https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy/Laufen/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

«Кабинетным полководцем» прозвали его товарищи. Для Флавиев, которые сами были всего лишь бравыми посредственными офицерами, его теории были слишком смелы и современны. Они послали его не на Запад или на Север, где для деятельности военного теоретика и практика был большой простор, а сплавили его сюда, на периферию, в один из тупиков Востока.
Не то чтобы восточная жизнь пришлась не по душе Фронтону. Он приехал в эти края еще в ранней молодости. Запутанность, глубина, необузданность Востока, нерасчетливость его жизни, его древняя культура с самого начала пленили Фронтона. Он всей душой откликнулся на идеи нероновской политики, он воодушевлен был перспективой органического слияния Востока с Римской империей. Но когда Нерон погиб, а новые властители резко повернули курс римской политики, он не решился встать на путь, которого требовали от него его политические убеждения, и расстаться со службой. Фронтон любил Восток, он убежден был, что только нероновская политика способствовала здоровому росту Рима, а убогая, бескрылая политика новых владык, их ориентация на Запад была для Рима пагубна. Но, с другой стороны, за ним был большой служебный стаж, и у него не хватало духу отказаться от прав, которые стаж этот давал, от всей своей карьеры, от перспективы получить хороший участок земли и большую пенсию, прослужив еще восемнадцать лет. Таким образом, он похоронил свои мечты о красочной жизни, о слиянии Востока с Западом, глубоко замуровал в себе свои идеи, подчинился новым правителям.
А они его не любили и не особенно щедро отблагодарили. Он домогался места командующего гарнизоном в Самосате — доходный пост в приятном, крупном городе с высокой культурой. Но туда послали неуча капитана Требона, а его назначили в Эдессу, в этот полудикий город на периферии, конечно, под почетным предлогом, что здесь нужны недюжинные дипломатические способности. Это было верно. Но верно было и то, что служебный путь здесь был усеян шипами, что пост Фронтона был сопряжен с большой ответственностью, с неблагодарной работой и не сулил успеха. От Эдессы вверх путей не было.
Фронтон, очень умный человек, глубоко запрятал жгучую обиду на Флавиев, замариновавших его здесь. Но сегодня, в уединении своего кабинета, услышав, что «Нерон» снова всплыл на поверхность, он, несмотря на весь свой ум, рассудительность и тренировку, искусал себе до крови губы и втихомолку скрежетал зубами.
Нет, теперь уж нет смысла чего-либо домогаться. Появление этого «Нерона» уже не принесет ему никакой пользы. Все давно решено. Когда явились новые правители, у него была свобода выбора, но он принес тогда Веспасиану присягу в верности и, следовательно, раз навсегда выбрал благоразумие, подчинение, право на пенсию. Выбор правильный. Лишь очень редко Фронтоном овладевает сожаление и почти никогда — раскаяние. Но сегодня, после нелепых событий в Одеоне, его грызет раскаяние. Быть может, все же Варрон оказался более умным? Он сразу провел грань между собой и новыми хозяевами, не побоялся впасть в немилость у Палатина и с тех пор ведет свою собственную политику.
Хотя у Фронтона нет ни малейшего намека на какое-нибудь доказательство, он уверен, что за этим Нероном-Теренцием тоже скрывается Варрон. С того момента, как он впервые услышал о появлении Нерона, он почувствовал за ним Варрона. Он знает сенатора с юных лет. Они вместе прибыли на Восток, вместе мечтали о новых великих переживаниях, которые даст им эта страна. Теперь они во враждебных лагерях. Он, Фронтон, представляет в Эдессе трезвую милитаристскую политику Флавиев, Варрон тысячами тайных путей продолжает смелую, сложную политику Нерона. Фронтон завидует ему и восхищается его дерзостью, его страстностью, его энергией, хотя рассудком его не оправдывает. В официальных отношениях с Варроном он обнаруживает сдержанность, с какой и подобает относиться офицеру Флавиев к такому двусмысленному человеку. Но при всяком удобном случае он дает Варрону почувствовать, что по-прежнему питает к нему глубочайший интерес. Кроме того, он не может отказать себе в том, чтобы по-своему — сдержанно, благовоспитанно, но очень явно — ухаживать за дочерью Варрона, строгой белолицей Марцией. Он не знает и не хочет знать, до какой степени этот его интерес к Марции существует сам по себе и насколько он служит для него только предлогом быть поближе к Варрону. Для него ясно, что Варрон — человек, самый близкий ему, Фронтону, на всем свете. Он одержимый, этот Варрон, и добром не кончит. Если его смелость оправдает себя, то для Фронтона это будет осуждением, вечным упреком, ядом для его старости. Тем не менее, в глубине души он — друг Варрона. Он ждет результатов политики Варрона, ждет неизбежной плачевной развязки с напряженным интересом, к которому, неизвестно почему, примешиваются тоска и страх.
Быть может, появление «Нерона» будет способствовать этой развязке? Он, Фронтон, мог бы тоже способствовать ей, ускорить ее или замедлить. Было бы соблазнительно показать это тому или другому — Дергунчику или Варрону. Но нет, он ничего не предпримет против Варрона. Варрон — приятный человек, он любит Варрона. Он предоставит судьбе доказать, что ведь в конечном счете прав был он, Фронтон, и неправ сенатор.
Итак, он воздержится от выступления против «Нерона».
Но не рискованно ли это — бездействовать? Не упрекнут ли его за это в Антиохии или Риме? Нет. Наказуемого деяния горшечник Теренций не совершил. Его ли вина, что другим померещилось, будто они видят покойного императора? Кроме того, он, как и его патрон, не только римский подданный, но и гражданин Эдессы. Надо иметь точные, неопровержимые улики, прежде чем принимать против него меры. С злой усмешкой Фронтон вспоминает «наказ» флавианских императоров, их напутствие уезжающим офицерам: в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг.
Он, следовательно, воздержится. Пошлет рапорт в Антиохию и затребует оттуда указаний. Интересно, какие инструкции дадут ему эти идиоты. Он-то знает, как справиться с этим «Нероном» и теми, кто за ним скрывается. Насилия ни при каких обстоятельствах в ход пускать нельзя. Раз население Эдессы убеждено в том, что Нерон жив, следовало бы попробовать потихоньку, осторожно подкопаться под это убеждение и вырвать его с корнем, иначе оно будет снова и снова оживать. Но после того, как в Антиохии в целом ряде случаев игнорировали его осторожные советы, у него нет охоты наводить Дергунчика на путь истинный. Он, напротив, ограничится рапортом и не без злорадства будет наблюдать, как умный, хитрый Варрон обводит вокруг пальца неуклюжего Цейона с его деревянными военными методами.
На этом Фронтон обрывает свои размышления. Он зовет секретаря, начинает диктовать донесение в Антиохию.
В эту минуту ему приносят срочное письмо от верховного жреца Шарбиля. Шарбиль настоятельно просит его о немедленном свидании.
Фронтон, взволнованный, отправляется в дом жреца. Старец в цветистых словах заговаривает с ним о неприятном положении, в которое попал город Эдесса вследствие события в Одеоне. Город теперь подобен мулу, который в тумане и облаках ищет пути на горной тропе: один ложный шаг — и мул погиб. Если предположить, что этот человек действительно император Нерон, — как осмелится город отказать в благоговейном приеме такому высокому гостю? Но если этот человек — дурак или мошенник, не следует ли царю Маллуку немедленно заключить его под стражу, как уголовного преступника?
Фронтон слушал вежливо и терпеливо. Его умные глаза под широким лбом, обрамленным седеющими волосами, смотрят на позолоченные зубы Шарбиля. Фронтон привык к методам Востока, он в течение многих лет с интересом тонкого ценителя наблюдал все ухищрения, увертки, трюки царя Маллука и верховного жреца; он уверен, что Варрон уговорился с ним и что овация в Одеоне была устроена не без их тайного содействия. Он поэтому напряженно ждет, куда клонит старец. Сперва он отвечает в таких же запутанных выражениях, как и Шарбиль, что ему, рядовому римскому офицеру, не подобает высказывать мнение или даже давать совет в таком щекотливом положении.
— Мой большой друг слишком скромен, — сказал Шарбиль. — Что-нибудь предпринять надо. Медлить — хорошо, но если медлить слишком долго, то вещи портятся, как перезрелые плоды. Царь Маллук боится, что если ничего не предпримет, то навлечет на себя таким бездействием неудовольствие своего могущественного союзника, губернатора Антиохии. Он поэтому намерен удостовериться, кто же этот человек, которого столь многие принимают за императора. Конечно, это будет сделано весьма осторожно. Он поставит перед его домом вооруженных людей; впоследствии, когда положение станет более ясным, этих вооруженных людей можно будет рассматривать в зависимости от обстоятельств — как почетную стражу или тюремный караул. Другими словами, царь Маллук намерен покамест взять этого человека под своего рода почетный арест. Но он не хочет делать этого без согласия Фронтона, дабы никто не мог впоследствии, в Антиохии или Риме, истолковать этот шаг как оскорбление величества, если этот человек действительно окажется императором Нероном.
Фронтон изумлен. Предложение Шарбиля звучит совершенно искренне, необычайно честно и корректно. Не ошибся ли Фронтон? Неужели за этим Теренцием не скрывается ни Варрон, ни царь Маллук? Неужели все это в целом попросту шутка дурака или безумца, страдающего манией величия? Но против такого предположения говорит то, что события назревали медленно, планомерно, в них чувствовалась целеустремленность. Фронтон, как он ни был хитер, не мог понять, что же на самом деле задумал верховный жрец. Как всегда, поведение Маллука избавляло его от всякой ответственности: Фронтон похвалил мудрость и верность союзникам, проявленные великим царем Эдессы. Потом, задумчиво покачивая головой, он отправился домой диктовать донесение.
Но не успел он продиктовать еще несколько строк, как пришло новое спешное письмо от верховного жреца. В словах, выражавших большое смущение и озабоченность, Шарбиль сообщал, что люди, которым было приказано удостовериться в личности того человека, уже не нашли его, он скрылся в храм богини Тараты, намереваясь использовать право убежища, даруемое богиней.
Фронтон свистнул сквозь зубы. Храм Тараты был всеми признанным убежищем. Эдесские власти не могли вторгнуться в это убежище, это было невозможно и для римлян — иначе им пришлось бы восстановить против себя весь Восток. Теперь ему стало ясно, почему Шарбиль так срочно вызвал его к себе. Верховный жрец хотел помешать ему. Фронтону, арестовать этого человека, он своевременно укрыл его в убежище богини, охраняя его от римлян. Но все это жрец сделал так, чтобы из Рима не могли предъявить ему никаких претензий. Разговор с Фронтоном должен был создать ему алиби. Царь Маллук выказал намерение арестовать этого человека, хотя это и не было его обязанностью, и представить его в распоряжение римского губернатора. Но раз Теренций или кто бы он ни был бежал, раз он ищет покровительства у богини Тараты, то он, Шарбиль, и его господин, царь Маллук, в этом неповинны.
Фронтон улыбнулся, разгадав эту восточную хитрость. Теперь в Месопотамии начнется изрядная кутерьма. Дергунчику придется здорово подергаться, подумал он на хорошем латинском языке.
То же самое на хорошем арамейском языке незадолго до этого подумал верховный жрец Шарбиль.
16. ГОСТЬ БОГИНИ ТАРАТЫ
И вот Теренций очутился в храме Тараты, в самом сердце его, в святилище, где помещались древнее изображение богини, ее алтарь и ее непристойные символы. Со дня овации в театре он испытывал страх, и ему пришло в голову скрыться в Лабиринте до тех пор, пока не появится Варрон и не внесет ясность в ход событий. Но когда к нему явился человек в одежде торговца, намеренно плохо скрывавшей жреца Тараты, и предложил ему немедленно отправиться в убежище богини, он последовал за ним без колебаний, слепо, со вздохом облегчения, он чувствовал, что он теперь в хороших, могущественных руках.
Он ожидал, что верховный жрец встретит его как гостя богини, заверит его в ее покровительстве, устроит ему достойный прием. Но ничего подобного не случилось. Его оставили в одиночестве, в тесной, неуютной каморке, в полной неизвестности. Шарбиль точно так же, как и Варрон, считал полезным затянуть дело, чтобы сделать Теренция возможно более покладистым.
Пришла ночь, для Теренция — ночь отнюдь не из приятных.
Храм Тараты был велик. Провести ночь в притворе было бы не так обидно. Там была какая-то своя жизнь — маленький пруд с рыбами богини и множество белых голубей, посвященных ей. В самом храме тоже было еще терпимо, хотя легко представить себе более уютное помещение, чем этот колоссальный зал с его древними, исчерна-зелеными, кверху суживающимися колоннами. Но Теренций не знал, простирается ли право убежища, дарованное богиней, на весь храм или же только на «святилище» с его алтарем и изображением богини. А в этом «святилище», куда сквозь узкое отверстие проникал лишь скудный свет луны и звезд, было тесно и жутко, и Теренцию все мерещились какие-то страшные лица. Он улегся на верхней ступени алтаря, стараясь в страхе дотянуться одной рукой до самого алтаря; ему неясно помнилось, будто тот, кто ищет убежища у богини, должен уцепиться рукой за ее алтарь или за ее изображение. По обе стороны алтаря тянулись в неверном свете месяца символы богини, колоссальные каменные изображения фаллоса. У изголовья Теренция, в нише над алтарем, поднималась древняя диковинная статуя Тараты, цвета темной бронзы. На богине была каменная корона, остро торчали ее голые груди, нижняя часть тела переходила в рыбий хвост. В одной руке она держала прялку, в другой — бубен. Ее узкое, древнее и все же молодое лицо с закрытыми глазами улыбалось гостю нежно, двусмысленно и жестоко.
Среди ночи Теренций стал зябнуть. Чувство уверенности, которое он ощутил при появлении посланца Тараты, покинуло его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52


А-П

П-Я