— Ты даже уж меня не узнаешь! — воскликнул солдат. — Несомненно, здесь происходит что-то необыкновенное!
И он с беспокойством оглянулся.
Конюшня была просторная, темная и едва освещенная фонарем, который висел на потолке, покрытом густой паутиной. На другом ее конце, через несколько отделений, стояла тройка сильных вороных коней укротителя, которые были настолько же спокойны, насколько был напуган и дрожал Весельчак.
Дагобер, удивленный этим странным контрастом, объяснение которому он должен был скоро найти, продолжал потихоньку поглаживать лошадь, и Весельчак, ободренный присутствием хозяина, стал лизать его руки, тереться о них головой, легонько заржал и начал по-старому ласкаться.
— Ну, в добрый час… вот таким я тебя люблю… мой старина Весельчак! — и Дагобер высыпал при этом овес из мерки в колоду. — Ну, ешь же теперь на доброе здоровье! Нам завтра предстоит длинный переход. А главное, не пугайся так сдуру, без всякого основания… Кабы с тобой был твой товарищ Угрюм, ты бы успокоился… но он наверху, с девочками: без меня он служит им сторожем. Полно же… полно… ешь-ка лучше, чем на меня глядеть.
Но лошадь, только дотронувшись до овса кончиком губы, как бы из повиновения хозяину, снова от него отвернулась и принялась покусывать рукава серой куртки Дагобера.
— Ах ты, мой бедный Весельчак!.. с тобой что-нибудь, несомненно, приключилось… ты такой охотник до овса и совсем к нему теперь не притрагиваешься… Со времени нашего отъезда с тобой такого не бывало!.. — продолжал солдат, серьезно встревожившись, так как счастливый исход путешествия главным образом зависел от бодрости и здоровья коня.
Вдруг ужасающий рев разнесся по конюшне, и так близко, что казалось, его испустил кто-то находившийся в ней. Весельчак испугался так, что, страшно рванувшись, порвал повод и, перескочив через перекладину стоила, вырвался в полуоткрытые ворота прямо во двор; Дагобер сам невольно вздрогнул при этом могучем и неожиданном реве. Испуг коня стал теперь вполне понятен. За не особенно толстой перегородкой, к которой прислонены были колоды, помещался в другой конюшне зверинец Морока; лошади Предсказателя так привыкли к этому соседству, что вовсе не пугались страшного рева.
— Ага… понимаю теперь… — сказал солдат, успокоившись немного. — Весельчак, конечно, услыхал рев еще давеча… этого было достаточно, чтобы испугаться… В другой конюшне, а такая здесь, наверное, найдется, он подберет до крошки свой корм, и мы завтра двинемся отсюда ранехонько, — прибавил солдат, тщательно выгребая овес из колоды.
Испуганная лошадь, поносившись по двору, подошла, наконец, на зов хозяина, который схватил ее за конец повода; конюх, у которого Дагобер спросил, имеется ли свободная конюшня, указал ему сарай, где могла поместиться только одна лошадь. Весельчак был там размещен со всеми удобствами. Освободившись от неприятного соседства, лошадь успокоилась, весело подергала куртку Дагобера, давая ему возможность снова доказать свое искусство в штопаний, но он только любовался тою быстротой, с которой Весельчак уплетал овес.
Совершенно успокоившись, солдат закрыл дверь конюшни и заторопился к ужину, так как его начинала уже мучить совесть, что он так надолго оставил сироток одних.
5. РОЗА И БЛАНШ
Девушки занимали невзрачную комнатку в одном из самых отдаленных флигелей гостиницы, единственное окно которой выходило прямо в поле. Кровать без полога, стол и два стула составляли более чем скромное убранство каморки, освещенной светом лампы. На столе, около окна, Дагобер положил свою сумку.
Угрюм, большая собака сибирской породы, лежала у дверей и раза два с глухим ворчанием поворачивала голову к окну, ограничивая, впрочем, только этим выражение неудовольствия.
Сестры, одетые теперь в длинные белые капоты, застегнутые под горлом и у кистей рук, полулежали на кровати. Они были без чепцов, и их чудесные русые локоны удерживались на высоте висков только широкой лентой, чтобы не спутаться ночью. Белое одеяние и венец белой ленты на голове придавали еще более невинный вид их свежим и прелестным лицам.
Сироты разговаривали и смеялись. Несмотря на горе, которое их посетило так рано, девочки, благодаря юному возрасту, сохранили простодушную веселость. Память о матери печалила их порою, но эта грусть не носила в себе ничего горького: это была скорее нежная меланхолия, они не избегали ее и охотно ей отдавались. Для них обожаемая мать не умерла… они считали ее только отсутствующей.
Благодаря тому, что в той глуши, где они росли, на было ни церкви, ни священника, девочки были почти так же, как и Дагобер, невежественны в религии. Они только твердо верили в то, что на небе есть Бог, добрый и справедливый, который из милосердия к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволяет им с неба наблюдать за ними, видеть их и слышать и посылать к ним иногда прекрасных ангелов-хранителей для защиты.
Благодаря наивному заблуждению сироты были уверены, что мать постоянно следит за их поступками, и если они сделают что-нибудь дурное, то это сильно огорчит ее, а их сделает недостойными попечения добрых ангелов.
Этим и ограничивались все религиозные познания Розы и Бланш, впрочем, вполне достаточные для чистых любящих душ.
Ожидая Дагобера, девочки болтали.
Разговор был им очень интересен. Вот уже несколько дней, как у них завелась тайна… важная тайна, заставлявшая биться их девственные сердца, волновавшая юную грудь, заливавшая огнем щеки и заволакивавшая беспокойной и мечтательной томностью нежную синеву глаз.
Роза лежала с краю. Ее округлые руки были закинуты за голову, а лицом она повернулась к Бланш, опиравшейся локтем на изголовье и с улыбкой смотревшей на сестру.
— Ты думаешь, он придет и сегодня ночью, — говорила Роза.
— Да. Ведь он вчера обещал.
— Он такой добрый!.. Он сдержит обещание.
— А как он хорош со своими длинными белокурыми локонами!
— А какое очаровательное имя… Оно так к нему подходит!
— А улыбка какая нежная! Какой нежный голос, когда он говорил, беря нас за руки: «Дети, благословляйте Создателя за то, что Он дал вам единую душу… То, что иные ищут вовне, вы найдете в самих себе».
— «Так как ваши сердца нераздельны», — прибавил он.
— Какое счастье, что мы помним все его слова, сестра!
— Мы ведь так внимательно его слушаем… Знаешь… когда я вижу, как ты его слушаешь, я точно вижу самое себя, милое мое ты зеркальце! — проговорила Роза, улыбаясь и целуя сестру в лоб. — И знаешь, когда он говорит, у тебя глаза… т.е. у нас глаза… делаются большие-большие, а губы шевелятся… точно мы за ним про себя повторяем все его слова… Неудивительно, что мы ничего не забываем из того, что он говорит.
— И все, что он говорит, так возвышенно, благородно и великодушно.
— И потом, не правда ли, сестра, во время беседы с ним в голову приходит столько хороших мыслей? Только бы нам не забывать их никогда!
— Будь спокойна… они останутся в наших сердцах, точно птенцы в гнездышке у матери.
— А знаешь, Роза… какое счастье, что он любит нас обеих!
— Да разве могло быть иначе, когда у нас одно сердце!
— Как же можно любить Розу, не любя Бланш!
— Что бы сталось с нелюбимой?
— А потом ему было бы слишком трудно выбирать!
— Мы так друг на друга похожи!
— Вот, чтобы выйти из затруднительного положения, — сказала Роза с улыбкой, — он нас обеих и выбрал…
— Да и не лучше ли так? Он любит нас один… а мы его вдвоем!
— Только бы он не покинул нас до Парижа!
— А в Париже? Пусть он будет и там!
— Непременно с нами… в Париже… будет так приятно быть с ним… и с Дагобером… в этом громадном городе. О, Бланш, как он, должно быть, хорош, Париж!
— Париж? Это, наверно, город из золота!
— Верно, там все счастливы… потому что он так красив!
— Как и войти-то мы туда посмеем, бедные сироты… Как на нас посмотрят?
— Да, это так… но знаешь… раз там все счастливы, то, конечно, все и добры?
— И нас полюбят!..
— Кроме того, с нами будет наш друг… с белокурыми локонами и голубыми глазами.
— А он нам ничего не говорил о Париже.
— Не подумал об этом… надо поговорить с ним сегодня ночью.
— Да, если он будет расположен разговаривать… ты знаешь, ведь он часто любит смотреть на нас молча, пристально вглядываясь в наши глаза…
— Да, и знаешь, в эти минуты его взор напоминает мне взор нашей дорогой мамы!
— А как она-то, верно, счастлива!.. ведь она все видит.
— Еще бы… ведь если он нас так полюбил, то, значит, мы это заслужили?
— Скажите… ах ты хвастунья! — заметила Бланш, весело приглаживая ловкими пальцами волосы сестры, разделенные пробором.
После минутного размышления Роза вымолвила:
— Как тебе кажется… не рассказать ли обо всем Дагоберу?
— Расскажем… если ты это находишь нужным.
— Ведь мы все ему говорим, как говорили маме… Зачем же от него что-то скрывать?
— Особенно то, что делает нас такими счастливыми…
— А ты не замечаешь, что с тех пор, как мы его узнали, наши сердца бьются и сильнее, и живее?
— Да, как будто они чем-то переполнены.
— Очень просто, почему это так кажется… Ведь наш друг занимает там много места.
— Итак, мы расскажем Дагоберу о нашем счастье!
— Ты права…
В эту минуту Угрюм снова заворчал.
— Сестра, — промолвила Роза, прижимаясь пугливо к Бланш, — собака опять рычит… что это с ней?
— Угрюм!.. не ворчать… иди сюда… — сказала Бланш, похлопав рукой по краю кровати.
Собака поднялась, еще раз глухо заворчала и, подойдя к кровати, положила большую умную голову на одеяло, настойчиво продолжая коситься на окно; сестры наклонились, чтобы погладить Угрюма по выпуклому лбу с шишкой посредине — верный признак чистой породы у собак.
— И чего ты, Угрюм, так ворчишь? — сказала Бланш, легонько теребя его за уши. — А, добрая моя собака?..
— Бедняга… Он всегда ведь тревожится, когда Дагобера с нами нет.
— Это правда… он точно знает, что без него должен еще больше нас оберегать.
— А почему, сестра, Дагобер сегодня запоздал? Пора бы прийти ему с нами проститься.
— Очевидно, он чистит Весельчака.
— А мы с ним и не простились сегодня, с нашим старым Весельчаком.
— Как жаль.
— Бедное животное… Он всегда так доволен, лижет нам руки… точно благодарит за посещение…
— К счастью, Дагобер с ним за нас простится!
— Добрый Дагобер!.. вечно-то он о нас заботится… балует нас… мы ленимся, а он все берет на себя.
— Как ему помешаешь, когда он не позволяет нам ничего делать?
— Как жаль, что мы так бедны… мы даже не можем ему обещать немного покоя!
— Бедны!.. Увы, сестра! Мы всегда будем только бедными сиротами.
— Как же? А медаль?
— Несомненно, с ней связаны какие-то ожидания… иначе мы бы не пустились в такой долгий путь.
— Дагобер обещал нам все рассказать сегодня вечером…
Девушка не смогла продолжать: с сильным шумом два оконных квадрата разлетелись вдребезги.
Сестры с криком ужаса бросились друг к другу в объятия, а собака, яростно лая, рванулась к окну.
Девочки, крепко прижавшись друг к другу, бледные, неподвижные от ужаса, дрожащие, затаили от страха дыхание; они не смели даже взглянуть на окно.
Угрюм, положив передние лапы на подоконник, не переставал неистово лаять.
— О, что же это?.. — шептали сироты. — И Дагобера нет!
Потом, с испугом схватив сестру за руку, Роза воскликнула:
— Слышишь?.. слышишь?.. кто-то поднимается по лестнице…
— Боже… какие тяжелые шаги… это не Дагобер, не его походка…
— Угрюм, сюда! скорее… защищай нас! — закричали девушки, окончательно перепуганные.
Действительно, на деревянной лестнице раздавались необычайно тяжелые шаги, а вдоль тонкой перегородки, отделявшей комнату от площадки, слышался какой-то странный шорох.
Наконец что-то грузное упало за дверью и сотрясло ее.
Девушки онемели от ужаса и молча переглянулись.
Дверь отворилась. Это был Дагобер.
Роза и Бланш при виде его даже поцеловались от радости, точно им удалось избежать большей опасности.
— Что с вами?.. Отчего вы так перепуганы? — спросил удивленный солдат.
— Ах, если бы ты знал! — дрожащим голосом вскричала Роза; ее сердце, как и у Бланш, усиленно билось.
— Если бы ты знал, что произошло… да мы и твоих шагов не узнали… нам они показались такими тяжелыми… а потом этот шум… за перегородкой…
— Ах вы трусихи! Не мог же я взбежать по лестнице как пятнадцатилетний мальчик, когда должен был тащить на себе свою постель, целый ворох соломы… ее-то я и бросил там, чтобы по обыкновению улечься около двери.
— Бог мой! Сестрица… какие мы сумасшедшие! Мы и не подумали об этом, — сказала Роза, взглянув на Бланш.
И их красивые лица, одновременно побледневшие, разом же зарумянились снова.
А собака все еще продолжала лаять около окна.
— Чего же это Угрюм лает на окно? Не знаете, девочки? — спросил солдат.
— Не знаем… сейчас кто-то разбил стекло в окне… вот что нас особенно и перепугало!
Не говоря ни слова, Дагобер подбежал к окну, оттолкнул ставни и высунулся наружу…
Он увидел только темную ночь. Он прислушался, но, кроме воя ветра, ничего не было слышно.
— Угрюм, — сказал он собаке, указывая на открытое окно. — Прыгай туда, старик, ищи!
Храброе животное сделало громадный прыжок и исчезло за окном, которое поднималось футов на восемь от земли.
Дагобер, высунувшись из окна, поощрял собаку голосом и жестами:
— Ищи, старина, ищи!.. Хватай его хорошенько, кто тут есть… у тебя зубы здоровые… да и не выпускай, пока я не спущусь…
Угрюм никого не находил…
Он бегал из стороны в сторону, разыскивая там и сям след, и по временам тихонько тявкал, как охотничий пес, ищущий зверя.
— Видно, никого нет, мой славный пес; уж если бы кто был, ты давно бы держал его за горло.
Потом, обратившись к девушкам, с беспокойством следившим за всем происходящим, Дагобер спросил:
— Каким образом разбилось окно? Вы заметили, как это произошло?
— Нет, Дагобер, мы разговаривали, когда вдруг послышался страшный треск, и стекла посыпались в комнату.
— Мне показалось, — прибавила Роза, — точно хлопнул ставень.
Дагобер осмотрел тщательно ставни и заметил довольно длинный подвижной крюк, служивший, верно, для запора их изнутри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69