ее инстинкт, детский и неразумный, но безошибочный, подсказывал ей, что это Майкл – и только он – виноват в том, что она с того времени чувствует себя куклой, из которой медленно высыпаются опилки.
Такие мысли и чувства одолевали Кейт, пока она слушала молодого человека, который сидел напротив и, подавшись к ней всем телом, искал в ней – в любом, кто был готов ему внимать, – чего-то такого, что заставляло его говорить без умолку, а она тем временем уже преодолевала барьер: союзу «женщина в возрасте и молодой мужчина» – быть!
Житейская мудрость гласит, что, как правило, именно такая связь двух сердец бывает горько-острой, впечатляющей, нежной, поэтичной и изысканной, словом – самым утонченным блюдом любовного меню. Конкурировать с ним может разве что его антипод: мужчина в возрасте и юная девушка… (Если Кейт суждено пуститься в это приключение, если она отведает это блюдо, уже лежащее перед ней на тарелке, то будет ли это как-то связано с тем, что произошло у нее с Майклом? Эта ее безвольность, стремление плыть по течению, неумение сказать «нет», неумение поступать в соответствии со своими убеждениями – не было ли оно следствием того, что ее когда-то, как машину, запрограммировал Майкл?).
Любовное приключение, на пороге которого она стояла, не сулит ей ничего из ряда вон выходящего: ни утонченных наслаждений, ни душевных бурь. Партнер стар душой. Слишком заземлен. Относится к себе сверхкритически.
Но было в нем что-то и очень привлекательное для Кейт. Любопытно было наблюдать, как он занимается самоистязанием, терзаясь вопросом, какую из множества дорог выбрать, терзаясь обыденностью жизни, этой юдоли слез.
В ту первую ночь по взаимному согласию они разошлись по своим комнатам: сначала он настаивал, чтобы она зашла к нему, но потом все-таки решили перенести встречу на завтра.
Кейт шла по коридорам отеля, мысленно представляя себе, как после недель любви иди других видов человеческого общения за каждой дверью прощаются ее подопечные делегаты: произносятся последние нежные слова; сама Кейт тоже могла бы быть на месте этих женщин-делегаток, если бы походила по характеру на Мэри… Джеффри слишком молод для нее; нет, слишком стар; словом, он не в том возрасте, в каком нужно. Будь ему двадцать – двадцать пять лет… да, тогда он мог бы еще сойти за «юношу» для нее, женщины на склоне лет. Если бы ему было больше тридцати пяти, то он бы приближался к ее возрастной группе. Но тридцать два… А правомерно ли судить о людях по поступкам, которые они якобы должны совершать в соответствии со своим возрастом, в соответствии с принадлежностью к отряду млекопитающих или просто потому, что они члены человеческой коммуны? Во всяком случае, с такими мерками подходят к большинству людей, и лишь единицы способны подняться выше этих условностей. Джеффри в тридцать два года должен по законам своего круга быть одержим стремлением «выбиться в люди», сделать хорошую партию, если он этого еще не сделал, и зажить полнокровной жизнью. А он не пошел по проторенному пути, но и не свободен от пут условностей. Компромиссов он не желал, только «или» – «или»: «Или я устраиваюсь на подходящую работу, обзавожусь домом и детьми, или продолжаю плыть по течению, куда вынесет. У половины моих друзей есть приличная работа, дом, семья; другая половина живет беззаботно, не обременяя себя никакими обязанностями. Что меня ждет впереди? Свобода или силки коммерции?» В нем самом и в его дилемме было что-то очень несовременное.
Но он был ей определенно симпатичен.
Надо бы ей сейчас ехать домой в Англию, попроситься к кому-нибудь из друзей на квартиру или просто снять комнату – у друзей, конечно, будет не до отдыха, там она сразу же втянется в привычную упряжку домашних забот, которые поглотят все ее время, – и тихо сидеть, и пусть ледяной, пронизывающий ветер дует что есть мочи.
У нее было такое ощущение, будто ее уносит неведомая сила, как при отливе, – каким-то непонятным образом все это связано с мужем, но в то же время зачем зря его винить? Он не виноват в том, что с ней происходит, в том, во что она превращается, а она знала, что ей не стоит ехать с Джеффри в Испанию, не стоит становиться его любовницей. Она уже заранее предчувствовала, что потом, когда Джеффри станет ее прошлым, он будет казаться ей скучным и нудным. Но сейчас она почему-то никак не могла заставить себя вернуться в Лондон, снять там комнату и провести остаток лета в тихом одиночестве.
Стоило Кейт закрыть глаза, как ей снова приснился сон. Как будто она была в кино. Смотрела фильм столетней давности, виденный ею уже раньше – не во сне, а наяву, дважды. Фильм повествовал о злоключениях несчастной черепахи, которая после атомного взрыва на одном из островов Тихого океана потеряла ощущение пространства и, отложив яйца, вместо того чтобы по законам природы направиться к океану, пошла в глубь острова, в безводную его часть, где ее ждала неминуемая гибель. Кейт сидела в темном зале и смотрела, как на экране бедное животное медленно уходит от воды, навстречу смерти, и думала: «О, тюлень, мой несчастный тюлень, ведь я должна спасти его, это мой долг, где ты сейчас, тюлень?» Думая так, она поняла, что видит все это во сне и что во сне ищет свой другой сон – сон про тюленя; для черепахи, которая все равно обречена на смерть, она уже ничего сделать не может, но тюленя она должна спасти во что бы то ни стало; только, словно заблудившись в лабиринте комнат чужого дома, она попала в другой сон и никак не могла найти дорогу в свой, нужный ей… Где же все-таки ее тюлень? Может быть, лежит, бедняга, где-нибудь среди острых скал, всеми покинутый, и ждет Кейт, вглядываясь в даль своими темными глазами?
Весь следующий день она провожала делегатов, разъезжающихся по домам; это не входило в ее обязанности, все свои дела она уже закончила, но ее натура не позволяла устраниться. А ночью, когда разъехались в разные уголки мира последние участники конференции, Кейт примкнула к той группе постояльцев отеля, которые имеют обыкновение не ночевать в своих номерах, а возвращаться туда, крадучись, с ранними лучами солнца, когда в коридорах начинают появляться первые горничные.
Она провела ночь с Джеффри и дала согласие поехать с ним на август в Испанию. Безумие, конечно, ехать в Испанию на августовскую жару, но болтаться летом по европейским столицам тоже не сладко. Разумные люди всегда приурочивают свои отпуска к определенным сезонам. Не обязательно торчать на людном побережье, можно углубиться и во внутренние районы полуострова. Ведь это и есть истинная Испания – самобытная, единственная и неповторимая, по утверждению Джеффри, знающего ее как свои пять пальцев.

На отдыхе

Тридцать первого июля она вышла из дверей многоэтажного, сверкающего стеклом здания отеля в Стамбуле с его многонациональным населением, покинув тем самым мир международного планирования экономики, мир конференций, симпозиумов и всемирных организаций, мир денег – невидимых, но льющихся таким обильным потоком, что их перестают считать. Кофе и кусочек кекса, которыми она позавтракала перед отъездом из отеля, обошлись ей в два фунта, но она и не подумала справиться заранее о цене. Однако за порогом этого здания она сразу же столкнулась с проблемой денег и, путая три языка, стала препираться с таксистом, который пытался обсчитать ее на несколько пенсов.
В руках у нее был всего один чемоданчик – недаром она всю жизнь набивала себе руку, упаковывая вещи своих четырех отпрысков, детей своего века и класса, которые предпочитают путешествовать налегке, будучи непоколебимо уверены, что на прилавках магазинов главной магистрали любого города к их услугам будут товары высшего качества со всех концов Земли. Перед отъездом Кейт отобрала несколько модных платьев из своего нового гардероба и отдала Ахмеду для жены, предварительно убедившись, что они придутся впору, и по легкому дрожанию рук, державших наряды, и по вот-вот готовому выплеснуться чувству внутреннего протеста – не против нее, Кейт, надо думать, а против судьбы – она поняла, сколько такта и сдержанности пришлось проявлять ему в минувший месяц, работая бок о бок с ней.
Она поднялась на борт самолета в ярко-розовом платье – настолько ярком, что будь цвет на полтона гуще, он бы уже не гармонировал с ее темно-рыжими волосами и белоснежной, совершенно не воспринимающей загара кожей, которая и без того бросалась в глаза здесь, в этой стране, где все смуглы от природы или быстро становятся таковыми. На дорогу она захватила с собой «Пари матч», «Оджи», «Гардиан», «Таймс мэгэзин» и «Монд». Джеффри купил парижскую «Трибюн», «Интернэйшнл таймс» и «Крисчен сайенс монитор».
К своему времени, когда они прочли все эти газеты и журналы – каждый свои, а затем то, что было у соседа, – самолет долетел до Гибралтара, а два часа спустя они уже потягивали аперитивы в Малаге.
С первых дней июня все побережье этого брызжущего солнцем полуострова заполняется людьми. Если сейчас поглядеть на него с высоты, то, наверное, покажется, что он как бы осел под тяжестью человеческих тел, а воды, омывающие его, наоборот, поднялись.
За столиком между высокими кустами гибискуса и свинцового корня, который при искусственном освещении казался пыльно-серым, а не голубоватым, сидели двое, отвернувшись от толпы, и, как бы демонстрируя свое полное пренебрежение к окружающему, время от времени поглаживали друг друга по руке, а порой сплетали пальцы. Раз или два они даже поцеловались; но только для вида, вроде бы шутя, едва коснувшись друг друга губами. При более пристальном наблюдении можно было бы заметить, что на самом-то деле не так уж они отрешены от действительности и поглощены друг другом, а порой посматривают по сторонам и даже подолгу задерживают взгляд на ком-нибудь вдали, на пляже, где резвится разноплеменная молодежь. Не в море – нет: это, увы, стало слишком сомнительным удовольствием. Вверяли свое бренное тело здешним водам лишь те, кто стремился к браваде: по тому, окунется человек в море сам или позволит своим детишкам побегать босиком вдоль кромки воды, как и по его меню, можно было определить, насколько он дорожит жизнью, насколько склонен искушать судьбу. В здешнем ресторане, например, если кто-нибудь заказывал блюдо из местной рыбы, то делал это так, словно бросал вызов судьбе: «Эх, была не была, где наша не пропадала!» Если теплым солнечным утром видели девушку, входящую в море, то на нее смотрели как на чудо и, скривив губы, цедили: «Такая вот ничего не боится, ей все нипочем. Но чтоб я стал рисковать жизнью? Ни за что!» И хотя плоть людская сторонилась этих теплых вод, где некогда чуть не за полночь плавали и плескались туристы, прибрежные пески и скалы были сплошь, на сотни миль, усеяны молодежью, собиравшейся здесь, чтобы потанцевать под гитару.
Взгляды, которые бросала на берег эта пара, были задумчивы и тоскливы: у него – потому что ему хотелось быть частью этой веселящейся молодежи; у нее – потому что она вспоминала в этот момент о своих детях. В то же время она не спускала глаз со своего мятущегося партнера, готовая в любую минуту пролить целительный бальзам на его раны, утешить.
Он был щуплым молодым человеком приятной, но вполне обыкновенной наружности, ибо ничто в его облике – карие глаза, гладкие темные волосы, оливковая кожа – не выделяло его из толпы местных жителей. До тех пор, пока он не начинал говорить.
Женщина была старше его на несколько лет и больше бросалась в глаза. Она была типичной представительницей рыжеволосых. Белоснежная кожа. Светло-карие, похожие на виноградины или крупные изюмины, глаза. Приятное, улыбчивое лицо в обрамлении красиво подстриженных, лежащих тугой волной густых волос. Все эти тонкости мог бы заметить и почувствовать романтически настроенный человек; официанты же на это смотрели другими глазами: они безошибочно определили, сколько стоит такая прическа, сколько стоит такой туалет, и соответственно оценке предвкушали чаевые.
Эту парочку, надо полагать, заприметили давно… сразу выделили из толпы и наблюдали за ней внимательно. Чьи-то глаза следили за каждым их шагом с той минуты, как они спустились по трапу самолета, сели в маленький автобус, курсирующий от самолета до аэровокзала, и затем зарегистрировались в отеле (номер был заказан по телефону из Турции Всемирной продовольственной организацией). Занимались этим знатоки, которые в летние месяцы лишь наблюдают за прибывающими в страну путешественниками и дают им оценку – присматриваются, прикидывают их значимость, наклеивают ярлык и заносят в реестр.
Туристы распадались, грубо говоря, на три категории. Первая – путешествующие организованными группами; укомплектовавшись у себя на родине – где-нибудь в Англии, Франции, Голландии, Германии или Финляндии, – они ездят все вместе в туристском автобусе или летят в самолете, вместе селятся в гостиницах и мотелях и возвращаются домой опять же вместе. Потом следует категория под названием «конгломерат молодежи»; эти бороздят побережье гуртом, словно стайки птиц или стада животных, и от них за версту веет воинственной независимостью и самодовольством. Подобные вулкану, готовому в любую минуту извергнуться лавой страстей – ревностью, ненавистью, поклонением своему идолу, они придают курортным местам своеобразную экзотику; со временем, правда, из них могут получиться типичные представители первой или третьей категории. Третья, самая малочисленная, категория – обыкновенные туристы: одинокие волки, пары или семьи, которые разъезжают по белу свету, следуя собственным влечением и ревниво оберегая выношенные заранее планы. В глазах зубров туристского бизнеса, людей с философским складом ума и с наклонностями азартных игроков, эта категория относится к разряду самых выгодных, так как в их числе может оказаться кто угодно: и миллионер, и нищий, и какой-нибудь эксцентричный чудак, и преступник, и просто нелюдим. Именно в этой категории попадаются влюбленные парочки, если, конечно, сбросить со счетов «молодежь», которой сам бог велел пребывать в состоянии влюбленности – платонической или более земной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30