Однажды черный ребенок с золотым кадуцеем в руке привел нас в школу мудрецов. Их глава, Ярхас, рассказал мне о моих предках, обо всех моих мыслях, обо всех моих поступках, обо всех моих существованиях. Он был некогда рекою Индом и напомнил мне, что я водил барки по Нилу во времена царя Сезостриса.
Дамис. А мне ничего не говорят, так я и не знаю, кем я был.
Антоний. У них вид смутный, как у теней.
Аполлоний. Мы встретили на морском побережье упившихся молоком кинокефалов, которые возвращались из похода на остров Тап-робан. Теплые волны выплескивали к нам желтый жемчуг. Амбра хрустела у нас под ногами. Китовые скелеты белели в расщелинах береговых скал. Суша в конце концов стала уже сандалий, и, брызнув к солнцу водой океана, мы повернули вправо, в обратный путь.
Мы возвращались Областью Ароматов, страной Гангаридов, мысом Комарийским, землей Сахалитов, Адрамитов и Гомеритов, затем через Кассанийские горы, Красное море и остров Топазос мы проникли в Эфиопию по царству Пигмеев.
Антоний в сторону.
Как велика земля!
Дамис. И когда мы пришли домой, все те, кого мы знали некогда, уже умерли.
Антоний опускает голову. Молчание.
Аполлоний продолжает:
Тогда в народе пошел говор обо мне.
Чума опустошала Эфес; я приказал побить камнями старика-нищего.
Дамис. И чума прекратилась!
Антоний. Как! он пресекает болезни?
Аполлоний. В Книде я излечил влюбленного в Венеру.
Дамис. Да, безумца, который даже обещал жениться на ней. Любить женщину еще туда-сюда, но изваяние — какая глупость! Учитель положил ему руку на сердце, и любовь тотчас угасла.
Антоний. Что? он освобождает от бесов?
Аполлоний. В Таренте несли на костер мертвую девушку.
Дамис. Учитель коснулся ее губ — и она поднялась, призывая мать.
Антоний. Как! он воскрешает мертвых?
Аполлоний. Я предсказал власть Веспасиану.
Антоний. Что! он отгадывает будущее?
Дамис. В Коринфе был…
Аполлоний. Возлежа за столом с ним, на водах Байских…
Антоний. Простите меня, чужеземцы, уже поздно!
Дамис. Юноша по имени Менипп.
Антоний. Нет! нет! ступайте прочь!
Аполлоний. Вошла собака, держа в пасти отрубленную руку.
Дамис. Раз вечером, в предместье, он повстречал женщину.
Антоний. Слышите вы меня? уходите!
Аполлоний. Она стала бродить вокруг стола, неопределенно поглядывая на нас.
Антоний. Довольно!
Аполлоний. Ее хотели прогнать.
Дамис. Ну, Менипп и пошел к ней; они предались любви.
Аполлоний. Постукивая хвостом по мозаике, она положила эту руку на колени Флавия.
Дамис. Но утром, на уроках в школе, Менипп был бледен.
Антоний, вскакивая.
Еще! А! пусть продолжают, раз нет…
Дамис. Учитель сказал ему: «О прекрасный юноша, ты ласкаешь змею; змея ласкает тебя! Когда же свадьба?» Мы все пошли на свадьбу.
Антоний. Глупо, право, что я слушаю это!
Дамис. Уже в вестибюле бегали слуги, отворялись и затворялись двери; однако не было слышно ни шума шагов, ни шума дверей. Учитель поместился возле Мениппа. Тотчас же невеста разразилась гневом на философов. Но золотая посуда, виночерпии, повара, хлебодары исчезли, крыша улетела, стены рухнули — и Аполлоний остался один; он стоял, а у его ног лежала эта женщина, вся в слезах. То был вампир, удовлетворявший красивых юношей, чтобы пожирать их плоть, ибо нет ничего приятнее для этого рода призраков, чем кровь влюбленных.
Аполлоний. Ежели ты хочешь знать искусство…
Антоний. Я ничего не хочу знать!
Аполлоний. В вечер, когда мы прибыли к воротам Рима…
Антоний. О! да, расскажи мне о папском городе!
Аполлоний. К нам подошел пьяный человек, певший приятным голосом. То была эпиталама Нерона, и он имел право умертвить всякого, кто слушал его невнимательно. Он носил за спиной в ящичке струну с кифары императора. Я пожал плечами. Он бросил нам грязью в лицо. Тогда я развязал пояс и вручил его ему.
Дамис. Прости меня, но ты поступил ошибочно!
Аполлоний. Ночью император призвал меня во дворец. Он играл в кости со Спором, облокотившись левой рукой на агатовый столик. Он обернулся и, насупив свои русые брови, спросил: «Почему ты не боишься меня?» — «Потому что бог, который сделал тебя грозным, сделал меня бесстрашным», отвечал я, Антоний в сторону.
Что-то необъяснимое наводит на меня ужас.
Молчание.
Дамис продолжает пронзительным голосом:
Да и вся Азия может рассказать тебе…
Антоний порывисто.
Я болен! Оставьте меня!
Дамис. Послушай же. Он видел из Эфеса, как убили Домициана, который был в Риме.
Антоний, пытаясь смеяться.
Может ли это быть!
Дамис. Да, в театре, среди бела дня, в четырнадцатую календу октября, внезапно он вскричал: «Кесаря убивают!» и продолжал вешать время от времени: «Он падает на землю; О, как он отбивается! Он опять поднялся; пытается убежать; двери заперты; а! все кончено! вот он мертв!» И в этот день, действительно, Тит Флавий Домициан был убит, как тебе известно.
Антоний. Без помощи дьявола… разумеется…
Аполлоний. Он, Домициан, хотел умертвить меня! Дамис бежал по моему приказу, а я остался один в темнице.
Дамис. То была ужасная смелость, надо признаться!
Аполлоний. В пятом часу солдаты привели меня к трибуналу. Речь моя была готова, и я держал ее под плащом.
Дамис. Мы же все были на Пуццолийском побережье! Мы думали; что ты уже мертв; мы плакали. И вот, в шестом часу, внезапно ты появился и сказал: «Вот я!».
Антоний в сторону.
Как Он!
Дамис очень громко.
Безусловно!
Антоний. О, нет! вы лжете ведь? право же вы лжете!
Аполлоний. Он сошел с Неба. Я же восхожу туда, — по моей добродетели, вознесшей меня до высоты Начала!
Дамис. Тиана, его родной город, посвятила ему храм со жрецами!
Аполлоний приближается к Антонию и кричит ему в уши:
Ибо я знаю всех богов, все обряды, все молитвы, все оракулы! Я проник в пещеру Трофония, Аполлонова сына! Я месил для сиракузянок пироги, которые они носят в горы! Я выдержал восемьдесят испытаний Мифры! Я прижимал к сердцу змею Сабазия! Я получил повязку Кабиров! Я омывал Кибелу в волнах кампанских заливов, и я провел три луны в пещерах Самофракийских!
Дамис. с глупым смехом.
А! ха, ха! на таинствах Благой Богини!
Аполлоний. И ныне мы возобновляем паломничество!
Мы держим путь на север, в край лебедей и снегов. На белой равнине слепые гиппоподы топчут копытам заморские травы.
Дамис. Идем! уже заря. Петух пропел, конь проржал, парус натянут.
Антоний. Петух не пел! Я слышу кузнечика в песках и вижу луну, не двинувшуюся с места.
Аполлоний. Мы идем на юг, по ту сторону гор и великих вод, искать в ароматах смысла любви. Ты вдохнешь запах мирродиона, от которого умирают слабые. Ты искупаешь тело в озере розового масла на острове Юноние. Ты увидишь спящую на примулах ящерицу, что пробуждается каждое столетие, когда в пору ее зрелости карбункул падает с ее лба. Звезды трепещут, как очи, каскады поют, как лиры, опьянение источают распустившиеся цветы; твой дух расправит крылья, и вольность озарит и твое сердце и твой лик.
Дамис. Учитель! пора! Ветер подымается, проснулись ласточки, циртовый лепесток улетел!
Аполлоний. Да, в путь!
Антоний. Нет, я остаюсь!
Аполлоний. Хочешь, я расскажу тебе, где растет трава Балис, что воскрешает мертвых?
Дамис. Проси у него лучше андродамант, что притягивает серебро, железо и бронзу!
Антоний. О, какие страдания! какие страдания!
Дамис. Ты будешь понимать голоса всех тварей, рычание, воркование!
Аполлоний. Ты будешь ездить верхом на единорогах, на драконах, на гиппокентаврах и на дельфинах!
Антоний плачет.
О! о! о!
Аполлоний. Ты познаешь демонов, что живут в пещерах, тех, что говорят в лесу, тех, что движут волны, тех, что толкают облака.
Дамис. Стяни свой пояс! повяжи сандалии!
Аполлоний. Я разъясню тебе смысл изображений богов: почему Аполлон стоит, Юпитер восседает, Венера черна в Коринфе, четырехугольна в Афинах, конусообразна в Пафосе.
Антоний, складывая руки.
Ушли бы они только! ушли бы они только!
Аполлоний. Я сорву пред тобой доспехи с богов, мы взломаем святилища, я дам тебе изнасиловать Пифию!
Антоний. Помоги, господи!
Он бросается к кресту.
Аполлоний. Чего ты желаешь? о чем мечтаешь? Стоит тебе лишь подумать…
Антоний. Иисус, Иисус, помоги!
Аполлоний. Хочешь, я вызову — и явится Иисус?
Антоний. Что? как?
Аполлоний. То будет он! никто иной! Он сбросит свой венец, и мы поговорим лицом к лицу!
Дамис тихо:
Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
Антоний у подножия креста шепчет молитвы. Дамис ходит вокруг него с вкрадчивыми жестами.
Ну, добрый отшельник, милый святой Антоний! человек чистый, человек знаменитый! человек достохвальный! Не пугайся: это просто прием словесных преувеличений, взятый с Востока. Это ничуть не мешает…
Аполоний. Оставь его, Дамис!
Он верит, как невежда, в реальность вещей. Ужас перед богами мешает ему их понять, и он снижает своего бога до уровня ревнивого царя!
Ты же, сын мой, не покидай меня!
Он, пятясь, приближается к краю утеса, переступает его и остается в воздухе.
Превыше всех форм, далее земли, за небесами, пребывает мир Идей, преисполненный Слова! Одним взлетом преодолеем мы другое пространство, и ты постигнешь в его бесконечности Вечное, Совершенное, Сущее! Идем! дай мне руку! в путь!
Оба, рука об руку, плавно подымаются в воздух. Антоний, обнимая крест, смотрит на них. Они исчезают.
V
Антоний, медленно прохаживаясь.
Это стоит целого ада!
Навуходоносор ослепил меня меньше. Царица Савская столь глубоко не очаровала меня.
Он говорит о богах так, что внушает желание узнать их.
Помню, я сотнями видел их на Элефантинском острове во времена Диоклетиана. Император уступил номадам большую область под условием охраны границ, и договор был заключен во имя «Сил незримых». Ибо боги каждого народа были неведомы другим народам.
Варвары привезли своих богов. Они заняли песчаные холмы по берегу реки. Было видно, как они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей; или же, плывя среди порогов на пальмовых стволах, они показывали издали амулеты у себя на шее, татуировку на груди, — и это не более преступно, чем религия греков, азиатов и римлян!
Когда я жил в Гелиопольском храме, я часто рассматривал изображения на стенах: ястребов со скипетрами, крокодилов, играющих на лире, лица мужчин с телами змей, женщин с коровьей головой, простирающихся перед итифаллическими богами, и их сверхъестественные формы влекли меня в иные миры. Мне хотелось бы знать, что видят эти спокойные глаза.
Материя, чтобы обладать такой силой, должна содержать в себе дух. Душа богов связана с их образами…
Те, чей внешний вид красив, могут соблазнять. Но другие… мерзкие или страшные… как верить в них?..
Мимо него по самой земле движутся листья, камни, раковины, древесные ветви, смутные изображения животных, затем разные карлики, разбухшие от водянки; это — боги. Он разражается смехом.
Другой смех раздается позади него, и появляется Иларион в одежде пустынника, гораздо выше ростом, чем раньше, колоссальный.
Антоний не удивлен, видя его опять.
Ну, и глупцом нужно быть, чтобы поклоняться этому!
Иларион О, да! необычайным глупцом!
Теперь перед ними проходят идолы всех народов и времен из дерева, из металла, из гранита, из перьев, из сшитых шкур.
Самые древние, допотопной эпохи, совершенно скрыты водорослями,
свисающими, как гривы. Некоторые, несоразмерно вытянувшиеся, трещат в суставах и, ступая, ломают себе поясницы. У других песок сыплется сквозь дыры животов.
Антоний и Иларион потешаются беспредельно. Они хватаются за бока от хохота.
Вслед за тем проходят идолы с бараньим профилем. Они пошатываются на кривых ногах, приподымают веки и бормочут как немые: «Ба! ба! ба!»
По мере того как облик их приближается к человеческому, они все больше раздражают Антония. Он бьет их кулаками, ногами, остервенело бросается на них.
Они становятся страшны — у них высокие перья на головах, выпученные глаза, руки оканчиваются когтями, челюсти, как у акулы.
Перед лицом этих богов людей закалывают на каменных жертвенниках; других толкут в ступах, давят колесницами, пригвождают к деревьям Один из богов — весь из раскаленного докрасна железа и с бычьими рогами; он пожирает детей.
Антоний. Ужас!
Иларион. Но ведь боги всегда требуют мук. Даже твой захотел…
Антоний, плача.
О! не договаривай, замолчи!
Ограда скал превращается в долину. Стадо быков пасется на скошенной траве.
Пастух смотрит на облако и резким голосом выкрикивает в пространство повелительные слова.
Иларион. Нуждаясь в дожде, он старается песнями принудить небесного царя разверзнуть плодоносную тучу.
Антоний, смеясь.
Ну, и дурацкая гордость!
Иларион. Зачем же ты произносишь заклинания?
Долина становится молочным морем, неподвижным и беспредельным Посреди плавает продолговатая колыбель, составленная из колец змея, все головы которого, одновременно склоняясь, затеняют бога, заснувшего на его теле.
Он молод, безбород, прекраснее девушки и покрыт прозрачными пеленами. Жемчуга его тиары сияют нежно, как луны, четки из звезд в несколько оборотов обвивают его грудь, — и, подложив одну руку пол голову, а другую вытянув, он покоится задумчиво и упоенно.
Женщина, присев на корточки у его ног, ожидает его пробуждения.
Иларион. Вот изначальная двойственность Браминов, — Абсолют не выражается ведь ни в какой форме.
Из пупка бога вырос стебель лотоса, и в его чашечке появляется другой бог, трехликий.
Антоний. Что за диковинка!
Иларион. Отец, сын и дух святой так же ведь образуют одно существо.
Три главы разъединяются, и появляются три больших бога.
Первый — розовый — кусает кончик большого пальца своей ноги.
Второй — синий — двигает четырьмя руками.
У третьего — зеленого — ожерелье из людских черепов.
Перед ними непосредственно возникают три богини — одна завернута в сетку, другая предлагает чашу, третья потрясает луком.
И эти боги, эти богини удесятеряются, размножаются. Из их плеч вырастают руки, на концах рук — ладони и пальцы, держащие знамена, топоры, щиты, мечи, зонты и барабаны. Фонтаны бьют из их голов, травы ползут из их ноздрей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16