняя колени на подушку.
Ла Гюйоль, ла Баттарель, ла Маронет, ла Сабатьер тотчас же разошлись по своим комнатам. - Усы! - сказали про себя все четверо, запираясь изнутри на задвижку.
Дама де Карнавалет незаметно, под фижмами, перебирала обеими руками четки - от святого Антония до Святой Урсулы включительно через пальцы ее не прошел ни один безусый святой; святой Франциск, святой Доминик, святой Бенедикт, святой Василий, святая Бригитта - все были с усами.
У дамы де Боссьер голова пошла кругом, так усердно выжимала она мораль из слов ла Фоссез. - Она села верхом на своего иноходца, паж последовал за ней - мимо проносили святые дары - дама де Боссьер продолжала свой путь.
- Один денье, - кричал монах ордена братьев милосердия, - только один денье в пользу тысячи страждущих пленников, взоры которых обращены к небу и к вам с мольбой о выкупе.
- Дама де Боссьер продолжала свой путь.
- Пожалейте несчастных, - сказал почтенный, набожный седовласый старец, смиренно протягивая иссохшими руками окованную железом кружку, - я прошу для обездоленных, милостивая дама, - для томящихся в тюрьме - для немощных - для стариков - для жертв кораблекрушения, поручительства, пожара. - Призываю бога и всех ангелов его во свидетели, я прошу на одежду для голых - на хлеб для голодных, на убежища для больных и убитых горем.
- Дама де Боссьер продолжала свой путь.
Один разорившийся родственник поклонился ей до земли.
- Дама де Боссьер продолжала свой путь.
С обнаженной головой побежал он рядом с ее иноходцем, умоляя ее, заклиная прежними узами дружбы, свойства, родства и т. д. - Кузина, тетя, сестра, мать, во имя всего доброго, ради себя, ради меня, ради Христа, вспомните обо мне - пожалейте меня!
- Дама де Боссьер продолжала свой путь.
- Подержи мои усы , - сказала дама де Боссьер. - Паж подержал ее коня . Она соскочила с него на краю площадки.
Есть такие ходы мыслей, которые оставляют штрихи возле наших глаз и бровей, и у нас есть сознание этого где-то в области сердца, которое придает этим штрихам большую отчетливость, - мы их видим, читаем и понимаем без словаря.
- Ха-ха! хи-хи! - вырвалось у ла Гюйоль и ла Сабатьер, когда они всмотрелись в штрихи друг у дружки. - Хо-хо! - откликнулись ла Баттарель и ла Маронет, сделав то же самое. - Цыц! - воскликнула одна. - Тс-тс, - сказала другая. - Шш, - произнесла третья. - Фи-фи, - проговорила четвертая. - Гранмерси! - воскликнула дама де Карнавалет - та, которая наградила усами святую Бригитту.
Ла Фоссез вытащила шпильку из прически и, начертив тупым ее концом небольшой ус на одной стороне верхней губы, положила шпильку в руку ла Ребур. - Ла Ребур покачала головой.
Дама де Боссьер трижды кашлянула себе в муфту - ла Гюйоль улыбнулась. - Фу, - сказала дама де Боссьер. Королева Наваррская прикоснулась к глазам кончиком указательного пальца - как бы желая сказать: - я вас всех понимаю.
Всему двору ясно было, что слово усы погублено: ла Фоссез нанесла ему рану, и от хождения по всем закоулкам оно не оправилось. - Правда, оно еще несколько месяцев слабо оборонялось, но по их истечении, когда сьер де Круа нашел, что за недостатком усов ему давно пора покинуть Наварру, - стало вовсе неприличным и (после нескольких безуспешных попыток) совершенно вышло из употребления.
Наилучшее слово на самом лучшем языке самого лучшего общества пострадало бы от таких передряг. - Священник из Эстеллы написал на эту тему целую книгу, показывая опасность побочных мыслей и предостерегая против них наваррцев.
- Разве не известно всему свету, - говорил священник из Эстеллы в заключение своего труда, - что несколько столетий тому назад носы подвергались в большинстве стран Европы той же участи, какая теперь постигла в Наваррском королевстве усы? Зло, правда, не получило тогда дальнейшего распространения, - но разве кровати, подушки, ночные колпаки и ночные горшки не стоят с тех пор всегда на краю гибели? Разве штаны, прорехи в юбках, ручки насосов, втулки и краны не подвергаются до сих нор опасности со стороны таких же ассоциаций? - Целомудрие по природе смиреннейшее душевное качество - но снимите с него узду - и оно уподобится льву, беснующемуся и рыкающему.
Цель рассуждений священника из Эстеллы не была понята. - Пошли по ложному следу. - Свет взнуздал своего осла с хвоста. И когда крайности щепетильности и начатки похоти соберутся на ближайшем заседании провинциального капитула, они, пожалуй, и это объявят непристойностью.
Глава II
Когда пришло письмо с печальным известием о смерти моего брата Бобби, отец занят был вычислением расходов на поездку в почтовой карете от Кале до Парижа и дальше до Лиона.
Злополучное то было путешествие! Доведя его уже почти до самого конца, отец вынужден был проделать шаг за шагом весь путь вторично и начать свои расчеты сызнова по вине Обадии, отворившего двери с целью доложить ему, что в доме вышли дрожжи, - и спросить, не может ли он взять рано утром большую каретную лошадь и поехать за ними. - Сделай одолжение, Обадия, - сказал отец (продолжая свое путешествие), - бери каретную лошадь и поезжай с богом. - Но у нее не хватает одной подковы, бедное животное! - сказал Обадия. - Бедное животное! - отозвался дядя Тоби в той же ноте, как струна, настроенная в унисон. - Так поезжай на Шотландце, - проговорил с раздражением отец. - Он ни за что на свете не даст себя оседлать, - отвечал Обадия. - Вот чертов конь! Ну, бери Патриота, - воскликнул отец, - и ступай прочь. - Патриот продан, - сказал Обадия. - Вот вам! - воскликнул отец, делая паузу и смотря дяде Тоби в лицо с таким видом, как будто это было для него новостью. - Ваша милость приказали мне продать его еще в апреле, - сказал Обадия. - Так ступай пешком за твои труды, - воскликнул отец. - Еще и лучше; я больше люблю ходить пешком, чем ездить верхом, - сказал Обадия, затворяя за собой двери.
- Вот наказание божие! - воскликнул отец, продолжая свои вычисления. - Вода вышла из берегов, - сказал Обадия, снова отворяя двери.
До этого мгновения отец, разложивший перед собой карту Сансона и почтовый справочник, держал руку на головке циркуля, одна из ножек которого упиралась в город Невер, последнюю оплаченную им станцию, - с намерением продолжать оттуда свое путешествие и свои подсчеты, как только Обадия покинет комнату; но эта вторая атака Обадии, отворившего двери и затопившего всю страну, переполнила чашу. - Отец выронил циркуль, или, вернее, бросил его на стол наполовину непроизвольным, наполовину гневным движением, после чего ему ничего больше не оставалось, как вернуться в Кале (подобно многим другим) нисколько не умнее, чем он оттуда выехал.
Когда в гостиную принесли письмо с известием о смерти моего брата, отец находился уже в своем повторном путешествии, на расстоянии одного шага циркуля от той же самой станции Невер. - С вашего позволения, мосье Сансон, - воскликнул отец, втыкая кончик циркуля через Невер в стол - и делая дяде Тоби знак заглянуть в письмо, - дважды в один вечер быть отброшенным от такого паршивого городишка, как Невер, это слишком много, мосье Санеон, для английского джентльмена и его сына. - Как ты думаешь, Тоби? - спросил игривым тоном отец. - Если это не гарнизонный город, - сказал дядя Тоби, - в противном случае… - Видно, я останусь дураком, - сказал, улыбаясь про себя, отец, - до самой смерти. - с этими словами он вторично кивнул дяде Тоби - и, все время держа одной рукой циркуль на Невере, а в другой руке почтовый справочник, - наполовину занятый вычислениями, наполовину слушая, - нагнулся над столом, опершись на него обоими локтями, между тем как дадя Тоби читал сквозь зубы письмо.
- Он нас покинул, - сказал дядя Тоби. - Где? - Кто? - воскликнул отец. - Мой племянник, - сказал дядя Тоби. - Как - без разрешения - без денег - без воспитателя? - воскликнул отец в крайнем изумлении. - Нет: он умер, дорогой брат, - сказал дядя Тоби. - Не быв больным? - продолжал изумляться отец. - Нет, должно быть, он болел, - сказал дядя Тоби тихим голосом, и глубокий вздох вырвался у него из самого сердца, - конечно, болел, бедняжка. Ручаюсь за него - ведь он умер.
Когда Агриппине сообщили о смерти ее сына, - она, по словам Тацита, внезапно прервала свою работу, не будучи в состоянии справиться с охватившем ее волнением. Отец только глубже вонзил циркуль в город Невер. - Какая разница! Правда, он занят был вычислениями - Агриппина же, верно, занималась совсем другим делом: иначе кто бы мог претендовать на выводы из исторических событий?
А как поступил отец дальше, это, по-моему, заслуживает особой главы. -
Глава III
- - - - - И главу же это составит, чертовскую главу, - так берегитесь.
Или Платон, или Плутарх, или Сенека, или Ксенофонт, или Эпиктет, или Теофраст, или Лукиан - или, может быть, кто-нибудь из живших позднее - Кардан, или Будей, или Петрарка, или Стелла - а то так, может быть, кто-нибудь из богословов или отцов церкви - святой Августин, или святой Киприан, или Бернард - словом, кто-то из них утверждает, что плач, по утраченным друзьям или детям есть неудержимое и естественное душевное движение, - а Сенека (это уж я знаю наверняка) говорит нам где-то, что подобные огорчения лучше всего выливаются именно этим путем. - И мы действительно видим, что Давид оплакивал своего сына Авессалома - Адриан своего Антиноя - Ниоба детей - и что Аполлодор и Критон проливали слезы о Сократе еще до его смерти.
Мой отец справился со своим горем иначе - совсем не так, как большинство людей древнего или нового времени; он его не выплакал, как евреи и римляне, - не заглушил сном, как лопари, - не повесил, как англичане, и не утопил, как немцы, - он его не проклял, не послал к черту, не предал отлучению, не переложил в стихи и не высвистел на мотив Лиллибуллиро.
- Тем не менее он от него избавился.
Не разрешите ли вы мне, ваши милости, втиснуть между этих двух страниц одну историйку?
Когда Туллий лишился своей любимой дочери Туллии, он сначала принял это близко к сердцу - стал прислушиваться к голосу природы и соразмерять с ним собственный голос. - О моя Туллия! дочь моя! дитя мое! - и опять, опять, опять: - О моя Туллия! - моя Туллия! Мне сдается, будто я вижу мою Туллию, слышу мою Туллию, беседую с моей Туллией. - Но как только он начал заглядывать в сокровищницу философии и сообразил, сколько превосходных вещей можно сказать по этому поводу, - ни один смертный не в состоянии представить себе, - говорит великий оратор, - какое счастье, какую радость это мне доставило.
Отец гордился своим красноречием не меньше, чем Марк Туллий Цицерон, и я полагаю, покуда меня не убедят в противном, с таким же правом; красноречие было подлинно его силой, как, впрочем, и его слабостью. - Силой - потому что он был прирожденным оратором, - и слабостью - потому что оно ежечасно оставляло его в дураках. Словом, он не пропускал случая - (разве только находился в полосе неудач) - проявить свои способности или сказать что-нибудь умное, острое и язвительное - это все, что ему надо было. - Удачи, связывавшие язык моего отца, и неудачи, счастливо его развязывавшие, были для него почти равнозначны; неудачи порой даже предпочтительнее. Например, когда удовольствие произнести речь равнялось десяти, а огорчение от неудачи всего только пяти, - отец наживал сто на сто, и следовательно, выпутывался так ловко, словно ничего с ним не приключилось.
Указание это поможет разобраться в повседневных поступках моего отца, которые иначе показались бы крайне непоследовательными; оно объясняет также, почему, когда отцу случалось раздражаться небрежностью и промахами наших слуг или другими маленькими неприятностями, неизбежными в семейной жизни, гнев его или, вернее, продолжительность его гнева постоянно опрокидывали все наши предположения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74