– У нас республика, – сказал он, весело скаля желтые крупные зубы. – Все хозяева.
– Мы студенты. Не найдется у вас комнаты?
Бывший моряк посмотрел на нас сочувственно:
– Студент не птица, на веточке не переночует. Ну, как, ребята? Возьмем их?
«Ребята» пробурчали что-то нечленораздельное. Группа возле ямы выглядела живописно и сильно напоминала интеллигентов, роющих укрепления во времена военного коммунизма. Особенно был забавен человек с бородкой клинышком, в золотом пенсне, неумело ковырявший лопатой.
– Согласны? Ну тогда полный вперед! – воскликнул человек в тельняшке. – Идите и живите!
– Где?
– А где хотите. Вся коробка ваша.
Мы были озадачены.
– А как насчет квартплаты? – поинтересовался я.
Бывший моряк махнул рукой:
– Сколько дадите, то и мое. Какой со студентов спрос! Лишь бы все было по-хорошему. Нажмем, ребята, а то уже темнеет!
«Ребята» взялись за лопаты, и на нас больше никто не обращал внимания.
– Какой-то подвох, – сказал Ким, когда мы отошли. – Чересчур добрый товарищ.
– Мне он понравился.
Мы, как всегда, заспорили, но развеять Кимовы подозрения мне все же удалось.
В одном из закоулков дома была свободная комнатушка, и мы в тот же вечер переехали туда.
Республика «Ноев ковчег» оказалась самой удивительной из всех республик, которые когда-либо существовали. Вся ее конституция состояла из единственного параграфа, который гласил: «Делай что хочешь!» Можно было всю ночь жечь электричество, рвать на хозяйском огороде огурцы, пользоваться хозяйским чайником, приходить и уходить в любой час суток. Квартплаты как таковой не существовало. Когда президенту республики нужны были деньги, он просил взаймы. При этом Егор Егорыч смущался.
Мне хозяин вообще нравился. Неизменно веселый, подвижной, он вечно был чем-то занят. Егор Егорыч обладал добрым сердцем, и еще не было случая, чтобы он бросил человека в беде. Особенно жалел хозяин людей, нуждавшихся в квартире. «Человек не птица, – говорил он, – на веточке не переночует. Ему требуется уголок». Строить новые уголки было слабостью Егора Егорыча. Дом рос, как на дрожжах. Я долго не мог ориентироваться в его лабиринтах. Все комнаты были невероятно перенаселены, но каждый день дом осаждали новые толпы квартирантов. Спастись от них можно было, только забаррикадировав дверь.
А Егор Егорыч все строил. Когда он, измученный, запыленный, трудился, возводя новый уголок, нам было просто стыдно. Мы чувствовали себя дармоедами и бездельниками. Особенно становилось неловко, когда не было денег заплатить за квартиру. Тогда каждый старался помочь и угодить хозяину чем только мог.
…Полюбовавшись свечением дома, я вернулся в комнату. Вацлав курил на кровати.
В нашу комнату Кобзиков попал при загадочных обстоятельствах.
Проснувшись однажды утром, я вдруг с изумлением увидел, что рядом со мной преспокойно храпит франт в черном костюме, с галстуком-бабочкой и в лакированных ботинках. Я растолкал нахала. Аристократ в изумлении уставился на меня.
– Пардон, – сказал он. – Ты что здесь делаешь?
– А ты?
– Напьются – кровати своей не найдут, – проворчал незнакомец, опять укладываясь спать.
– Вот именно.
Однако скоро все выяснилось, и Кобзиков, галантно извинившись, попросил разрешения остаться жить у нас. Дело в том, что его вытурили из общежития зооветинститута. Причину Вацлав сформулировал туманно: «За то, что залез на крышу в одних трусах. Зачем – не знаю. А дело было на праздник».
Просьба была удовлетворена после того, как к ней присоединился сам президент республики.
Так в нашей комнате появилась странная личность.
Вся жизнь Вацлава Кобзикова состояла из свиданий. Видели мы нового жильца только поздно ночью или рано утром. Это был закоренелый донжуан, но донжуан особый – если можно так выразиться, донжуан-бюрократ. У Вацлава имелась толстая бухгалтерская книга, куда он вносил имена своих возлюбленных, номера их телефонов, место работы, занятие родителей и другие исходные данные. Над кроватью будущий ветврач вместо коврика повесил раскрашенный цветными карандашами лист ватмана – «Расписание свиданий».
Кроме того, у нового жильца было еще много других предметов, резко отличавших его от соблазнителей обыкновенных: бинокль, шейный платок с изображением Собора Парижской богоматери, книга абонентов городской телефонной станции и план города. Это был донжуан, вооруженный последними достижениями науки и техники.
Но самое удивительное то, что Кобзиков совсем не походил на легкомысленного волокиту, который донжуанствует, так сказать, во имя любви к искусству. Нет, это был вполне серьезный донжуан, считавший любовь не развлечением, а тяжелой, но необходимой работой. Для чего он это делал? Тут была какая-то тайна. Много раз мы с Кимом пытались ее разгадать, но Кобзиков неизменно отделывался одной и той же фразой:
– Может, вам еще рассказать, где лежит мумия египетского фараона?
…Красная точка, висевшая над кроватью, описала дугу, и папироса шлепнулась в окно. Послышался голос Вацлава:
– Пренепреятнейшая сегодня, брат, история получилась. Полковник в отставке с заржавленной саблей до самого трамвая гнался. Спасибо, успел на полном ходу вскочить, а то бы крышка. Только вот туфлю, черт лысый, сдернул. Как думаешь, сможет найти по туфле?
– В истории известен подобный случай: Золушку отыскали по башмачку. С тех пор криминалистика сделала большие успехи.
Вацлав вздохнул:
– А все из-за проклятого гуся! Ты не представляешь, как может пахнуть гусь, только что извлеченный из духовки. Это что-то ужасное. Я чуть не повесился в шкафу на галстуке.
– В каком шкафу?
– Платяном, разумеется. Сижу я там, значит, а они косточками гусиными похрустывают и обсуждают мировые проблемы.
– Кто они? И зачем ты забрался в шкаф?
– Не торопи! Да, сижу, а запах в щелку так и валит. У меня, разумеется, в животе началось: «У-р-р-р!.. Ур-р-р!» Я уж и мял его, и к стенке прислонял, и что только не делал! Урчит, сволочь, как из пушки, хоть уши затыкай. Слышу, полковник говорит: «Опять Мурзик в шкафу мышь поймал. Выпусти его, негодяя, мамочка». Дальше – скрип стула, как будто с него увесистый мешок сняли. Ну, я, разумеется, не стал ждать, когда с полковницей обморок случится при виде моей физии, взял и выскочил из шкафа.
Кобзиков замолчал, очевидно переживая снова подробности приключения, потом подытожил:
– А все из-за проклятого гуся, чтоб ему на том свете не перевариться! Эх, все бы, кажись, отдал сейчас за одну только лапку – знаешь, вся в желтом жиру, а на боку срез, к которому укроп прилип. Постой, когда я в последний раз битую птицу ел? На свадьбе какой-то, года два назад.
Вацлав задумался. Я тоже стал припоминать, когда ел гусей, и в желудке у меня засосало.
– Послушай, а ты любишь вареники в сметане? Но только чтобы из тонкого теста и со сливочным маслом. И чтобы сметана густая. Шлепнешь его, гада, в миску, перевернешь – и в рот. Такое блаженство!
– Я бы их съел без сметаны, – проворчал Вацлав.
– А еще я знаешь что люблю? Беляши!
– Какие еще беляши?
– Как? – изумился я. – Ты не слыхал про беляши? Несчастный! Это же мечта! Колодец в пустыне! Благоухание роз! Защищенный диплом!
Я принялся описывать достоинства неизвестного Вацлаву лакомства. Под конец я увлекся и попытался воспроизвести шипение беляшей на сковородке.
Кобзиков застонал:
– Не могу! Разбужу Ивана-да-Марью.
Иван, девятнадцатилетний юнец со смазливой физиономией и черными пижонскими усиками, работал на заводе после окончания ремесленного училища. Из наших соседей он единственный был женат и на этом основании нас презирал. Особенно Иван возгордился после того, как у него родилась дочка. Новоиспеченный отец без конца таскал ее с места на место. При встрече с кем-нибудь из нас Иван обычно хватался за пуговицу и начинал разглагольствовать о счастье отцовства, преимуществах семейной жизни над холостяцкой и о супружеской верности, употребляя при этом такие сильные выражения, как: «жена – друг», «ты не представляешь, какое это великое счастье – иметь ребенка», «семья – это большая ответственность».
В общем Иван был человеком конченым, и только в одном мы завидовали ему: он ел три раза в день. Он ел все: украинские борщи с бараниной и котлеты с разваренной картошкой, все существующие супы, начиная от примитивного картофельного и кончая царем супов – харчо, жареную рыбу, сибирские пельмени, блинчики с мясом и еще многое такое, о чем мы никогда не слышали. У его жены Марьи был просто талант в этом отношении. Когда она, толстая, краснощекая, металась по двору, гремя кастрюлями, то можно было подумать, что приготовление пищи для Ивана – дело ее жизни или смерти.
Прошлепав к дверям молодоженов, Кобзиков зашипел в замочную скважину:
– Иван… Ивашек… проснись… Иван! Дело есть!
Прошло минут пятнадцать, прежде чем раздался недовольный басок:
– Ну, чего там приключилось, ядрена палка?
– Ивашек, выбрось сожрать чего-нибудь, – зашептал Кобзиков. – С утра ни буханочки во рту не было.
За дверью послышались сонные голоса: «Где?..», «Под столом… хлеб в шкафу»; потом, очевидно, Вацлаву что-то сунули в руки, потому что в желудке у ветврача заурчало совсем громко.
– Щи. Пахнут, как из пушки. Будешь?
Я встал с кровати, и мы принялись уписывать вкуснейший борщ. Когда ложки стали доставать дно, заворочался Ким.
– Или мне это снится, или тут действительно что-то едят, – сказал он хриплым спросонья голосом.
– Тебе снится, – уверил Кобзиков.
– Это нечестно. Люди спят, а они объедаются.
– Подумаешь, несчастного гусишку слопали, – буркнул Вацлав.
Ким приподнялся на локте:
– Какого гусишку?
– Обыкновенного. С лапками и печенкой.
– Врешь.
– Фарш только неважный оказался: каша пшенная, а я люблю рисовую.
– Но это же черт знает что! – расстроился Ким.
– Перестань, – сказал я Вацлаву. – Дался тебе этот гусь.
– Ничего с собой не могу поделать, – вздохнул Кобзиков. – Стоит перед глазами, сволочь, и все. Сбоку румяная корочка, а на спине петрушка.
– Ну, хватит! – разозлился я, чувствуя, как рот стал наполняться слюной. – Это уже начинает надоедать.
– Гусь никогда не надоест, особенно если его приготовить умело. Положить лаврового листика, перчика…
– Кончай, – прохрипел я, – иначе за последствия не отвечаю!
Мы разошлись по своим кроватям. В комнате было тихо, только в углу заливался сверчок да под потолком звенели комары. Мы лежали и думали о гусе. Неожиданно Вацлав стал одеваться.
– Идиоты, – пробормотал он. – Сидим и дразним друг друга, а под боком петух.
– Где? – спросили мы с Кимом в один голос.
– Петух Егорыча! Чем он хуже гуся?
– Но это нехорошо, – заколебался я, хотя искушение было велико, – и потом он же не жареный.
– Зажарим. Сделаем доброе дело. Вчера он мне ногу проклевал до кости. Этот хищник скоро нас со света сживет.
Пока мы пересекали двор, меня мучили угрызения совести. С одной стороны, это очень смахивало на воровство, с другой – данный случай можно было рассматривать как уничтожение хищника, опасного для общества.
Петух Егора Егорыча действительно причинял жильцам «Ноева ковчега» много неприятностей. Он горланил свои песни круглые сутки, собирал в наш двор со всей улицы кур; будучи спущен своим хозяином на прогулку, срывал и пачкал белье и, что самое главное, не упускал удобного случая клюнуть в ляжку зазевавшегося. Весь дом единодушно ненавидел петуха. Несколько раз неизвестные злоумышленники пытались его отравить; дважды на него спускали соседского волкодава. Все эти враждебные действия озлобили птицу, и она превратилась в человеконенавистника.
Съев петуха, мы сделали бы доброе дело.
Президент же души не чаял в этом звере и называл свою любимую птицу «вооруженными силами республики».
– Главное, схватить его за голову, – говорил Кобзиков, подкрадываясь с топором в руках к небольшой постройке, в которой петух коротал ночи. – Да потише ты топай, он чувствительнее любой овчарки!
Мы не проделали и полпути, как в конуре послышалось бормотание и затем раздалось мощное:
– Куда-куда!..
Кобзиков выругался:
– Услышал, гад! Цып-цып-цып! Кура-кура-кура! Я тебе пшена принес!
Но «вооруженные силы республики», не обращая внимания на подхалимские речи, заорали во второй раз.
– За мной! – крикнул Вацлав, бросаясь вперед.
Мы ворвались в постройку и стали хватать направо и налево. Петух словно сквозь землю провалился.
– Дергай за цепь, – посоветовал ветврач.
Я дернул. Послышалось хлопанье крыльев, потом меня больно долбануло в затылок.
– Здесь он! – закричал Кобзиков. – Держу! Ой! Кусается, сволочь! Хватай за голову! Да куда же ты мне в рыло лезешь? Ой!
Что-то большое заслонило звезды в двери.
– Сорвался! Лови его!
Мы выскочили из курятника.
В разгар ловли раскрылось чердачное окно и наружу высунулся по пояс голый человек.
– Что за шум? – спросил бас. – Эй! Братва! Вы не воры?
– Воры!
– Тогда не мешайте спать! Это нахальство!
– Иди помогай, Аналапнех! Егорычева петуха хотим зажарить! – крикнул Кобзиков.
Человек, которого назвали Аналапнехом, помолчал, размышляя.
– А хлеб есть? – спросил он.
– Есть. Соли только нет.
– Соль у меня найдется!
Через минуту во дворе появился чемпион города по классической борьбе Борис Дрыкин, известный более как Аналапнех. Длинное и загадочное имя расшифровывалось просто: «А на лопатки не хочешь?» – по любимому выражению Бориса. Чемпион был в пижаме и мягких туфлях. Он принял стойку, согнул бычью шею и полюбопытствовал:
– Егорыч дома?
– В командировке по личным делам. Вернется только к обеду.
– Тогда гоните на меня!
Ободренные поддержкой знаменитости, мы с гиканьем кинулись за петухом, стараясь направить его в засаду. Петух, не подозревая о грозящей опасности и, очевидно, думая, что Аналапнех обычный смертный, не заставил себя долго ждать и помчался прямо на чемпиона. Когда между замершим в стойке Борисом Дрыкиным и «вооруженными силами республики» оставалось не больше метра, чемпион молниеносным броском кинул свое тело на бедную птицу.
1 2 3 4