Конрад Джозеф
Письма
Джозеф Конрад
Письма
Перевод с английского М. Красновского
Эдварду Гарнету Кейпл-хаус, 27 мая 1912 г.
Дражайший Эдвард, Надеюсь, что ты не очень рассердился на меня за то, что я все еще не поблагодарил тебя за "Карамазовых " . Как хорошо, что ты обо мне вспомнил; я, конечно, был весьма заинтригован. Но это лишь несуразная глыба бесценного материала. Страшно неудачно, слишком эмоционально и раздражающе. Кроме того, не знаю, что отстаивает или разоблачает Д [ остоевский], но знаю твердо - для меня он чересчур русский. Во всем этом мне слышится некое подобие яростных воплей, идущих из глубины доисторических времен. Я понимаю, русские только что "открыли" его. Мои поздравления... Перевод твоей жены, вне всякого сомнения, великолепен. От одной мысли о нем дух захватывает. Какое мужество! Какое упорство! Какой талант - талант истолкования, если можно так выразиться. Слово "перевод" не годится для описания тех высот, которых достигла твоя жена. Однако в действительности творение этого человека не заслуживает такой счастливой судьбы. Только Тургенев (и, возможно, Толстой) по-настоящему достойны ее. Передай ей от меня поклон, преисполненный благоговения и восхищения. Я бесконечно ей благодарен за возможность думать о Д. и чувствовать его. Когда у тебя выдастся свободная минута, расскажи мне, как приняли твою испанскую пьесу. Из всего сказанного тобой заключаю, что она вот-вот пойдет. В газеты не заглядывал уже неделю. Пытаюсь начать повесть, а эти чудовищные события очень отвлекают меня. Знаю, что объявлена еще одна забастовка, и это все. Подобные события развиваются медленно и однообразно. Я же ни к одной из партий не испытываю уважения и чрезмерного волнения во время этой игры не ощущаю.
Баррету Х. Кларку Кейпл-хаус, 4 мая 1918 г.
Уважаемый мистер Кларк, нет, меня отнюдь не забрасывают такого рода посланиями, как Вы думаете. Признаюсь, по большей части они глупы, бессмысленны и ничего не имеют общего с Вашим письмом, которое своим содержанием и дружеским тоном доставило мне немало удовольствия. Надеюсь, Вы простите, что свой ответ я пишу Вам на машинке: состояние моей руки таково, что мне трудно держать перо. Вы правы, полагая, что мне лестно получить высокую оценку от человека молодого. Но, честно говоря, я не считаю себя "стариком". Моя писательская жизнь длится всего двадцать три года, и нет нужды говорить такому умному человеку, как Вы, что все это время было временем развития (критики склонны делить его на три основных периода), которое продолжается и сейчас. Некоторые критики упрекают меня в непостоянстве. Однако они ошибаются. Я всегда остаюсь самим собой. Я человек со сложившимся характером. Храня верность некоторым понятиям, я не являюсь рабом предрассудков и схем и никогда им не стану. Мое отношение к тем или иным предметам и речевым оборотам, мои взгляды, мои творческие методы все время менялись и впредь до известной степени будут меняться. Происходит это вовсе не потому, что я человек непостоянный или беспринципный, а потому, что я свободен. Или, точнее сказать, потому, что, сколько могу, я всегда стремлюсь к свободе. Приступая к ответу на Ваш вопрос, я прежде всего хотел бы сформулировать некое общее положение: произведение искусства крайне редко имеет одно-единственное истолкование и совсем необязательно сводится к какому-то определенному тезису. Поэтому чем ближе оно стоит к искусству, тем более символично по своему характеру. Подобное утверждение удивит Вас, ведь Вы, возможно, решите, что я имею в виду поэтов и писателей символистской школы. Для них, однако, это не более чем литература, и мне им нечего возразить. Меня же интересует нечто большее. Вне всякого сомнения, Вы и ранее задавались этим и другими подобными вопросами. Поэтому позволю себе обратить Ваше внимание только на то, что символический подход к произведениям искусства имеет то преимущество, что позволяет взглянуть на жизнь с трех сторон и изобразить ее целиком. Все великие произведения литературы были символическими, и поэтому они сложны, сильны, глубоки и прекрасны. Не думаю, что Вы упрекнете меня в неточности, да и относительно правды характеров и изображения моя совесть художника спокойна. Всю правду, какая у меня есть, я высказал, и никакие критики не могут повлиять на мою искренность и честность. А что до "общего впечатления", то это не мое дело. Задача критика - проявить свою честность, чуткость и ум при разборе произведения, его суд - дело совести. Если она отягощена мелочными дрязгами и опутана поверхностными представлениями, то и суждение окажется мелочным и поверхностным. Художник не вправе оспаривать чужие порывы независимо от того, возвышенны они или низменны. Разумеется, Ваша трактовка общего смысла "Победы" и сокрытой в ней художественной тайны верна; и уж конечно, я не стремился скрыть ее за волшебной завесой искусства. Взывая к чувствам, я говорил самым понятным языком, каким только мог, и не думаю, что в Англии или во Франции найдется критик, который не разгадает моего замысла. В одном или двух случаях я просто не мог понять, чем вызваны нападки на книгу, тогда как другие критики проявили поразительную проницательность при анализе моего метода и языка. Некоторым читателям книга откровенно не понравилась, но не из-за иронии. А поскольку ирония не совсем отсутствует в книге, я счастлив, что те страницы, где она есть, не оставили Вас и Ваше воображение равнодушными. Прошу принять это длинное, многословное послание в знак искренней признательности за сочувственное отношение к моему труду. С наилучшими пожеланиями успеха на избранном Вами пути.
Эдварду Гарнету Май 1917 г.
Дражайший Эдвард, Вся беда в том, что я, как и ты, не знаю русского языка; не знаю даже русского алфавита. Это ты открыл мне глаза на ценность и значение Тургенева. Мальчиком, помнится, в приложении к какой-то газете я прочел "Дым" в переводе на польский, а позднее - "Дворянское гнездо" по-французски. Эти вещи мне интуитивно понравились (очень существенное, но для критических замечаний недостаточное основание), однако подобное ощущение ни в коей мере не может сравниться с осознанным восприятием литературного совершенства. Ты первый открыл мне глаза на его [Тургенева] искусство. В остальном же Тургенев для меня - это Констанция Гарнет, а Констанция Гарнет - Тургенев. Она сделала удивительную вещь - ввела его произведения в английскую литературу. Именно благодаря этому я понимаю или, скорее, чувствую Тургенева. Но в целом я Тургенева не понимаю. Если бы я действительно понимал его, то, возможно, смог бы рассуждать на эту тему с большим или меньшим успехом. А посему, мой дорогой, не знаю даже, с чего и начать. Насколько мне известно, ты, пожалуй, единственный человек, кто сумел понять отношение Тургенева не только ко всему человечеству, но и к самой России. И в том и в другом случае он велик. Но быть великим и в то же время столь утонченным - губительно для художника, как, впрочем, и для любого другого человека. Это не Достоевский, кривляющееся, преследуемое, проклятое создание, это Тургенев, богато и разнообразно одаренный от природы. Абсолютное здравомыслие и глубина сознания, кристально чистое видение и необычайная чуткость, глубокий взгляд и неизменное благородство в суждениях; способность безошибочно находить самое важное, существенное в человеческой жизни и в окружающем мире; необычайно ясный ум, горячее сердце и широта чувств - и все это в нужной пропорции, без излишеств! Более чем достаточно, чтобы уничтожить любого писателя. Видишь ли, мой дорогой Эдвард, если бы мы стали показывать Антиноя в балагане, уверяя при этом, что жизнь его столь же совершенна, как и его обличье, едва ли кто-нибудь из толпы, которая ломилась бы в соседнюю дверь, желая хоть глазочком взглянуть на двухголового соловья или на скалящего зубы испуганного великана в ошейнике, подошел бы к нему. Я похож на тебя, мой дорогой друг... Разбит, сломлен, разрываюсь на части. Не могу заставить себя чем бы то ни было заниматься, не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Быть может, виновата война? Или просто Конраду пришел конец? Полагаю, человеку должен однажды прийти конец. Того требуют приличия. Однако это звучит страшно или пугающе. Думаю, скорее последнее. Нет, мой дорогой друг, я не считаю свою небольшую книгу чем-то "недостойным". Она посвящена моему сыну. Мне почему-то думалось, что ты в Италии. Твой экземпляр лежит у меня, и вскоре я отошлю его тебе. Разумеется, ничего важного в этой книге нет. Любопытно, что в ней все-таки есть? То бишь, что мне удалось сделать? Я не видел статьи в "Нейшн". Я знал, что это не ты написал, ты ведь вроде бы освободился (на время) от литературных дел и уехал из Англии? Откровенно говоря, мне не хотелось бы выступать в роли знатока русской жизни. Ведь это не так. Я восхищаюсь Тургеневым, но, говоря по чести, Россия для него не более чем холст для художника. Даже если бы все его герои жили на Луне, он все равно оставался бы великим мастером. Его персонажи весьма схожи с шекспировскими итальянцами. Об этом как-то никто не задумывается. И все-таки, мой дорогой Эдвард, если ты настаиваешь, я исполню твою просьбу и попытаюсь. Не обещаю, что у меня получится! Как я тебе уже говорил, у меня почему-то все валится из рук. "Теневую черту" я закончил 15 января и с тех пор написал только два коротких рассказа. Примерно 12 000 слов. Несколько страниц я уничтожил. Всего несколько. Таково истинное положение вещей. И оно внушает мне самые серьезные опасения. У меня обострилась подагра, с февраля я почти все время лежал. Сейчас только оправился после последнего приступа. Если ты приедешь и мы малость поговорим, это, возможно, взбодрит меня. Как знать? В самом деле, мой дорогой, невыносимо отказывать себе во всем, что тебе дорого. Поразмысли над моим предложением. Джесси его поддерживает. Ведь она тебя так любит. Не говоря уж обо мне. Веришь ли ты в это? Или не веришь? Временами на меня нападают сомнения...
Джону Голсуорси Сомерис, 6 января нового, 1908 года
Дражайший Джек, Будь счастлив (синьоре Аде я напишу отдельно), желаю тебе здравствовать долгие годы и да не убудет слава твоя. Что касается меня, то старая история продолжается, и ты, должно быть, уже сыт ею по горло: подагра. Я не похож на Петра Великого - не развлекаю своих друзей. Подагра. Прихватила в начале рождественских праздников, в "День подарков", и до сих пор не отпускает. По-настоящему я так и не пришел в себя после приступа, случившегося за три недели до нашего совместного обеда. С тех пор как мы переехали в новый дом, у меня не было ни одного светлого дня. "Et le miserable ecrivait toujours". Этот "несчастный" пишет сейчас повесть под названием "Разумов". Выразительно, не так ли? Пожалуй, я пытаюсь ухватить суть российских событий - cosas de Russia. Непростая задача, однако в конце концов из этого, может, получится неплохая вещь. Она также может принести мне сотню фунтов, если добрейший Пинкер постарается и побегает с рукописью высунув язык... Однако я зло пошутил. Послушай, сюжет таков. Студент Разумов (внебрачный сын князя К.) выдает полиции своего однокашника, студента Гальдина, который прячется в его квартире после совершения политического преступления (предположительно, убийства Плеве). События первой части разворачиваются в Санкт-Петербурге. (Гальдина, разумеется, повесят.) Во второй части действие происходит в Женеве. Студент Разумов, познакомившись с матерью и сестрой Гальдина, влюбляется в последнюю, женится на ней и через некоторое время рассказывает ей о том, какую роль сыграл в судьбе ее брата. Психология развития событий, ведущих к предательству Разумовым Гальдина, к сделанному им признанию и к смерти Разумова и его жены (причина: сходство их ребенка с покойным Гальдиным), и есть главное содержание этой повести. Возможно, ни один журнал не захочет ее взять. С тех пор как Старик удалился от дел, "Блэквуды" не очень-то спешат печатать мои произведения. Попытаюсь в "Фортнайтли". Ах, дорогой, ты не знаешь, сколь убийственна для вдохновения беспокойная мысль: "А можно ли это продать?" Нет ничего более жестокого, чем быть зажатым между душевным порывом, работой и подобным вопросом, который для меня сейчас вопрос жизни и смерти. Бывают мгновения, когда страх начисто выметает из головы всякие мысли. Это безумно мучительно. И знаешь, день ото дня напряжение только растет. Но я должен написать эту вещь. Должен отойти подальше от "Случая", который почти перестал мне даваться. С остальными вещами дела обстоят так же неблагополучно. "Тайного агента" следует честно признать почетной неудачей. Он не стяжал мне ни любви публики, ни литературного успеха - хоть на гран. От всего этого я прихожу в уныние. Полагаю, я глуп, если жду чего-либо другого. Полагаю также, что есть во мне нечто глубоко несимпатичное широкой публике. Взять, к примеру, романы Харди, в общем-то достаточно трагичные и мрачные, но их и раньше покупали, и продолжают покупать сегодня. Это "нечто", я думаю, называется чуждостью. Словом, причин для тревожных мыслей достаточно. Издадут ли большой роман журнальными выпусками? А если нет? Я бы удивился, если бы Пинкера не беспокоил подобный вопрос. Он не торопит меня, однако сгорает от нетерпения. Признаться, количество страниц, написанных за последние три месяца, ничтожно. А ведь я корпел над романом изо дня в день. Жить так невозможно. Я теперь стал вегетарианцем. Специально ем очень мало. Голова у меня сейчас необыкновенно ясная, но в иные минуты я невольно спрашиваю себя, а не должен ли я все это бросить. Для человека с воображением такие мысли губительны - они приходят, словно дурные знамения, откуда-то извне. Я, разумеется, борюсь с ними, покуда есть силы. На пятидесятом году жизни я подвел итоги своей работы. Одиннадцать романов. Если бы каждый роман принес 1000 фунтов, у меня осталось бы сейчас на руках 5000 фунтов. Сложив вместе мои долги, деньги, которые я должен отработать П. (1572 фунта на сегодня), и субсидию, а также подсчитав все, что я заработал, получим сумму, приблизительно равную 650 фунтам в год.
1 2 3