Евгений Дубровин
БИЛЕТ НА БАЛКОН
1
– Посмотри, – сказал Кутищев, – ушел.
Борис приник к окуляру.
– Ага…
– Наверно, за сучьями…
– Наверно…
Они помолчали.
– Что там? – спросил Кутищев немного погодя.
– Положила руку на плечо.
– Ишь ты… Дай…
Друзья сидели на раскладных стульях в а балконе пятого этажа, где была квартира Бориса, и поочередно смотрели в мощный телескоп, установленный на треноге из-под фотоаппарата. Расплавляя прутья ободранного купола когда-то могучего собора, вставала сплющенная луна. Ее яркий свет постепенно высвечивал двор, беседку посредине и старый вишневый сад, прилепившийся к многоэтажному дому. Сад уже начали выкорчевывать, освобождая новую строительную площадку. Луна заливала вишни молочным светом, и казалось, они цветут последний раз в жизни.
Но в той стороне, куда смотрели друзья, было еще совсем темно, лишь чуть светлела похожая на далекую туманность извилистая лента реки. Днем с балкона поверх сада и развалин собора открывался красивый вид на Широкую пойму, поросшую по одну сторону реки густой зеленой травой, по другую – редким дубняком. Летним солнечным днем пойма вся была усеяна людьми, заставлена палатками, автомобилями, мотоциклами; сейчас же, в час ночи, там мерцал лишь один огонек, на который и был направлен телескоп.
– Километра два?
– Больше…
– Сильная штука.
– Ага…
В телескопе костер был совсем рядом. Костер и фигуры трех, сидевших возле. Потом один ушел собирать сучья, а может, еще за чем, а она положила второму на плечо руку…
– Целуются…
– Дай… Ага…
– При нем и вида не показывали. Сидели как чужие.
– Наверно, жена того, что ушел.
– Наверно.
– Как странно бывает… Он рядом и не видит, а нам за два километра… Как богам…
– Где ты достал эту штуку?
– Давно. Еще студентом… Выменял за бутылку вина… Стоял на квартире у одного там… Бывший моряк… Ага, вернулся… Опять сидят как чужие…
– Дай…
– Объездил полмира. Спился. У него много всякой всячины было. Ночью захочет опохмелиться – все за бутылку отдаст.
– Сильная штука.
– Ага…
– Давай возьмем с собой.
– Тяжелая.
– Лучше барахла поменьше наберем. Установим где-нибудь на горе – весь Кавказ на ладони…
– Вы скоро тут кончите шептаться? – На балкон вышла жена Бориса, облокотилась на перила, заглянула вниз. От нее пахло борщом и духами. – Мечтаете? Не терпится вырваться на волю? Дайте и мне посмотреть. Кого это вы там разглядываете?
– Ты бы шла ложиться, мать. Мы еще посидим.
– Теперь насидитесь. Взяли бы меня с собой.
– Иди спать, мать, иди… И дочке пора. Второй час…
– Не любишь ты меня, – вздохнула жена, прижалась и чмокнула мужа в щеку.
У нее была эта привычка, которая всегда раздражала Бориса: говорить при посторонних людях при случае и без случая: «Не любишь ты меня», прижиматься и чмокать в щеку. Раньше, когда жена была молоденькой и хрупкой, это всегда умиляло людей и самого Бориса, сейчас же Рая располнела, голос ее погрубел, и от нее всегда пахло борщом, потому что борщ был фирменным блюдом семьи Глорских, в доме вечно стоял его аромат.
– Не любишь ты меня, – еще раз вздохнула жена. – Потому и едешь один. Нет чтобы взять, как все порядочные люди, жену, ребенка… Купили бы путевку…
– Ну, иди, мать, стели постели… Прошу тебя… завтра рано вставать.
– Иду, иду…
Жена ушла. Борис приставил глаз к окуляру трубы.
– Ну, что там?
– Правда, за хворостом ходил. Ага… Две палатки… Одна одноместная, другая – двухместная… Ну и кострище развели… Действительно, мы как боги…
– Дай…
Дверь балкона распахнулась, и кто-то изо всей силы обхватил Бориса за шею.
– Пап, я хочу на луну посмотреть!
Отец сердито поставил дочку на пол.
– Сколько раз тебе говорил: не делай резких и неожиданных движений.
– Потому что может быть разрыв сердца?
– Да.
– А вот у Кольки не было разрыва сердца. Мы его под стол за ноги утащили.
– Я же тебе сто раз говорил: разрыв сердца может быть только у взрослых.
– Потому что у них сердце из другого мяса?
– Да.
– А вот и неправда. У них сердце из инфаркта. Пап, а правда на Луне молочные моря и поэтому она белая?
– Нет, там живут белые… бараны… Не мешай…
– А вот и неправда. Никакие там не белые бараны, а это солнце отражается.
– Знаешь, так не спрашивай.
– Пап…
Борис повернул дочь лицом к двери и шлепнул ее.
– Марш спать! Второй час ночи, а она разгуливает!
– Пап, а почему дядя Игорь лысый?
– Ах ты…
– Не волнуйся, – сказал Кутищев. – Меня уже столько раз в жизни называли лысым, что я обижаюсь лишь на «кучерявый». Вот это действительно обидно.
– Но это черт знает что! – возмутился Борис. – Ребенку шесть лет, а никакого почтения к взрослым. Я помню, взрослый человек был для нас бог. А эта… Гостя, которого первый раз видит, за нос может дернуть.
– Ничего, я не обижаюсь. Ребенок ведь.
– Не заметил? Задает только такие вопросы, на которые уже знает ответ. И все это с ехидством. Садик еще такой попался. Там в основном дети шоферов дальних перевозок. Все знают. Недавно меня спрашивает «Пап, а для чего служит в машине карбюратор?» Я как стоял, так и сел. «Представления не имею», – отвечаю. «Эх ты, а еще отец, – это она мне. – Карбюратор служит для смешения смеси», А любовь? Скажи, откуда у ребенка в шесть лет такой нездоровый интерес к любви? Правда, меня еще, слава богу, стесняется, а матери каждый вечер рассказывает, кто у них там кого поцеловал да кто в кого влюбился. Да чтобы я в шесть лет…
– Это ты забыл.
– Я помню, как картошку на заминированном поле рыли, когда мать болела.
– Ну что ты сравниваешь…
Во двор вошли двое с гитарой. Они расположились в беседке, звякнула бутылка. Борис навел на них телескоп. Безусые парни, заросшие волосами, как снежные люди. Они отпили по очереди прямо из горлышка, и один из них запел:
Я икрою ей булки намазывал,
Я сморкался и плакал в кашне…
Голос был приятный, в нем звучали грусть и нежность.
– Брось, поздно, не выйдет уже… – перебил второй.
Парни взяли гитару, бутылку и побрели со двора.
– Серенада двадцатого века, – проворчал Борис. – Это они к Галке со второго этажа.
– Пап, – раздался шепот из комнаты. – А почему он сморкался в кашне? У него что, не было платка?
– Не было.
– А вот и неправда. Он сморкался в кашне, потому что блатной. Все блатные сморкаются куда попало.
– Я вот сейчас тебя выдеру.
– Пошли спать. Ты слишком устал. Завтра мы будем далеко.
Да, завтра они будут далеко. Самолетом до Краснодара, потом электричкой, потом попутной до подножия гор и затем сто километров пешком, через перевал, до самого моря… Столько лет они мечтали об этом походе…
* * *
– Эй, путешественники, завтракать!
Шторы уже раздвинуты, в окна бьет яркий солнечный свет. Значит, погода летная. В последнее время часто шли дожди, и их аэродром с грунтовой взлетной полосой, да к тому же расположенный почему-то в низине, сразу после сильного дождя превращался в болото.
Сегодня Рая встала рано, успела прибрать в комнате и вычистить половики. С кухни доносился грохот посуды, звуки льющейся воды. Пахло свежим бортом.
– Мальчики! Быстро кушать борщ, а то опоздаете!
Игорь Кутищев, длинный, горбоносый и лысый, подтянул ремнем брюки, деликатно покашливая и, стараясь ступать неслышно, прошел на кухню умываться; он чувствовал себя виноватым перед женой Бориса, так как был инициатором этой затеи, семь лет настаивал в письмах и вот наконец добился своего и увозит друга от семьи на целый месяц.
Глорский и Кутищев познакомились в редакции одного столичного журнала: оба принесли в отдел прозы свои рассказы. Рассказы Кутищева забраковали сразу и бесповоротно. Полный, мучившийся от жары человек сказал ему, что рассказы его, Игоря Кутищева, не несут ничего нового, что они – бледная копия того, что уже было написано другими.
– Значит, надо бросать? – уныло задал Игорь вопрос, который всегда задают в таких случаях.
Полный человек вытер пот зажатым в кулак платком и пожал плечами.
– Ничего нельзя утверждать категорически.
И эта фраза почему-то больше всего убила Кутищева Уж лучше бы прямо сказал, как ему говорили в других редакциях: мол, увы, молодой человек, так и так, к сожалению… Тогда появлялось чувство протеста, хотелось работать, чтобы доказать, что он, Игорь Кутищев, что-то может.
Игорь вышел из комнаты и, чтобы унять дрожь в коленях, уселся в одно из кожаных кресел, которое стояло в самом темном углу. Здание редакции, очевидно, было в старые времена каким-нибудь секретным департаментом: низкие потолки, узкие, с многочисленными ответвлениями коридоры, окна с решетками, почти бойницы… Дерево, которым были отделаны потолок и стены согласно последней моде, и современная темная мебель еще больше гасили свет и делали помещение совсем таинственным и мрачным. Здесь было неудобно громко разговаривать или быстро ходить. Взад-вперед скользили молодые люди – большинство с черными бородами и пухлыми портфелями, исчезали в многочисленных дверях, садились в кресла, щелкали замками портфелей, листали бумаги… Иногда из кабинета выходил спокойный человек, с усталым видом опускался в кресло и курил, стряхивая пепел в коробочку, сделанную из листа бумаги и скрепок. И по этой коробочке, по спокойствию, по усталому лицу, по безразличному взгляду, которым человек скользил по потолку, в нем сразу можно было узнать работника редакции. Два или три раза прошли солидные люди с тростями и седыми гривами. Они шли уверенно, стуча палками, держа в руках толстые пакеты, завернутые в оберточную бумагу или просто в газету. При виде их работники редакции вскакивали и, оставив в креслах свои коробочки, уводили их под локоть в кабинет. Это были маститые…
Игорь писал уже лет пять, но опубликовался лишь один раз в железнодорожной газете. Он ходил страшно гордый (хотя рассказ сильно «порезали») до тех пор, пока не узнал, что основным фактором, который решил дело в его пользу, была электрификация этой железной дороги, а главный герой рассказа Кутищева как раз электрифицировал железную дорогу. Один знакомый писатель посоветовал Игорю повезти рассказы в Москву.
– Знаешь, – сказал он, – личный контакт – не последнее дело. Когда они рубят тебя в письме, они не видят тебя. Отказывать, смотря в глаза, довольно неприятная штука. Я вот, например, не могу. Поэтому всегда рублю по телефону.
Полгода Игорь копил деньги из скудного заработка диспетчера таксомоторного парка, потом взял отпуск без содержания и махнул в Москву. Надо отдать должное: во всех трех редакциях, куда он обратился, рассказы обещали прочитать быстро. Быстро – значит полторы-две недели. Все эти дни Игорь скитался по вокзалам, по каким-то общежитиям, где за ним охотились коменданты. Один раз его забрали в милицию, но дежурный, к счастью, сам потихоньку кропал стихи, понял и отпустил родственную душу на все четыре стороны, даже покормил в милицейской столовой. Другой раз Кутищев попал в сложную историю, в которой не разобрался и до сих пор. На Ярославском вокзале он познакомился с девушкой, коротавшей, как и он, ночь на эмпээсовском диване. Они болтали до утра, а в семь, когда открылся ресторан, пошли завтракать. Хотя денег было в обрез, Игорь посчитал неудобным не заказать коньяк. Они выпили по сто граммов, потом еще. Девушка расплакалась, стала жаловаться, что никак не может найти родственников здесь, в Москве, и уже вторую ночь ночует на вокзале. Игорь вызвался ей помочь. Он так и не понял, нашли ли они родственников, но хорошо помнил, что его били какие-то люди, потом другие его целовали, потом он танцевал твист, потом зачем-то лез по пожарной лестнице. Пришел в себя Кутищев на троллейбусной остановке глубокой ночью. Денег у него не было, паспорта тоже, но зато в кармане брюк он обнаружил тяжелый красивый подсвечник на одну свечу, может быть, даже золотой. Кутищев решил его сдать в комиссионный магазин, чтобы уехать домой В магазине сказали, что подсвечник, хотя и не золотой, но представляет известную ценность и его можно продать рублей за пятьдесят. Пока подсвечник продавался, неудачник-автор решил дождаться ответа из третьей редакции, самой солидной.
И вот дождался…
Ехать на вокзал, где стояли ужасно неудобные эмпээсовские диваны – специально, чтобы не заснуть (забота о пассажирах: воры могут ведь унести вещи), – не хотелось, и Кутищев решил подремать в кресле, пока не выгонят. Он подтянул колени и принялся думать о голодных послевоенных годах, но, как назло, перед глазами стояли всякие вкусные вещи, например, жареный карп с молодой картошкой или вынутый из зеленого борща кусок дымящейся баранины… Игорь мотал головой, но вещи не уходили, а, наоборот, становились все красочнее и увеличивались в объеме.
Вдруг кто-то хлопнул Кутищева по плечу.
– Ну что, старик, зарубили?
Кутищев открыл один глаз (второй был подбит) и увидел, что в кресло рядом опустился толстощекий здоровяк с пухлым портфелем, с длинными бакенбардами, похожий на молодого Бальзака. У здоровяка, видно, было хорошее настроение. Он щелкнул красивым блестящим портсигаром, закурил и протянул портсигар Игорю.
– Дыми, – сказал он, отдуваясь.
– Не курю.
– Бросил, что ли?
– Бросил.
– Сколько? – поинтересовался здоровяк.
– Три года, – неохотно ответил Игорь. Его раздражал благодушный сосед своей болтовней, и, кроме того, после приключения на Ярославском вокзале Игорь к случайным знакомым стал относиться с некоторым предубеждением.
– Может, все-таки закуришь? Английские. – Здоровяку явно хотелось соблазнить человека, который не курил уже три года.
Чтобы отвязаться, Кутищев закурил. Сигареты оказались крепкими. Закружилась голова.
– Ну вот, – сказал змей-соблазнитель удовлетворенно. – А говоришь, бросил! Все это ерунда. От привычки избавиться невозможно. Как от верной жены.
Игорь молча бросил сигарету в урну.
– Ого! У тебя сильная воля. На уж, кури.
– Спасибо. Я действительно не хочу.
Они посидели молча. Здоровяку, видно, было неловко. Он взял с колен Игоря скатанные в рулон измятые рассказы и перелистал их.
1 2 3