«Скажи Демичеву, что у тебя квартиры нет, скажи, что ты живешь черт знает где… Давай, не мнись!» – «Да неудобно мне…» – «Да чего неудобно?! Нормально!..» Еле-еле он все-таки заставил Владика раскрыть рот и сам поддержал разговор. В те годы дать человеку квартиру (который ее заслужил) было плевым делом, не то что сейчас. Только нужно было выйти на нужных, высоких людей. Наумов был в этих делах уже мастер и сразу смекнул, что лучшего момента просто может и не быть больше – в самолете, за домино, а еще лучше за рюмочкой коньяка… И они договорились.
Потом я видел Владика в других картинах, в которых он, как мне кажется, ничего не играл, а только воплощал замыслы режиссера. Самого Владика в этих ролях не было. При том, что внешне Владик был очень красив и необычен, актерски, на мой взгляд, он так и не успел дозреть, осознать свой потенциал, свои резервы и границы, изучить и понять себя – как инструмент актерской игры. И, безусловно, он вырос бы в крупного и серьезного актера, если бы не такая ранняя смерть. В нем была порода. Порода, так сказать, еще не раскрытая, еще не расцветшая. Увы, так и не расцветшая…
Запись и литературная обработка Н. Васиной.
Лазарь Шерешевский
МОЙ ДВАЖДЫ ЗЕМЛЯК

Есть под Киевом чудесное дачное место с певучим названием – Ирпень. Знакомо оно не только киевлянам – оставило свой след в литературе, увековечено строками Бориса Пастернака: «Ирпень – это память о людях и лете…»
Я, родившийся в Киеве, с детства знал Ирпень и в предвоенном году провел школьные каникулы там в пионерском лагере. Помню начало нашей тогдашней песенки:
Эх, Ирпень, Садовая, двенадцать,
Золотые лагерные дни…
Но лишь много лет спустя мне стало известно, что Ирпень – родовое гнездо целых поколений замечательных артистов. В Ирпене жили родители Вацлава Яновича Дворжецкого, который, в свою очередь, стал отцом Владислава и Евгения – целая актерская династия! А мне в детстве привелось ходить по тем же киевским тротуарам, вымощенным желтым кирпичом, под теми же тополями и каштанами, где бродил в пору своей юности Вацлав Янович Дворжецкий – мой земляк-киевлянин.
Но в жизни мы встретились с ним намного поздней – через два десятилетия, и не в Киеве, а в Горьком. Ставший в конце пятидесятых годов главным режиссером Горьковского театра драмы М. А. Гершт решил обновить состав труппы и пригласил ряд хороших актеров из других городов. Так в Горьковском, богатом традициями театре появились Владимир Самойлов, Лиля Дроздова, Виктор Кузнецов и Вацлав Дворжецкий.
Появился и новый ведущий режиссер – Ефим Табачников, осуществивший тогда ряд оригинальных постановок: «Палата», «Четвертый», «Ричард III», «Жили были старик со старухой».
Горьковские театралы в полной мере оценили талант Вацлава Яновича Дворжецкого: природа подарила ему неповторимый, особого задушевного тембра голос, горделивую стать, четкость жеста – все это, доведенное до высокой степени мастерства опытом и умением, волновало зрительские сердца и принесло артисту большую популярность. Но наиболее тесные отношения с Вацлавом Яновичем у меня возникли не через сцену: в его дружеский круг я попал благодаря Юлию Иосифовичу Волчеку и жене Вацлава Яновича – режиссеру ТЮЗа Риве Яковлевне Левите.
В 1960 году вместе с Анной Кузнецовой мы инсценировали повесть Владимира Тендрякова «Чудотворная», и эта пьеса была принята Горьковским ТЮЗом к постановке. Ставить спектакль должна была Рива Левите, и она начала работать с авторами и актерами. Сидели мы над текстом и в театре, а иногда, чтобы не отвлекаться, Рива Яковлевна приглашала меня домой – в дом Дворжецкого, где мы теснее сошлись с Вацлавом Яновичем, и я смог в большей мере узнать этого удивительного человека.
И тут я был посвящен в еще одну страницу его жизни, что сделало нас еще более близкими: за его спиной стояли годы страшного ГУЛАГа: северные лагеря начала 30-х, гибельный остров Вайгач, Беломорско-Балтийский канал, а потом, в 40-х, еще один срок – в лагерях Сибири.
Мой лагерный опыт был короче и благополучней, – но был он и у меня. Так что мы с Дворжецким оказались не только земляками, но и собратьями по судьбе. Новый 1961 год мы встречали уже в общей компании в университетской квартире математика Юрия Неймарка. Там были Дворжецкие, Волчеки, Соколовы, Табачниковы, Любавины – самые разные люди: физики, философы, артисты, врачи, литераторы, объединенные личными симпатиями и схожестью взглядов на многие вещи и события. Позднее эти встречи стали регулярными: праздничные дни, дни рождения, разные семейные происшествия – все отмечалось этой небольшой компанией, если можно так сказать, интеллектуальных вольнодумцев «оттепельной» и «послеоттепельной» поры. Вацлав Янович был душой этих встреч: он демонстрировал плоды своих подводных съемок, рассказывал о своих поездках и разных житейских ситуациях.
Его положение в театре было по вине тогдашних обстоятельств очень странным: завоевав прочное признание у зрителя, широкую известность, он не мог получить даже звания заслуженного артиста республики: хрущевские реабилитации коснулись только тех, кто был незаконно арестован после 1934 года, – те же, кто пострадал до этого, реабилитации не подлежали. И поэтому, будучи полностью оправданным по второму сроку 40-х годов, Дворжецкий не был реабилитирован по необоснованным обвинениям 1929 года, вырвавшим из его жизни почти 10 тягчайших лет!
Отмечу, что его, наконец, реабилитировали и по этому давнему «делу»… в 1991 году и тут же присвоили звание народного артиста… Но ждать этого ему пришлось более шестидесяти лет, целую жизнь!
А шестидесятые годы, кроме блестящих театральных спектаклей, ознаменовались для Вацлава Яновича и началом регулярной работы в кино, где его талант проявился в десятках фильмов.
Как-то «в лад» отцу на рубеже 60 -70-х годов начал блистать на экране и старший сын Вацлава Яновича – Владислав: «Возвращение Святого Луки», «Солярис» и, конечно, «Бег», где Владислав Дворжецкий сыграл – да как сыграл! – сложнейшую роль Хлудова.
Вацлав Янович все чаще уезжал на киносъемки, но каждый раз, если очередное сборище нашей дружеской компании заставало его в Горьком, он обязательно приходил к нам. Он был замечательным другом, всегда готовым помочь товарищу не только в беде, но и в любой творческой и житейской заботе. Не могу не вспомнить, как, когда Волчекам нужно было переезжать на новую квартиру, беспрерывно трудился Дворжецкий – единственный в нашей компании владелец машины: на ней переселялась вся огромная библиотека Волчека.
Дворжецкий обладал завидным умением видеть вещи и людей в их истинном свете и постигать сущность предмета. До сих пор помню, как он точно сформулировал: «В Англии все можно, кроме того, что нельзя, в Германии все нельзя, кроме того, что можно, во Франции можно и то, чего нельзя, а в России – нельзя и то, что можно».
Жизнь не раз его сталкивала с горькой правдой последнего наблюдения…
Семидесятые годы стали очень тяжелыми для всех нас, а для Вацлава Яновича в особенности: внезапно скончался сын Владислав на самом подъеме своего выдающегося дарования, ушел из жизни Юлий Иосифович Волчек, стали болеть и уезжать старые друзья, пошатнулось и богатырское здоровье самого Дворжецкого.
В это время я уже жил в Москве и с Вацлавом Яновичем встречался либо на кино– и телеэкране, либо во время моих нечастых приездов в Нижний Новгород, – отрадно было посетить его первоэтажную квартиру, где тебя всегда дружески принимали, где бывали добрые и умные люди…
А там – началась другая эпоха: всплыли дни, о которых десятилетиями долго и трудно молчали. И тут Дворжецкий предстал перед земляками не только в облике актера, но и как гражданин, оратор, публицист. Он начал писать историю своей жизни– той, еще дотеатральной, где были годы учения, тюремные казематы, лагерные зоны, этапы и пересылки. Эта книга, главы из которой он своим неподражаемым голосом читал по нижегородскому радио, книга, названная «Пути больших этапов», была поистине взволнованным монологом, написанным экспрессивно, фразами, выражающими силу, глубину и, можно сказать, ритмику чувств…
Эта лагерная тема, тема неправедно обвиненных людей, возникла и в его кинематографической работе в фильме «Защитник Седов»…
Жизнь Вацлава Яновича складывалась трагически – и потому не перестаешь восхищаться его стойким и неистребимым жизнелюбием, проявившимся и в самые последние его годы, когда он потерял зрение. Вспоминаю его творческий вечер в Москве, в Центральном Доме работников искусств. Уже совершено слепой выходил Дворжецкий на сцену, чувствуя рампу и кулисы, которых он не мог видеть… О нем тепло говорили лучшие артисты страны. К этому времени появилась уже целая гора статей, посвященных Вацлаву Яновичу и сыгранным им ролям, с огромным полувековым опозданием пришло к нему и официальное признание…
Наверное, последняя наша встреча состоялась весной 1992 года на конференции «Сопротивление в ГУЛАГе», куда Вацлав Янович приехал прямо из больницы, где безуспешно пытались вернуть ему зрение. Всё такой же прямой, всё той же твердой походкой вышел он на трибуну и вдохновенно говорил о героях и жертвах времени, призывая и пробуждая память и совесть.
В апреле 1993 года вечером я смотрел по телевизору фильм по книге Дудинцева «Белые одежды», в котором Дворжецкий играл профессора Хейфица, старого генетика, и в это время позвонили из Нижнего Новгорода и сообщили, что Вацлав Янович скончался… Сквозь слезы я продолжал глядеть на экран, где продолжало жить, сверкать проникновенными глазами, звучать глубоким голосом его такое знакомое лицо… И я не верил в горестную весть, что не стало моего дважды – по Киеву и Горькому – земляка, многолетнего друга, прекрасного человека и художника…
Я запомнил его живым и только живым.
Виктор Калиш
ОН ВСЕГДА КАЗАЛСЯ МНЕ ПРИШЕЛЬЦЕМ

О смерти Вацлава Яновича я узнал с запозданием – Женя никак не мог дозвониться. При первой же возможности еду в Нижний, хочу повидать Риву. Она рассказывает о последних днях Вацлава, о печальных подробностях его ухода. Мы вспоминаем наши омские ситуации, долго перебираем кипы домашних фотографий, и вот находится портрет как раз для меня. Прямо перед собой глядит белобородый мудрец, непричесанный, неприглаженный, словно намеренно желающий выглядеть стариком, хотя в лице ни малейших примет старческого безволия – сильный мужчина, которому шевелюра вокруг резко очерченного и красивого черепа и борода служат ширмой, способной дистанцировать человека от реальности. Когда он стал носить бороду, то будто бы провел границу между прошлым и нынешним временем, соединился с природой, от которой столько лет его отделяла, отбрасывала собственная биография. С тех пор как мне был передан этот портрет, лик папы-Дворжецкого сопровождает меня во всех житейских переездах, одним из первых водружается на стенах каждого нового жилища, и я никогда не смогу снять его и навечно заточить в альбом – пусть смотрит, пусть спрашивает, пусть задает тон.
Я не пишу о нем как театральный критик. Когда он играл в Омске, я был еще мал, чтобы понимать. Период в Саратове пропустил вовсе, да и на нижегородской сцене видел не так уж много.
Но все-таки отдельные случаи бывали. Однажды в Горьком я отправился на выездной спектакль театра драмы во Дворец культуры автозавода. Спектакль был так себе, не стоил разговора, но после его окончания я пошел в закулисную часть, где в одной гримерке сидели все представители мужского состава. В том числе Дворжецкий и мой товарищ по Омску Толя Бугреев. Он встретил меня на пороге гримерки, обнял и всем представил. В том числе и Дворжецкому: знакомьтесь, мол, это Витя Калиш, который про нас все знает. Дворжецкий на это ухмыльнулся и проскрипел «под сурдинку»:
– Он знает то, что и ты не знаешь.
Вацлав Янович имел все основания сказать свою реплику. Я знал о нем больше, чем об актере.
Он, как и мой отец, родился в Киеве. Когда же в этом славном городе на свет появился я, потомок польских дворян Дворжецких уже «отмотал» первый срок в ГУЛАГе и, оказавшись в Омске, поступил на работу в ТЮЗ. Надо бы ему там меня дождаться, ан нет, в первый год войны ему выпал второй срок, и он оказался в одной из омских исправительно-трудовых колоний, куда совершенно иными путями устремился юный автор сих воспоминаний.
Да, мы бежали из Киева, бежали не от своих, а от немцев, бежали в Сталинград вместе с детским домом для испанских детей, куда мама, киевский комсомольский работник, была второпях устроена нянечкой; потом бежали из Сталинграда, чудом оказались в Омске («Война гоняла нас по свету белому, но иногда я думаю тайком: она одно незлое дело сделала, что сделала меня сибиряком» – издадут после в Новосибирске мои прочувствованные стишата), и там нас разыскал отец, направленный после харьковского окружения в тыл на оборонный завод – завод, между прочим, из Киева. Маму же, как комсомольского работника и педагога, откомандировали в распоряжение… НКВД, а в этом ведомстве было управление, непосредственно нуждавшееся в педагогических кадрах, – УИТЛК. Так Софья Петровна Тарсис оказалась на должности инспектора культурно-воспитательной части (КВЧ) той самой «исправиловки», где вкалывал землекоп Дворжецкий, благословленный туда «особым совещанием» на пять лет. По приезде в Омск семья наша поначалу снимала угол у сердобольных хозяев, потом нам дали комнату от папиного завода, затем сестренку устроили в ясли, а меня мама частенько забирала с собой на работу. За ней пригоняли полуторку (помню цепи, намотанные на колеса для лучшей грязепроходимости, – но годы спустя эти цепи виделись мне резкой метафорой движения в кандалах), и машина везла нас по улице 10-летия Октября, где в пригородной зоне уже начинались заборы с колючей проволокой (теперь там кладбища, и на одном из них покоятся мои родители).
Ох, не зря припомнилась мне эта трасса, и убогие наши жилища, и последнее пристанище папы и мамы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45