– В руке-то что? – разжала Настасья кулачок, осмотрела кольцо и положила его на стол: – Не потеряй, цены такому подарку нет.
...Вслед за Настасьей вышла из театра Параша. В темной пелерине, кустами обходя загулявшиеся пары, добралась до «Мыльни». В своей светелке села на лежанку и натянула на себя покрывало, закрылась им с головой. Маленький одинокий холмик...

Вернувшийся под утро граф пытался согреть ее руки и ноги.
– Пашенька, девочка, что с тобой?
Зуб на зуб не попадал, лихорадка била Парашу.
– Я... Я больше не могу так. И вам надо жить по-другому. Не знаю, как поступить мне. Вам решать.
– Что ты, что ты, Пашенька. Терпеть будем ради любви нашей. Все как-нибудь утрясется, все образуется.
Но она уже знала – не образуется Впервые пронзили нестерпимой болью, всей тяжестью навалились на нее проклятые вопросы. Как жить дальше? Что делать?
Насколько было бы ей легче, если бы беды сыпались только на нее. Больше всего мучило то, что страдает из-за их любви Николай Петрович.

Через несколько дней после отъезда императрицы из Кускова (хозяева провожали высокую гостью до Москвы) в Парашину комнатку в дорожном костюме ворвался молодой граф.
– Вернулись? – бросилась, как всегда, навстречу Параша.
– Да, но с дурными вестями. Парашенька! Конец! Конец всем моим мечтаниям. Она отказала...
– Кто, кто «она»?
– Императрица. Женщина, подлая в нравах своих, сделавшая любовь беспрерывным животным наслаждением... Как смела она упрекнуть меня в светлейшей привязанности, говорить о дурном примере?
Охваченный отчаянием, бурно переживая поражение, в детском своем эгоизме он совсем забыл о Параше, о том, что надо бы пощадить ее.
Параша побледнела, но граф не заметил, что причинил ей боль.
– И это власть? Кто наверху? Граф Кирилл Разумовский возвысился, нигде не служа. В князе Александре Голицыне не найдешь ни великого генерала, ни проницательного министра, ни доброго друга. Граф Захар Чернышев пронырлив, не более того... Все решает постель, все решает каприз. Теперь я завишу от расположения полного ничтожества с бархатными глазами, от Платошки Зубова. Сегодня она провозглашает вольность принципом жизни, а завтра отнимает единственную возможность проявить себя. И это у меня, чьи предки выказали великие государственные таланты!
Она прижалась к нему, пытаясь успокоить, и он постепенно остывал.
– Вам отказано в должности? Почему?
Только тут опомнился граф, но уж очень сладка была Пашенькина жалость, уж очень хотелось ему быть окутанным нежным, почти материнским вниманием.
– Она, Екатерина, посмела мне передать через Платошку: «Либо высокая должность, либо нежное чувствование. Как он будет трудиться на благо всех, если жизнь свою бросил под ноги одной?»
Так Параша и знала. Она вспомнила синие молнии царицыных глаз. И грозная властительница может завидовать ей, несчастней которой не было во всем свете в этот миг? Потому что на слова о том, что матушка-государыня права и что графу надо жениться на ровне, Параша не услышала пылких возражений.
– Ты думаешь? – Граф приложил ее горячую руку к своим губам. – Но лучше тебя нет женщины на свете.
– Есть и лучше. Женитесь. И тогда стадо простит свою заблудшую овцу и примет ее обратно с большим удовольствием.

Место директора Московского банка молодому графу после просьб многих могущественных друзей все же дали. А еще по прошествии времени стал Николай Петрович Шереметев и сенатором. Надо было перебираться на постоянное житье в Петербург. Он решил для себя: самое время разорвать гибельную для обоих связь.
В ту прощальную ночь перед отъездом он сказал ей между двумя поцелуями:
– Ты свободна любить другого. Можешь попросить у меня что угодно. Выполню любую твою просьбу.
Она не просила ни о чем. И не плакала. Когда он, уходя, закрыл дверь, натянула на голову одеяло, но и через него слышала удаляющиеся шаги.
Если бы можно было не жить. Ничего не видеть. Никого.

9

Она стояла у окна и смотрела, как слуги собирали обоз молодого графа. Карета, еще карета, еще... Картины, ящики с книгами... Уж не навечно ли уезжает? По стеклу текли крупные капли дождя, и ветер припечатал к нему первый осенний лист клена.

Пусто как! Ни репетиций, ни уроков, и даже книги не читаются, ибо не позволено ей переносить книжные ситуации в жизнь, а без этой странной игры воображения сюжет становится явной выдумкой – что толку в нем? Какой в нем смысл? Потянулись дни, похожие друг на друга, как близнецы. Менялись лишь времена года: осень, зима, весна, знойная, как лето.
Параша ничего не ждала, ни о чем не жалела, ничего не хотела, даже петь. Жила ли она все это время?
Жил ли он?
В нем многое происходило в ту пору.
Мужчины часто пугаются истинной любви и бегут от нее, почувствовав свою зависимость, которую принимают за слабость. У Николая Петровича этот природный инстинкт усиливался доводами разума: надо непременно вырваться из тупиковых обстоятельств, изменить жизнь так, чтобы ушла из нее крепостная актриса.
Но известно и другое: подлинное чувство словно ждет разлуки, чтобы из насыщенного раствора превратиться в кристалл, тверже которого нет ничего на свете. Страсть продолжала жить и перестраивать натуру графа, меняя пристрастия и привычки.
Он ехал в столицу, чтобы броситься в развлечения, суету, новые знакомства, флирт. Каждый день доказывал ему: ты уже не тот, кого это может захватить.
Пить было противно, сказывалась давняя слабость здоровья, желудок заявлял о себе при малейших перегрузках. Игра в карты не спасала от вялости, к вечеру азарт исчезал, будто его никогда и не было. Но самое худшее состояло в том, что женщины не волновали его, он словно через увеличительное стекло первым делом замечал все их недостатки.

Петербург же в тот сезон веселился напропалую. В тот год рано съехали с летних дач из-за внезапно начавшихся холодов и дождей. Жили с одним чувством: все плохое и страшное позади, сей миг – праздник! Царица закончила три тяжелые войны – с Польшей, Турцией и своим «законным супругом маркизом Пугачевым», как она ради смеха называла Емельку.
Екатерининское «законобесие» вызывало восторг дворян: жалованная им в 1785 году грамота оживляла жизнь выборами во власть – дворянское собрание, а главное, ставила последнюю точку в спорах о крепостных. Земля вместе с крестьянами отныне принадлежала им по полному праву собственности. То рабство, которого в какой-то миг просвещенная и оглядывавшаяся на Европу императрица застеснялась, было провозглашено нормой. Богаты. Праздны. Веселы. Пусть же будут громче музыка, зажигательней танцы, роскошней наряды!
Императрица сама подавала пример. Ее корона ослепляла сиянием бриллиантов. А вокруг... Шелк, парча, золото, самоцветы и ни одного лица, на которое хотелось бы графу смотреть.
Столичный свет радостно встретил Шереметева-младшего. Еще бы, завидный жених «на выданье». Сама Екатерина захотела быть ему свахой и выбрала в невесты старую девушку Голицыну, от одного вида которой на лице у Николая Петровича появилось такое кислое выражение, что всем стало ясно: и на сей раз альянс не состоится.
Его повсюду догоняли противные шепотки светских старух: «Обратите внимание на княжну...» «Как вам графинюшка?..» Прочили ему Загряжскую – эту красивую породистую лошадь, о любовных похождениях которой ходили легенды. Не видеть бы их всех! Как надоели и свахи, и невесты!
Но все императорские балы он, по личному распоряжению царицы, посещал исправно. Да и другие заметные тоже.
Впрочем, он как бы присутствовал на празднествах, а как бы и нет.
– Граф, граф, вы меня слышите?
Он рад был увидеть Элизу Куракину, которую помнил еще малюткой, а милой отроковицей встречал во время своего путешествия в Париже. Младшая сестра друга превратилась в прелестную женщину.
– Вы пригласите меня на мазурку? Вообще-то милый Яшвиль просил, чтобы следующий танец был его, но я слукавила, будто вам обещала.
Как досадна, однако, эта настойчивость в женщине...
– Да-да, конечно – Николай Петрович протягивает руку Элизе и встречается с огненным взглядом грузина-полковника. Если бы он мог сказать, что вовсе не собирается отбивать у него девушку...
Странные состояния случались у Николая Петровича. На миг мир становился вдруг беззвучным, и тогда движения танцующих выглядели бессмысленными, механическими. Глупели люди, собравшиеся для веселья. Вот и прекрасная величественная Элиза нелепа. Чему она улыбается снова и снова?
– Что с вами, граф?
– Задумался...
Мазурка кажется бесконечной. Впрочем, она и существует для того, чтобы жаждущие наговориться побеседовали во время фигур вволю. О чем ему говорить с этой знакомой и чужой женщиной?
– Я вас развеселю, – переходит Элиза на французский. – Здесь брат. Ему запрещено бывать в столице. Вы знаете эту историю с перехваченным письмом из Франции? В нем он посмел осуждать, – Элиза прильнула к партнеру и зашептала совсем тихо, – посмел осуждать известных мужчин, особенно любезных матушке (взор кверху, что означало «самой», то есть Екатерине). Брат тут же потерял место посла, был отозван из Парижа и выслан в самое дальнее из наших родовых поместий.
Чему она улыбается? Почему выбрала столь неподходящий повод для его обольщения, для улыбок, «секретных» сближений?
Элиза взяла Николая Петровича за руку и через анфиладу комнат провела в дальнюю гостиную.
– Николай!
– Александр!
Куракин вошел в зрелый возраст, и это напомнило графу о том, что и он тоже не выглядит юным. Словно прочитал его мысли Куракин.
– Где наша молодость, Николай? Элиза мне рассказала, что ты стал мизантропом. А помнишь, бывало, чуть что – на тройку и к цыганам... Шампанское, песни...
– Сейчас не помогает...
– Тогда одно остается – последовать моему примеру и жениться. Не буду утверждать, что семейная жизнь весела. И все-таки... Жена, дети скрашивают мою ссылку.
Шереметев перебил его, боясь явного намека на виды Элизы, после чего всем станет неловко.
– Я не готов к браку. Бог не дал мне пока такого желания.
Улыбка на лице молодой женщины стала неестественной, но лучше было объяснить все так, сразу.
– Когда же? – спросила она нарочито незаинтересованно.
– Об этом и о другом – не здесь, не между прочим.
– Тогда дай слово, что приедешь ко мне в деревню, на охоту, – обнял его Куракин.
– Даю.

Как только уехал Николай Петрович, Параша почувствовала перемену в отношении к себе окружающих. Перестали кланяться и отвечать на поклоны Долгорукие и Разумовские, часто навещавшие в Кусково двоюродного деда, чья жизнь явно клонилась к закату. Не упускала случая куснуть «барскую барыню» завистливая дворня. И, что обиднее всего, подруги...
...Стайка подружек, как стайка рыбок, одинаково легкими, почти балетными движениями снует по «Мыльне», обращенной в роскошный дворец. «Ой!» – слышится в одном углу, «Ах!» – в другом.
Они осматривали, крадучись, личные покои молодого графа – прекрасные картины, дорогие вещицы. А вот и комнатка, где живет Параша. Читает, подняла голову. Девушки ей с нарочитой почтительностью:
– Прасковья Ивановна, там, возле грота, ваш батюшка... В канаве опять... Брагой опоенный...
Параша вскидывается:
– Кто напоил? Кто привел из села ко дворцу?
Как была, ничего на себя не накинув, выскочила из дворца, бегом по тропинкам, по аллеям парка. Внезапно остановилась, увидев в отдалении толпу. Лица одно за другим поворачивались к ней. Все поплыло... Нет, удержалась она, не упала.
Толпа расступилась, и она прошла к распростертому на земле бесчувственному телу горбуна. Как неудобно лежать родимому на земле! Голова запрокинута, лежит в исподнем, выпачканном и мокром, в грязи, в канаве. Параша кинулась к нему, подняла голову, вытерла широким рукавом лицо, стала целовать, забыв об окружающих.
– Батюшка, батюшка, как же ты мог?
Кажется, там, в толпе, лицо Афанасия.
– Помоги, брат.
Нет, скрылось лицо в толпе. А вокруг отвратительные злобные рожи. Хохочут. Тычут в нее пальцами. «Барская барыня!», «Горбуна-пьяницы дочь, а в кружева, ленты разоделась!», «Известно, чем господам такие, как ты, угождают!»
– Грязь на тебе, грязь! – па первый план из толпы вырвалась деревенская дурочка, старая уже, но вся в бантиках разноцветных и бесстыдно накрашенная. – Я тоже хочу, как Парашка, в хоромы. Нет! Не хочу! Грех на ней! Грех! В аду гореть будешь за ласки свои приворотные! В аду!
Показалось Параше, что не выдержит она сейчас, лишится сознания или убежит. Но актриса она или нет? Человек или тварь дрожащая? Спокойно так встала с колен, выпрямилась, как струпа. Все в ней сила и власть.
– Батюшку вымыть! – распорядилась. – В чистое одеть. Спать уложить па постель в «Мыльне».
Смолк смех Кто-то из мужиков начал вытаскивать несчастного из канавы.
Рабы. Какие рабы!
Внешне спокойно ушла тогда Паша по тропинке. Но, переступив порог «светелки», упала без сознания.

Тоскуя в Петербурге, Николай Петрович решил выполнить обещание, данное другу юности Александру Куракину, и навестить его в домашней ссылке. Семейство потомственных русских дипломатов всегда было мило ему широтой взглядов и музыкальных интересов. С Александром же связывали его и охотничьи пристрастия.
Охота! Как он забыл о главном лекарстве от всех душевных хворей, – а что такое любовь, как не жестокая болезнь? Последнее испытанное средство должно помочь.

То предзимнее утро было ясным и безветренным. Лошади у Куракиных замечательные, собаки – послушнее не бывает. А уж имение... Какие леса, поляны, как далеко видно с возвышенного места. Такого окоема нет ни в Кускове, ни в Маркове. Граф вдохнул полной грудью холодный чистый воздух. Хорошо!
В какой-то миг, когда собаки гнали лису, к Николаю Петровичу вернулся былой кураж.
Движение дикого зверя переливалось в движения гончих, переходило от одного пса к другому, чуть-чуть меняясь и одновременно продолжаясь в одном ритме. И все это – бег коня, свежесть встречного воздуха, всплывающая и исчезающая за подступившим внезапно березовым перелеском линия горизонта, – все составилось в неразгаданную музыкальную фразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35