— Да бросьте, Роберт, — сказал я. — Бросьте.— Я говорю серьезно.— Вот уж о чем я не тревожусь, — сказал я.— Напрасно.— У меня достаточно было о чем тревожиться в свое время. Хватит.— А все-таки я хочу в Южную Америку.— Послушайте, Роберт: ничего не изменится от того, что вы поедете в другую страну. Я все это испробовал. Нельзя уйти от самого себя, переезжая с места на место. Тут уж ничем не поможешь.— Но вы никогда не ездили в Южную Америку.— Далась вам Южная Америка! Если вы поедете туда в теперешнем вашем настроении, все будет по-прежнему. Париж — хороший город. Почему вы не можете жить настоящей жизнью в Париже?— Мне осточертел Париж, осточертел Латинский квартал.— Не ходите туда. Курсируйте сами по себе и посмотрите, что с вами случится.— Со мной никогда ничего не случается. Я как-то прошатался один всю ночь, и ничего не случилось, только полицейский на велосипеде остановил меня и велел предъявить документы.— Разве город не хорош ночью?— Я не люблю Парижа.Вот вам, извольте. Мне было жаль Кона. Я ничем не мог ему помочь, потому что я сразу наталкивался на обе его навязчивые идеи: единственное спасение в Южной Америке и он не любит Парижа. Первую идею он вычитал из книги и вторую, вероятно, тоже.— Ну, — сказал я, — мне надо подняться наверх — отправить телеграммы.— Вам непременно нужно идти?— Да, я должен отправить телеграммы.— Ничего, если я пойду с вами и посижу в редакции?— Пожалуйста.Он сидел в первой комнате, читал газеты и журнал «Редактор и издатель», а я целых два часа усердно стучал на машинке. Потом я разобрал рукописи по экземплярам, сделал пометки, положил все в большие конверты и вызвал курьера, чтобы он отнес их на вокзал Сен-Лазар. Я вышел в другую комнату, и там в большом кресле сидел Роберт Кон и спал. Он спал, положив голову на руки. Мне жаль было будить его, но я хотел запереть редакцию и уйти. Я тронул его за плечо. Он замотал головой.— Не могу я этого сделать, — сказал он и глубже ушел головой в скрещенные руки. — Не могу. Ни за что не сделаю.— Роберт, — сказал я и потряс его за плечо.Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.— Я сейчас говорил что-нибудь?— Говорили. Но я не расслышал.— Господи, какой дурацкий сон!— Это моя машинка усыпила вас?— Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.— Почему?— Разговаривали, — ответил он.Я легко мог представить себе их разговор. У меня скверная привычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе «Наполитэн» выпить аперитив и смотреть вечернее гуляние на Бульварах. 3 Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.— Что ты будешь пить? — спросил я.— Перно.— Маленьким девочкам вредно пить перно.— Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.— И мне рюмку перно.— Ну как? — спросила она. — Хочешь время провести?— Да. А ты?— Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?— Ты не любишь Парижа?— Нет.— Почему ты не едешь в другое место?— Нет другого места.— А чем тебе здесь плохо?— Да, чем?Перно — зеленоватый суррогат абсента. Если налить в него воды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначала подбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее был недовольный вид.— Ну, — сказал я, — может быть, ты угостишь меня ужином?Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочет смеяться. С закрытым ртом она была очень недурна. Я заплатил за перно, и мы вышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись в медлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями и почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов Фиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.— Зачем столько часов? — спросила она.— Они показывают время по всей Америке.— Не остри.Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной улице Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинул ее руку.— Не надо.— Что с тобой? Болен?— Да.— Все больны. Я тоже больна.Мы выехали из Тюильри на свет, пересекли Сену и свернули на улицу Святых Отцов.— Зачем же ты пил перно, если ты болен?— А ты зачем?— Для меня это не имеет значения. Это не имеет значения для женщин.— Как тебя зовут?— Жоржет. А тебя?— Джейкоб.— Это фламандское имя.— И американское.— Ты, надеюсь, не фламандец?— Нет, американец.— Слава богу, терпеть не могу фламандцев.Мы подъезжали к ресторану. Я крикнул кучеру, чтобы он остановился. Мы вышли, и Жоржет ресторан не понравился.— Не очень-то шикарное место.— Нет, — сказал я. — Может быть, ты предпочитаешь поужинать у Фуайо? Села бы обратно в фиакр да поехала.Я взял ее с собой потому, что у меня мелькнула смутная сентиментальная мысль, что приятно было бы поужинать с кем-нибудь вдвоем. Я давно уже не ужинал с «курочкой» и забыл, как это нестерпимо скучно. Мы вошли в ресторан и мимо конторки, за которой сидела мадам Лавинь, прошли в заднюю комнату. От еды Жоржет слегка повеселела.— Здесь не так плохо, — сказала она. — Не шикарно, но кормят хорошо.— Лучше, чем в Льеже.— В Брюсселе, ты хочешь сказать.Мы выпили вторую бутылку вина, и Жоржет стала шутить. Она улыбнулась, показывая все свои испорченные зубы, и мы чокнулись.— Ты, в общем, славный малый, — сказала она. — Свинство, что ты болен. Мы бы поладили. А что с тобой такое?— Я был ранен на войне, — сказал я.— Уж эта противная война!Мы, вероятно, пустились бы в рассуждения о войне и решили бы, что она приводит к гибели цивилизации и что, может быть, лучше обойтись без нее. С меня было довольно. Как раз в эту минуту кто-то крикнул из первой комнаты:— Барнс! Эй, Барнс! Джейкоб Барнс!— Это мой приятель, — объяснил я и вышел.За длинным столом сидел Брэддокс с целой компанией: Кон, Фрэнсис Клайн, миссис Брэддокс и еще какие-то незнакомые мне люди.— Едем танцевать, да? — спросил Брэддокс.— Куда танцевать?— В дансинг, конечно. Разве вы не знаете, что мы снова ввели танцы? — вмешалась миссис Брэддокс.— Поедем с нами, Джейк. Мы все едем, — сказала Фрэнсис с другого конца стола. Она сидела очень прямо и усиленно улыбалась.— Конечно, он поедет, — сказал Брэддокс. — Идите сюда, Барнс, и выпейте с нами кофе.— Хорошо.— И приведите свою даму, — смеясь, сказала миссис Брэддокс. Она была уроженкой Канады и отличалась свойственной канадцам непринужденностью в обращении.— Спасибо, сейчас придем, — сказал я. Я вернулся в заднюю комнатку.— Кто такие твои приятели? — спросила Жоржет.— Писатели и художники.— Их пропасть в этом районе.— Слишком много.— Слишком. Хотя кое-кто хорошо зарабатывает.— О да.Мы кончили ужинать и допили вино.— Пойдем, — сказал я. — Кофе будем пить с ними.Жоржет открыла сумочку и, смотрясь в зеркальце, провела несколько раз пуховкой по лицу, подкрасила губы и поправила шляпу.— Идем, — сказала она.Мы вошли в переполненную публикой комнату; Брэддокс и остальные мужчины за столом встали.— Позвольте представить вам мою невесту, мадемуазель Жоржет Леблан, — сказал я. Жоржет улыбнулась своей чарующей улыбкой, и мы всем по очереди пожали руки.— Скажите, вы родственница певицы Жоржет Леблан? — спросила миссис Брэддокс.— Не знаю такой, — ответила Жоржет.— Но вас зовут так же, — приветливо сказала миссис Брэддокс.— Нет, — сказала Жоржет. — Ничего подобного. Моя фамилия Хобэн.— Но ведь мистер Барнс представил вас как мадемуазель Жоржет Леблан. Разве нет? — настаивала миссис Брэддокс, которая от возбуждения, что говорит по-французски, плохо понимала смысл своих слов.— Он дурак, — сказала Жоржет.— Ах, значит, это шутка, — сказала миссис Брэддокс.— Да, — сказала Жоржет. — Чтобы посмеяться.— Слышишь, Генри? — крикнула миссис Брэддокс через весь стол своему мужу. — Мистер Барнс представил свою невесту как мадемуазель Леблан, а на самом деле ее фамилия Хобэн.— Конечно, дорогая! Мадемуазель Хобэн, — я давно с нею знаком.— Скажите, мадемуазель Хобэн, — заговорила Фрэнсис Клайн, произнося французские слова очень быстро и, по-видимому, не испытывая, подобно миссис Брэддокс, ни особенной гордости, ни удивления оттого, что у нее действительно получается по-французски. — Вы давно в Париже? Вам нравится здесь? Вы любите Париж, правда?— Кто это такая? — Жоржет повернулась ко мне. — Нужно мне с ней разговаривать?Она повернулась к Фрэнсис, которая сидела улыбаясь, сложив руки, прямо держа голову на длинной шее и выпятив губы, готовая снова заговорить.— Нет, я не люблю Парижа. Здесь дорого и грязно.— Что вы? Я нахожу, что Париж необыкновенно чистый город. Один из самых чистых городов в Европе.— А по-моему, грязный.— Как странно! Может быть, вы недавно здесь живете?— Достаточно давно.— Но здесь очень славные люди. С этим нельзя не согласиться.Жоржет повернулась ко мне.— Миленькие у тебя друзья.Франсис была слегка пьяна, и ей хотелось продолжать разговор, но подали кофе, и Лавинь принес ликеры, а после мы все вышли и отправились в дансинг, о котором говорили Брэддоксы.Дансинг оказался «Bal Musette» около Пантеона. Пять вечеров в неделю здесь танцевали рабочие этого района, но один вечер в неделю помещение превращалось в дансинг. В понедельник вечером было закрыто. Когда мы приехали, в дансинге не было ни души, кроме полицейского, сидевшего у двери, жены хозяина за обитой цинком стойкой и самого хозяина. Как только мы вошли, сверху спустилась дочь хозяев. В комнате стояли столы и длинные скамейки, а в дальнем конце была площадка для танцев.— Жалко, что так поздно собираются, — сказал Брэддокс. Дочь хозяев подошла к нам и спросила, что нам подать. Хозяин взобрался на высокий табурет возле площадки и заиграл на аккордеоне. Вокруг щиколотки у него был шнурок с колокольчиками, и он, играя, отбивал ногой такт. Все пошли танцевать. Было жарко, и мы вернулись к столу потные.— О господи! — сказала Жоржет. — Я вся мокрая.— Жарко.— Просто ужас!— Сними шляпу.— Пожалуй.Жоржет пригласили танцевать, и я подошел к стойке. Было на самом деле очень жарко, и аккордеон приятно звучал в жарком вечернем воздухе. Я выпил кружку пива, стоя у самой двери, с улицы дул прохладный ветерок. По крутой улице спускались две машины Оба такси остановились перед дансингом. Из машин вышли молодые люди — кто в джемпере, кто просто без пиджака. В свете, падающем из дверей, я видел их руки и свежевымытые завитые волосы. Полицейский, стоявший возле двери, посмотрел на меня и улыбнулся. Они вошли. Когда они входили, гримасничая, жестикулируя, болтая, я увидел в ярком свете белые руки, завитые волосы, белые лица. С ними была Брет. Она была очень красива и совсем как в своей компании.Один из молодых людей увидел Жоржет и сказал:— Вот это марка! Неподдельная шлюха. Желаю танцевать с ней. Летт, можешь полюбоваться мной.Высокий брюнет, которого звали Леттом, сказал:— Образумься, умоляю тебя.Завитой блондин ответил:— Не тревожься, счастье мое. — И с ними была Брет.Я очень злился. Почему-то они всегда злили меня. Я знал, что их считают забавными и что нужно быть снисходительным, но мне хотелось ударить кого-нибудь из них, все равно кого, лишь бы поколебать их жеманное нахальство. Вместо этого я вышел на улицу и выпил кружку пива в баре соседнего дансинга. Пиво оказалось плохое, и я запил его коньяком, который был еще хуже. Когда я вернулся в дансинг, на площадке толпились пары и Жоржет танцевала с высоким блондином, который танцевал, вихляя бедрами, склонив голову набок и закатывая глаза. Как только танец кончился, ее снова пригласили. Они приняли ее в свою компанию. Я знал, что теперь они все будут танцевать с нею. У них всегда так.Я сел за стол. За этим же столом сидел Кон. Фрэнсис танцевала. Миссис Брэддокс привела кого-то и познакомила его с нами, назвав Робертом Прентисом. Он оказался уроженцем Чикаго, жителем Нью-Йорка и подающим надежды писателем. Говорил он с легким английским акцентом. Я предложил ему выпить.— Благодарю вас, — сказал он, — я только что пил.— Выпейте еще.— Благодарю вас, выпью.Мы поманили мадемуазель Лавинь и заказали по стакану коньяку с водой.— Вы, я слышал, из Канзас-Сити, — сказал он.— Да.— Нравится вам в Париже?— Да.— Правда?Я был немного пьян. Не совсем пьян, не по-настоящему, но достаточно, чтобы не церемониться.— Ради всего святого, — сказал я, — да. А вам?— Как вы очаровательно злитесь, — сказал он. — Хотел бы я обладать этой способностью.Я встал и направился к танцующим. Миссис Брэддоке пошла за мной.— Не сердитесь на Роберта, — сказала она, — он же еще совсем ребенок.— Я вовсе не сержусь, — сказал я. — Просто я боялся, что меня стошнит.— Ваша невеста пользуется большим успехом. — Миссис Брэддокс смотрела на Жоржет, которая кружилась в объятиях высокого брюнета, по имени Летт.— Не правда ли? — сказал я.— Безусловно, — сказала миссис Брэддокс.Подошел Кон.— Пойдемте, Джейк, — сказал он, — выпьем. — Мы направились к стойке. — Что с вами? У вас такой вид, словно вы чем-то расстроены.— Ничуть. Просто меня тошнит от всего этого.К стойке подошла Брет.— Хэлло, друзья!— Хэлло, Брет, — сказал я. — Почему вы не пьяная?— Никогда больше не буду напиваться. Дайте человеку коньяку с содовой.Она стояла у стойки, держа стакан в руке, и я видел, что Роберт Кон смотрит на нее. Так, вероятно, смотрел его соотечественник, когда увидел землю обетованную. Кон, разумеется, был много моложе. Но взгляд его выражал то же нетерпеливое, требовательное ожидание.Брет — в закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная под мальчишку, — была необыкновенно хороша.
1 2 3 4