По лестнице, устланной коврами, они поднялись на второй этаж. На белой двери висела дощечка: «Приемная командующего фронтом», и Комаров толкнул эту дверь.
– Подождите меня здесь, – властно сказал он Демидову.
Подполковник присел на узкий диван, облокотился о жесткий пестрый валик. За двумя составленными вместе столами сидели друг против друга моложавый полковник и старший лейтенант. Комаров подошел к полковнику, наклонившись, что-то спросил вполголоса и, получив в ответ утвердительный кивок, направился к массивной двери.
Когда он вошел, маршал сидел за столом перед ровной стопкой шифровок. Исподлобья взглянул на Комарова отечными от усталости глазами.
– Садитесь, генерал. Собираюсь ехать к главнокомандующему. В нашем распоряжении только пятнадцать минут. – Он вдруг улыбнулся, глазами показывая на стопку боевых донесений и лежащую рядом с ними «Правду» с последней сводкой Совинформбюро: – Конфуз с нашим армейским начальством. Мне вчера командармы прислали сводки о боевых потерях противника. Оперативники подвели итог, и вышло, что на фронте уничтожено сто с лишним фашистских танков. Такую цифру мы и передали в Генштаб1. А утром читаю сводку и дивлюсь – черным по белому написано, что на нашем фронте уничтожено… четыре танка противника. Интересно, как теперь их командармы разделят? Придется к десятичным дробям обращаться. – Он невесело покачал головой. – Справедливо поправили. Надо строже и честнее относиться к учету вражеских боевых потерь. Вы тоже на это обратите внимание. Знаю я вашего брата летчика, доложит – цель перекрыта, уничтожено пять танков, шесть бронемашин, до ста человек живой силы. А станешь уточнять, и получается: цель перекрыта, да ничего не убито.
– Бывает и так, товарищ маршал, – без улыбки согласился Комаров. – Я сделаю выводы.
Командующий фронтом уперся руками в подлокотники кресла и приготовился слушать.
– Так какой у вас ко мне вопрос, товарищ генерал?
– Только один, товарищ маршал. О боевой задаче для девяносто пятого истребительного полка подполковника Демидова. – Лохматые брови командующего удивленно поползли вверх.
– Но этот вопрос ведь уже решен. Зачем же к нему возвращаться? Полк Демидова мы бросим на прикрытие юго-западных подступов к Москве – нужно срочно заполнить брешь в противовоздушной обороне.
– Товарищ маршал, – сдержанно, но решительно заговорил Комаров и вскинул голову, – противовоздушную оборону на этом участке держали три полка: Курбатова, Синева и Лебедева.
– Да. Но где они? – сухо спросил командующий.
– Растрепаны, товарищ маршал.
– Значит, нуждаются в замене, товарищ генерал, – сказал командующий.
– Но разве один полк в состоянии заменить целую дивизию?
– Бок о бок с полком Демидова будут драться другие полки. Наши фронтовые и истребительной авиации ПВО.
– И все-таки, товарищ маршал, – не уступал Комаров, – полк Демидова один должен прикрывать тот воздушный коридор, который еще сутки назад прикрывался тремя полками.
И командующий, видя совершенную бесполезность хоть каким-то образом смягчить и затушевать обстановку, качнул бритой головой:
– Будет прикрывать, товарищ Комаров.
– Три полка делали за сутки в среднем сто пятьдесят вылетов, – продолжал Комаров, облизывая пересохшие от волнения губы. Он понимал, что здесь, в этом просторном кабинете с телефонами, картами и коммутатором, алевшим за спиной у маршала рядами кнопок, решается судьба людей, которые в эти минуты завтракают, пишут письма, осматривают и ремонтируют самолеты и с нетерпением ждут возвращения своего командира из штаба. И он заговорил еще быстрее и решительнее: – Чтобы прикрыть этот воздушный коридор, Демидов должен делать такое же количество вылетов тридцатью тремя исправными истребителями. Сто пятьдесят самолето-вылетов в сутки он, разумеется, не сделает. Сто десять – сто двадцать – вот максимальная цифра. Это предел технических и человеческих возможностей, товарищ маршал.
Командующий фронтом включил настольный вентилятор, хотя в этом сейчас не было никакой необходимости. Просто ему понадобилось лишнее движение, словно оно могло разрядить напряженность этого разговора, в котором Комаров должен был выпросить как можно больше послаблений для своих летчиков, а он, командующий фронтом, поставить перед ним непосильную, но уже запланированную задачу.
– Под Вязьмой Демидов делал по сто двадцать самолето-вылетов, – тихо сказал маршал.
– Всего лишь в течение двух суток, – уточнил Комаров.
– Пусть он и теперь делает по сто двадцать вылетов в течение трех-четырех суток, а потом будет делать по девяносто, – так же тихо продолжал маршал. – Вчера звонил главнокомандующий. Поставил задачу держаться, пока не будут готовы резервы для решительного контрудара. Кое-что он сейчас подбросит нашему фронту, чтобы стабилизировать положение. Ни шагу назад – были его последние слова. Авиация тоже будет подброшена. Восемь – десять дней – вот сколько нужно будет Демидову держать оборону доверенного ему воздушного коридора, воевать, как вы говорите, за целую дивизию. Это же крепкий, сколоченный полк, Комаров. Он должен выстоять.
– За десять дней его разобьют, товарищ маршал, – угрюмо заключил Комаров и сразу вспомнил всех демидовских летчиков, чьи лица он осязаемо хранил в памяти. И своих любимчиков – широколобого Алешу Стрельцова и вихрастого Воронова, – и комиссара Румянцева, и майора Жернакова с его «пушкинскими» бакенбардами, и стройного, с тонкой талией, капитана Султан-хана, и плечистого Боркуна, смахивающего на былинного Добрыню Никитича. Он их представил веселыми и задумчивыми, радостными и негодующими, но живыми, прочно шагающими по земле. Ему стало горько и обидно при мысли, что многие из них через три-четыре дня уйдут в госпитали или будут похоронены вблизи своего аэродрома, и это в лучшем случае. А в худшем – они вместе с останками своих самолетов сгорят за линией фронта на земле, вытоптанной врагом, где даже и похоронить их по-человечески будет некому. И он снова повторил: – За десять дней полк будет разбит.
Оттолкнувшись от подлокотников кресла, маршал встал, давая понять, что беседа затянулась.
– Я вас выслушал, генерал Комаров. В своих рассуждениях вы вполне логичны. Но знаете, что я вспомнил? Как я недавно Панфилова в бой провожал. Талантливого, волевого генерала. На такой участок пришлось его отправлять, что заранее все мы знали, какими неравными будут там силы. А задачу свою он выполняет сейчас образцово. Задержал фашистские танки, помог вырвать время на перегруппировку. Одним словом, генерал Комаров, пожелайте от моего имени больших удач подполковнику Демидову и его летчикам.
Маршал протянул Комарову руку и вышел из кабинета не через приемную, а через узкую дверь, ведущую прямо в коридор. Комаров вздохнул и рассеянно взял со стола тонкую кожаную папку. В кабинете было бы совершенно тихо, если бы не легкий шелест вовсе не нужного в это прохладное утро вентилятора.
Комаров расправил над поясом гимнастерку и упругим солдатским шагом вышел в приемную.
– Маршал ушел? – спросил его полковник, сидевший за одним из столов.
– Да, ушел, – отрывисто сказал Комаров. Он бросил взгляд на широкое грубоватое лицо дремавшего в приемной Демидова и с наигранной бодростью воскликнул: – Ну что, Демидыч? Заждался? Идем, идем, сейчас все узнаешь.
И опять они пошли по лестнице, устланной ковра-» ми, скрадывающими шаги. Черного ЗИСа у подъезда уже не было. По узкой аллейке вернулись они в маленький особняк и прошли в кабинет Комарова. Генерал велел адъютанту никого не впускать и подать завтрак. Он ничего еще не сказал, но Демидов успел уловить атмосферу взволнованности, которая окружала его теперь. За завтраком он был тих, послушно поддакивал генералу, молча выпил предложенную к бифштексу рюмку английского виски, но, когда генерал бодро воскликнул: «Ну, а теперь к делу», весь обратился в слух и внимание.
Их разговор ничем не напоминал разговор командующего фронтом и Комарова. Там столкнулись требования одного и просьбы об уступках другого. А здесь они говорили просто, как два идущих в атаку солдата. Только один солдат был старшим, а другой младшим.
– Вот это твой пояс, Демидыч, – говорил старший солдат, водя тонким карандашом по карте. – Противник, конечно, отсюда на Москву поднапрет. На то он и противник. Но ты выстоишь. Первые три-четыре дня придется делать по сто двадцать вылетов. Ты поднатужься, Демидыч. Я помню, под Вязьмой ты выдерживал.
– Выдерживал, товарищ генерал, – говорил в ответ солдат-младший.
– Вот и отлично, – одобрительно поддакивал старший. – Значит, и тут выдержишь. Выстоишь!
А Демидов слушал его и дополнял все то, что Комаров сознательно опускал в своих лаконичных пояснениях. И слова солдата-старшего звучали для него так: «Ты, конечно, понимаешь, Демидов, против тебя стоит не кто-нибудь, а отборный корпус Рихтгофена со своими бомбардировщиками и истребителями. Понимаешь ты и другое: если раньше этот воздушный коридор защищали три боевых полка, а сейчас только один твой, легкой жизни не жди. Понимаешь и то, что за десять дней полк твой растрепят, что будут потери. Но главное – надо отстоять московское небо, сделать его если не совершенно неприступным, то, по крайней мере, труднопроходимым. А раз так, то к черту все мрачные мысли. Драться, драться и драться!»
Это Демидов прекрасно понимал. Стоять насмерть и даже погибать, но не открывать московского неба врагу. Москва недавнего прошлого и Москва сурового настоящего – вот что было ближе всего земного, дороже всего личного.
И подполковник, расправив крутые плечи, посмотрел в лицо генералу, посмотрел сурово, но ясно и первый, в нарушение всех уставных норм, протянул ему широкую узловатую ладонь!
– Будет выполнено, – сказал он тихо, сказал просто и твердо, и этого было достаточно.
Не замечая протянутой руки, Комаров шагнул ему навстречу, сильно притянул к себе, поцеловал в колючие седоватые усы.
– Спасибо, Демидыч, – проговорил он, – спасибо, старина!
В штабной землянке над столом светила на этот раз не какая-нибудь потемочная «летучая мышь», а настоящая трехсотсвечовая электрическая лампа. Это лейтенант Ипатьев проявил завидную расторопность и к полковому совещанию летного состава успел подвести сюда провод от гарнизонной электростанции. Демидов, закончивший свое короткое сообщение о новой боевой задаче, поставленной перед полком штабом Западного фронта, отер ладонью вспотевший лоб.
– Вот и все, товарищи.
Пристальные, въедавшиеся в человека глаза Демидова всматривались в подчиненных. Его не удивил расстроенный вид начальника штаба Петельникова. Кто, как не он, во всей полноте представляет сложность и серьезность воздушной оборонительной операции, в которой их полку дали такую ответственную роль. Подполковник с облегчением вздохнул, убедившись, что летчики смотрят гораздо бодрее и увереннее.
– Так что, товарищи летчики? Все ли понятно?
Боркун тяжелой ладонью похлопал себя по шее, будто хотел попробовать ее крепость. Усмехнулся, покосился на своего соседа Султан-хана, но коричневое лицо горца ни одним мускулом не ответило на его улыбку.
– Понятно, товарищ командир, – флегматично произнес Боркун, – только уточнить бы хотелось. Сто двадцать боевых вылетов в день – это, если разделить на брата, по четыре на каждого получится. Туговата Нагрузочка, что называется, предельная.
– Боитесь, что это будет вам не по силам, Боркун? – холодно спросил Румянцев.
И Боркун моментально притих, улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Да не поняли вы меня, товарищ комиссар. Такому бугаю, как я, и шесть вылетов по силам. У меня же бицепсы, как у Ивана Поддубного. Я к другому клоню. Надо наш молодняк подготовить получше, чтобы осечек не вышло. Питание чтобы строгое было, по утрам физзарядка, никаких гулянок и спиртных излишеств.
– Дело говорит капитан, – сказал Петельников, – я за всем этим буду следить беспощадно. Порывисто вскочил Султан-хан.
– Я не русский, я дагестанец, товарищ командир, – воскликнул он, – но, когда разговор идет о Москве и защите московского неба от поганых фашистов, я трижды русский! Тут передо мной выступал капитан Боркун. Говорил о физзарядке, о бытовом режиме, арифметикой мало-мало занимался, вылеты на брата делил. Одно могу сказать: хороший ты баец, Вася, а говорить не умеешь. С того ли надо начинать! Нам московское небо доверили. Кто доверил? Родина доверила, партия доверила, народ наш советский. Так разве тут может идти речь, сколько раз можно, а сколько нэ можно подниматься в небо за один день! Сколько командир прикажет – столько и поднимемся. Я так считаю, – твердо закончил Султан-хан, и вся землянка ему зааплодировала.
После выздоровления лейтенант Бублейников стал несколько строже и суше в обращении с товарищами. Раньше он был говорливым пустословом, готовым угощать любого собеседника остротами, анекдотами, всевозможными новостями до полного одурения. Впрочем, такие, как он, часто встречались среди молодых летчиков, еще не побывавших в серьезных переделках. За ретивостью, а порой и заносчивостью они старательно прятали свою робость перед грядущими испытаниями.
Но стоило молодому летчику побывать в жестоком бою, где лоб в лоб сталкивался он со смертельной опасностью, как на глазах у всего полка он превращался из лихого говоруна в совершенно иного человека. Он и по земле начинал ходить увереннее, и словом своим дорожить, не бросая его на ветер, и во взгляде, в движениях; у него появлялась степенность. Все это произошло и с Бублейниковым. Но с Алешей Стрельцовым он был по-прежнему покровительственно шутливым: и уважал Алешу, и посмеивался над его житейской неопытностью.
На новом аэродроме эскадрилью майора Жернакова разместили в большой светлой комнате, где раньше помещалась аэродинамическая лаборатория: на стенах остались схемы действия сил на крыло самолета при взлете, наборе высоты, на предельных скоростях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49