Тайное томление и влюбленность друг в друга опутывают его и Сабину.Они обмениваются записками, видя в этом смертный грех; вскоре под зачумленным дуновением постоянного выслеживания вянут все нежные побеги и их охватывает неукротимая, животная похоть.Они становятся в углах, у перекрестка двух коридоров, так что, хотя не видят друг друга, но зато один может заметить приближение графини и предупредить другого – так они переговариваются, боясь потерять драгоценные мгновения, без намеков, называя вещи прямо по имени и обоюдно разжигая все больше и больше кровь.Но поле их действий становится все уже и уже. Старуха, словно догадываясь о происходящем, запирает сначала второй этаж, а затем и первый; лишь нижние помещения, где ходит взад и вперед челядь, остаются в их распоряжении; уходить на далекое расстояние от замка запрещено, а в парке нельзя найти укромных уголков ни днем, ни ночью; когда его освещает лунный свет, то фигуры видны из окон, а в темноте грозит опасность быть подкарауленными на месте в любое мгновенье.Желания растут и делаются неукротимы, чем более они вынуждены подавлять их; открыто разорвать путы даже не приходит им в голову – с самого детства в них слитком глубоко въелось чувство гнета, рабской беззащитности перед чуждой, демонической силой, распоряжающейся жизнью и смертью – они не пытаются даже взглянуть друг другу в лицо в присутствии матери.Палящий зной сжигает луга, земля трескается от жары, по вечерам в небе пылают зарницы. Трава пожелтела и пьянит чувства пряным запахом сена, горячий воздух дрожит вокруг стен; похоть в обоих достигает наивысшего предела, все чувства и стремления направлены к одному; встречаясь, они едва могут удержаться от того, чтобы не броситься друг на друга.Бессонная, лихорадочная ночь с дикими, похотливыми видениями наяву.Как только они открывают глаза, то слышат подкрадывающиеся шаги матери Леонгарда, шуршание платья на пороге – им кажется все наполовину действительностью, наполовину бредом, они не печалятся, еле могут дождаться наступающего дня, чтобы наконец встретиться в капелле, чего бы им это ни стоило.Целое утро они проводят в своих комнатах и присушиваются с замирающим дыханием и дрожащими коленями у дверных щелей, ища признаков того, что старуха находится в более отдаленных частях замка.Час за часом проходит в муке, опаляющей мозг, бьет полдень: вдруг – шум, словно от звенящих ключей внутри дома, что дает им обманчивую уверенность в безопасности; – они выбегают в сад, дверь в капсулу приотворена, они распахивают ее так, что она с треском захлопывается.Они не видят, что железная подъемная дверь, ведущая в склеп, открыта и опирается лишь на деревянную подставку – не видят зияющего четырехугольного отверстия в полу, не чувствуют холодно-ледяного дуновения, несущегося из склепа; они пожирают друг друга взорами, словно хищные звери; Сабина хочет заговорить – из ее рта вырывается лишь страстное бормотание; Леонгард срывает платье с ее тела и кидается на нее – хрипя впиваются друг в друга.В чувственном хмеле исчезает для них понимание всего окружающего; крадущиеся шаги касаются каменных ступеней, ведущих вверх из склепа, они ясно слышат их, но все происходящее так же мало действует на их сознание, как шелест листвы.Руки высовываются из ямы, ищут опоры на краю плит, показываются на поверхности.Медленно из-под полу вырастает человеческая фигура; Сабина видит ее сквозь полуопущенные веки, словно через красные занавески; вдруг ее судорожно охватывает внезапное сознание положения, она испускает звенящий крик – это ужасная старуха, страшное «всюду и нигде», поднимающееся из земли.Леонгард с ужасом вскакивает, словно ослепленный, одно мгновение пристально глядит в искаженное злобой лицо матери, затем внезапно вспыхивает безумная, точащая пену, ярость; одним ударом ноги он выбивает подставку; подъемная дверь обрушивается, треща, ударяет старуху по черепу и сбрасывает ее в глубину, так что слышно, как тело ее падает и глухо ударяется внизу.Оба не могут двинуть ни единым членом, стоят широко раскрыв глаза и безмолвно, пристально, смотрят друг на друга. Ноги их дрожат.Наконец, Сабина медленно опускается на пол, чтобы не упасть, и со стоном скрывает лицо в ладонях; Леонгард тащится к аналою. Его зубы громко стучат.Проходит несколько минут. Оба не смеют шевельнуться, избегают глядеть друг на друга; затем, терзаемые одной и той же мыслью, выбегают из дверей на воздух, назад, домой, словно преследуемые фуриями.Закатный свет превращает воду в колодце в кровавую лужу, окна замка горят ярким пламенем, тела деревьев превращаются в длинные, тонкие, черные руки, которые шарят все растущими пальцами по траве, желая удушить последние песенки кузнечиков. Блеск воздуха гаснет под дыханием сумрака.Приближается темно-синяя ночь.Качая головами, слуги делают предположения о том, где осталась графиня; спрашивают молодого барина – тот пожимает плечами и отворачивается, не желая дать заметить смертельную бледность своего лица.Зажженные фонари блуждают в парке; обыскивают берега пруда, освещают воду – она черна, как асфальт и отбрасывает свет обратно; по ней плавает лунный серп, а в тростниках вспыхивают встревоженные болотные птицы. Старый садовник спускает с цепи собаку, проходит по всему лесу, иногда вдали слышится его зовущий голос; каждый раз при этом Леонгард вскакивает, волосы становятся дыбом, сердце замарает – ему кажется, что это кричит под землей его мать.Часы показывают полночь. Садовник еще не вернулся, неопределенное предчувствие грозящего несчастья тяжело тяготеет над челядью; все сидят, сбившись вместе, на кухне, рассказывают Друг другу страшные истории про загадочные исчезновения людей, которые затем превращаются в вампиров, разрывают могилы и питаются трупами.Проходят дни и недели: нет никакого следа графини; Леонгарду предлагают заказать мессу за спасение ее души, но он резко отказывается это сделать.Из капеллы все выносят – там остается лишь резной золоченый аналой, у которого он проводит целые часы, погрузившись в думы; он не выносит, чтобы кто-нибудь другой входил в это помещение. Говорят, что заглянув в замочную скважину, можно часто видеть, как он припадает ухом к полу, словно стараясь что-то расслышать в склепе.По ночам Сабина спит в его постели, они не скрывают вовсе, что живут как муж и жена.Слухи о таинственном убийстве доходят до деревни, не хотят умолкнуть, а распространяются все дальше и дальше; наконец, однажды приезжает в желтой почтовой карете, тонкий, словно веретено, магистратский писец в парике, Леонгард запирается с ним на долгое время; он уезжает, проходят месяцы, о нем больше ничего не слышно, но все же в замке без конца ходят зловещие слухи.Никто не сомневается в смерти графини, но она живет, как невидимый призрак, и все чувствуют ее зловещее присутствие.Сабину встречают мрачными взглядами, приписывают ей какую-то вину во всем случившемся и внезапно обрывают разговор, когда появляется молодой граф.Леонгард видит все, что происходит, но принимает равнодушный вид и обращается со всеми с отталкивающе-надменным высокомерием.В доме все идет по старому; ползучие растения поднимаются по стенам, мыши, крысы и совы гнездятся в комнатах, крыша продырявливается и открывшиеся балки превращаются в пыль и труху.Лишь в библиотеке царит некоторый порядок, но книги почти обратились в прах из-за дождевой сырости и их едва можно читать.Леонгард сидит целыми днями над старинными фолиантами, терпеливо старается разгадать полустершиеся страницы, на которых встречаются случайно брошенные заметки его отца; Сабина всегда должна сидеть рядом с ним. Когда она удаляется, им овладевает дикая тревога, даже в капеллу он не ходит больше без нее; они никогда не говорят друг с другом, лишь ночью, лежа рядом с ней, он покоряется находящему на него безумию и память его выплевывает в спутанных, бесконечных, торопливых фразах все извлеченное им за день из книг; он хорошо чувствует, почему так должен делать – все это лишь отчаянная борьба его мозга, который весь целиком противится, дабы не дать появиться в темноте ужасающему образу убитой матери, стремление звуком собственных слов заглушить отвратительный, грохочущий треск подъемной двери, снова и снова врывающийся ему в уши; Сабина слушает его с застывшей неподвижностью, не прерывает ни единым звуком, но он чувствует, что она не поднимает ничего из сказанного им, он читает в пустом взгляде ее глаз, устремленных постоянно на одну и ту же далекую точку, о чем она принуждена постоянно думать.Ее пальцы отвечают на пожатие его руки по прошествии долгого ряда минут, не вызывая в сердце ответного эха; он старается погрузить себя и ее в водоворот страсти, дабы вернуться к дням, предшествовавшим всему происшедшему, и сделать их исходной точкой нового бытия. Сабина отвечает на его объятия словно в глубокой дремоте и он трепещет перед ее зачавшим тестом, в котором ребенок, свидетель убийства, тянется к жизни.Сон его тяжел, как свинец, и без видений, но, несмотря на это, не дает ему забыться; это погружение в безграничное одиночество, в котором исчезают от взора даже картины ужаса и остается лишь чувство удушающей муки – внезапное потемнение чувств, которое испытывает человек, с закрытыми глазами ожидающий при следующем биении сердца смертельного удара секиры палача.Каждое утро, проснувшись, Леонгард хочет воспрянуть, разбить темницу мучительных воспоминаний, припоминает слова отца о нахождении внутри себя твердой точки опоры – но тут взгляд его падает на Сабину, он видит, как она силится улыбнуться, как губы ее судорожно искривляются – и снова начинается дикое бегство от самого себя.Он хочет создать другую обстановку, отказывает слугам и оставляет только старого садовника с его женой: подстерегающее одиночество становится еще глубже, призрак прошлого оживает все более и более.Леонгарда делают несчастным не угрызения совести, не сознание виновности в убийстве – он ни на одну секунду не чувствует раскаяния: ненависть к матери так же чудовищно велика в нем, как и в день смерти отца, но его терзает до безумия чувство того, что теперь она присутствует, как невидимая сила, стоит между ними Сабиной словно бесформенная тень, с которой он не может совладать, что он постоянно ощущает на себе взгляд ее ужасных глаз и должен влачить в себе самом воспоминание о сцене в капелле, как вечно гноящуюся рану.Он не верит, что мертвецы могут снова появляться на земле, но ежедневно на себе самом и на Сабине крепко утверждается в том, что они продолжают жить и без телесной оболочки, еще более ужасным образом, как сатанинское влияние, против которого не помогают ни двери, ни задвижки, ни проклятия, ни молитвы. Каждый предмет в доме пробуждает в нем воспоминание о матери, ни одна вещь не ускользнула от ее прикосновения, которое ежечасно рождает в нем ее образ; складки занавесей, жилки стенных панелей, измятое белье, черты и пятна на плитах – все, на что он ни взглянет, складывается в се лицо; схожесть с ее чертами прыгает на него из зеркала, как гадюка, заставляет сердце его холодеть и глухо биться от страха: может случиться невозможное и его лицо внезапно превратится в ее – пристанет к нему, как страшное наследство, до конца жизни.Воздух полон ее удушающего таинственного присутствия; треск в половицах походит на шум ее шагов, ее не изгоняют ни холод, ни жара – пусть на дворе осень, холодный, ясный, зимний день; теплый, страстный, весенний ветер – все касается лишь поверхности – ее не может затронуть ни одно время года, никакая внешняя перемена – она беспрерывно борется за воплощение, за все более ясное проявление, за принятие постоянной формы.Леонгард чувствует давящее его, словно скала, внутреннее убеждение, что однажды ей удастся достигнуть своей цели, если он и не может никак придумать, каким именно путем она придет к этому.Он понимает, что только в собственном сердце может еще найти помощь, так как внешний мир – в союзе с нею. Но посев, некогда посеянный в него отцом, по-видимому, увял, краткое мгновение искупленности и мира, пережитое тогда, не хочет возвратиться; как он ни старается воскресить его, в нем пробуждаются лишь нелепые, пустые впечатления, похожие на искусственные цветы, без благоухания, на безобразных проволочных стебельках.Он стремится вдохнуть в них жизнь, читая книги, которые должны создать духовную связь между ним и его отцом, но они не вызывают в нем никакого отзвука и остаются лабиринтом понятий.В его руки попадают странные вещи, когда он вместе в дряхлым садовником роется в груде фолиантов: пергаменты с шифрованным текстом, картины, изображающие козла с золотым, бородатым лицом и сатанинскими рогами у висков, стоящих перед ним рыцарей в белых мантиях, с молитвенно сложенными руками, с крестами на груди, но не из дерева, а из четырех бегущих, согнутых в коленях под прямым углом, человеческих ног – сатанинскими крестами тамплиеров, как неохотно говорит ему садовник – затем маленький, выцветший портрет старомодно одетой матроны, судя по надписи внизу, вышитой разноцветным бисером – его бабушки – с двумя детьми на коленях, девочкой и мальчиком, черты которых ему страшно знакомы, так что он долгое время не может оторвать от них взгляда и в нем пробуждается смутное ощущение, что это должны быть его родители, несмотря на то, что они, очевидно, брат и сестра.Внезапная тревога в лице старика, боязнь, с которой он избегает его взгляда, упорно отмалчиваясь на все вопросы относительно обоих детей, усиливает в нем подозрение в том, что ему удалось напасть на след лично его касающейся тайны.Связка пожелтевших писем, по-видимому, имеет отношение к портрету, так как лежит в той же самой шкатулке; Леонгард берет ее к себе, намереваясь прочитать еще сегодня.Это первая ночь, которую он, по происшествии долгого промежутка времени, проводит наедине, без Сабины – она чувствует себя слишком слабой, чтобы сидеть с ним, жалуется на боли.
1 2 3 4 5 6