Тогда на всех лицах отражалась радостная взволнованность, а теперь даже на лицах своих старши́н Кондратий Афанасьевич замечал порой недовольство и плохо скрытое глухое раздражение. И он все более и более убеждался, что донское понизовое казачество, к которому сам принадлежал и для благополучия которого не щадил ни своих сил, ни жизни, – это самое казачество, за исключением старожилых и главным образом из верховых городков, относится теперь к нему с затаенной враждебностью.
Как-то поздним вечером, возвратившись из Рыковской станицы, Кондратий Афанасьевич застал дочь Галю в слезах.
– Что с тобой, донька, кто тебя обидел? – спросил он, сдвигая густые брови.
Галя долго говорить ничего не хотела, но в конце концов отец заставил ее признаться. Она была с подругами на станичной гулянке, и казачата, подходя к ним, говорили ей всякие гадости, а потом одна из подруг сказала, чтоб она гулять вечерами опасалась, казачата хотят ее обесчестить: высечь крапивой. И не за какую-нибудь ее виновность, а за то, что она дочь бунтовщика, напустившего в низовые станицы гультяев, воров и бродяг.
Булавину было ясно, кто старается опорочить и донять его любыми подлыми средствами. Это все те же недавние его приятели, природные, а не пришлые казаки. И он, сдерживая в груди закипавшую от обиды и гнева ярость, произнес глухим голосом:
– Презренные, трусливые рабы… Привыкли к царской кости, готовы за нее и горло друг другу перегрызть и с вольностью своей расстаться.
Галя смотрела на отца широко открытыми блажными глазами, и на щеках ее вновь заиграл румянец, и губы ее шевелились, словно она повторяла вслед за отцом такие непривычные для ухо и такие доходчивые до сердца слова.
Потом она, вскинув руки, ласково обняла отца и промолвила:
– Тятя, родный, ты помнишь… ты сам обещал… подарить мне кинжал… Я хочу, чтоб он был при мне. Пусть тогда посмеют тронуть!
И столько силы и справедливого гнева и гордой уверенности в себе было в голосе дочери, что Кондратий Афанасьевич ей не отказал. Он молча поцеловал ее в лоб, пошел в свою комнату, снял висевший на стене кинжал работы искусных персидских мастеров и, возвратившись, протянул дочери:
– Без нужды никому, однако, не показывай, донька… Береженого бог бережет.
Галя взяла кинжал, благодарно улыбнулась отцу и вдруг озорно тряхнула головой:
– Я ж не маленькая, тятя… За меня не бойся!
… Булавин отдалялся от казачества. Войсковой совет созывать перестал, надобности в старши́нах не видел. Только с Ильей Григорьевичем Зерщиковым по-прежнему водился, да еще с рыковскими… Те прямодушней всех держались и говорили, как думали:
– Связал нас бог с тобой одной веревочкой, Кондратий Афанасьевич, куда ты – туда и мы, хоть воевать, хоть на Кубань бежать… Телеги-то у нас, изволь ведать, в готовности.
Зато все чаще проводил время Булавин с подходившими беспрерывно голутвенными вольными людьми, сам обучал их военным приемам, запросто беседовал с ними в станичных избах и у костров. И, приглядываясь, отличал многих, которые пришли не гулять и шарпальничать, а защищать и утверждать дорогую им вольность.
Больше десяти человек из них взял Кондратий Афанасьевич в свою охрану, хотя и заворчали есаулы Степан Ананьин и Карп Казанкин:
– Аль мы, казаки, плохо тебе служим и от ворогов не остерегаем?
Булавин есаулов успокоил:
– Худо разве, ежели больше верных вокруг меня будет?
И теперь, когда сообщали Булавину о столкновениях пришлой голытьбы с домовитыми, он по большей части пропускал эти сообщения мимо ушей. «Не убудет у них, – думал зло о казаках, – коли и поживятся чем вольные».
Поймали гультяи на станичном выгоне кабана и зарезали. А кабан принадлежал домовитому черкасскому казаку. По его жалобе Зерщиков взял троих виновных под стражу. Булавин велел отпустить:
– У казаков кабанятина не в диковину, Илья Григорьич, а бедному человеку где взять? Пускай хоть раз свежим мясцом разговеются…
И все же Булавин отдавал себе отчет, что без поддержки природного казачества он может оказаться в безвыходном положении. Голытьба готова жертвовать жизнью за вольность, но военного опыта не имела, главную боевую силу походного войска составляли конные казачьи полки.
Видя, что донские казаки уклоняются от службы, Булавин посылает несколько грамот кубанцам и запорожцам, приглашая их на службу и обещая ежемесячно выплачивать денежное жалованье, соблазняет «прелестными» письмами солдат слободских полков и азовского гарнизона, продолжает упорно выискивать военных союзников… «Приехали в Сечу от вора Булавина три человека с прелестным письмом, – сообщает комендант Каменнозатонской крепости на Днепре, – а в том письме написано, чтоб запорожцы к нему, вору, приходили, а он-де, вор, будто станет им давать на месяц по десяти рублей денег. И по тому письму идут многие запорожцы… А из Каменнозатонских солдатских полков мая в разных числах бежало солдат двадцать два человека…»


Однажды Зерщиков, зайдя под вечер к войсковому атаману, положил перед ним какую-то бумагу и сказал:
– Глянь, Кондратий Афанасьич, какую грамоту занятную запорожцы доставили.
Булавин начал читать и с первых строк догадался, что перед ним так называемый «манифест» шведского короля Карла. Обращаясь к украинским и донским казакам, король скорбел над их несчастной участью быть рабами царя и бояр и сообщал, что вскоре намерен освободить любезных ему казаков от тяжкого ига московского.
Высказывая надежду на помощь казачества, король предлагал устанавливать с ним тайные сношения, дабы объединить усилия всех, кому дороги отторгнутые царем старинные привилегии и вольности.
– Ну, что скажешь? Стоит веру тому давать, о чем в бумаге написано? – спросил нетерпеливо Зерщиков, когда Булавин закончил чтение.
– А чему тут верить? – Булавин пожал плечами. – Королю свейскому желается на свою сторону казаков перетянуть, вот и сулит златые горы…
– Однако ж запорожцы инако мыслят, – возразил Зерщиков. – На ихних радах, сказывают, крик неуемный, чтоб посыльщиков к шведам отправить… И кошевой якобы заколебался…
– Не диво. Гордеенко ростом высок, в плечах широк, а умом некрепок. Мне на масляной неделе чего только ни гутарил, чем ни похвалялся, а все пустой брехней оборотилось.
Зерщиков, привычно поправляя бороду, вставил:
– Да ведь не одни запорожцы… слушок есть, будто и сам гетман Иван Степанович Мазепа не прочь королевскую протекцию признать…
Булавина и это известие ничуть не смутило, отозвался спокойно:
– А коли и так? Гетман первый пан на Украине, и злыдень, каких на свете мало, нам с ним никогда по пути не будет… А королевская протекция чем для нас краше царской? Нет, Илья Григорьич, ни царю, ни королю, ни панам вольность народная вовек любезной не станет…
– Все же, чаю, король-то подмогу какую ни на есть оказал бы нам, – продолжал Зерщиков. – И пробраться к нему не трудно… Смотри сам, а я послал бы казака разумного проведать, чего доброго от шведа ожидать нам можно.
Булавин покачал головой:
– Нельзя того чинить, дабы потом в народе не разгласили, будто мы заодно с чужеземцами и нехристями…
Зерщиков усмехнулся, заметил:
– Они ж, как и мы, против царского величества воюют… выходит, заодно нам и быть…
Булавин сердито перебил:
– Рехнулся, что ли, Илья Григорьич? Мы свою стародавнюю, донскую, кровью казацкой политую землю и вольности от царского покушения оберегаем и с русскими и украинскими людьми в единомыслии против князей и бояр стоим… А шведы не царя и бояр, а Русь воевать идут. Хотят господами тут учиниться, потуже на мужицкой шее хомут затянуть, от веры истинной отвращать станут и в кирки поганые погонят… Не ведаю, пропустят ли шведов через русские рубежи, но ежели так случится, готов душу заложить, не сладко здесь чужеземцам придется от казаков и селян… Булавин не ошибся. Украинский народ не пошел на сговор со шведами, а совместно с русскими войсками истреблял интервентов. Булавина в то время не было в живых, но уцелевшие после разгрома восстания булавинцы, бежавшие на Украину, соединившись с селянами в охотничьи партизанские отряды, приняли самое активное участие в борьбе против чужеземных захватчиков. Об этом подробно сказано в последующей хронике «Смутная пора».


Зерщиков, скрывая недовольство, промолвил:
– На все воля божья, загадывать нечего, Кондратий Афанасьич… А я, признаться, думал, рад будешь грамотке шведской, дела-то наши таковы, что любая помощь впору.
– Этакой помощи я не хочу! – горячо возразил Булавин. – Совести своей пятнать не буду, Илья Григорьич. Врагов Руси на Русь не позову!
На другой день из Черкасска поскакали гонцы к атаманам Игнату Некрасову и Семену Драному. Предлагал им войсковой атаман, чтоб они не мешкая шли к нему на помощь с лучшими конными сотнями.
Может показаться странным, зачем Зерщикову понадобилось толкать Булавина на сговор со шведами? И это необходимо пояснить.
Азовский губернатор, опасаясь нападения булавинцев, неустанно напоминал царю, что «надобно с полками к Азову поспешать, понеже оный вор Кондрашка Булавин наговаривает казаков идти к Азову и Троецкому войною». А в то же самое время князь Долгорукий уверял царя, что при Булавине всего несколько сотен казаков и «с такими малыми людьми идти ему под Азов невозможно».
Петр, получая столь разноречивые донесения, морщился от досады. Кому верить? Вероятней всего, что Толстой опасность преувеличивает, а Долгорукий преуменьшает. И письма оставались без ответа.
Тогда азовский губернатор решил воздействовать на царя иным способом. Зная, что Петр более всего тревожится о том, как бы Булавин не сговорился о совместных действиях с турками и шведами, Толстой усиливает эту тревогу царя своими подозрениями. Довольно веским доказательством в его руках было перехваченное письмо Булавина к кубанским казакам, где говорилось, что в случае, если царь станет утеснять донских казаков, они уйдут на Кубань и будут просить, чтоб «турский царь нас от себя не отринул».
Петр, получив это письмо, поручает русскому послу в Константинополе Петру Андреевичу Толстому – брату азовского губернатора – тайно разведать «не будет ли от Булавина какой к Порте подсылки».
Петр Толстой вскоре ответил:

«О бунтовщике воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная Либерия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет».

Но подозрения сохраняются… По распоряжению царя Петра захваченных булавинцев с пристрастием, пытая на огне, допрашивают о том, что им известно о «подсылках Булавина к туркам и, шведам». Пытаемые показывают, что «о тех подсылках» они ничего не слыхали.
И несомненно, если б царь Петр имел хоть какое-нибудь доказательство о сговоре Булавина с турками и тем более со стоящими на рубежах шведами, он не отказался бы от намерения ехать на Дон, чтоб убыстрить разгром булавинцев и «себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить».
А губернатор азовский между тем продолжал оставаться в уверенности, что Булавин сговаривается не только с турками, но и со шведами. Королевские «манифесты» и «подметные письма» распространялись на Украине, и бежавшие из Черкасска казаки подтверждали, что являвшиеся на службу к Булавину запорожцы «о неприятельском прельщении сказывали». Толстой полагал, что Булавин непременно соблазнится королевскими обещаниями, не преминет войти в тайные сношения со шведами. А уж как кстати бы добыть знаки этого злого Кондрашкина умысла! Царь Петр в этом случае минуты не стал бы медлить, чтоб начисто огнем и кровью смирить мятежников и покончить с донской Либерией.
Азовский губернатор вытребовал для тайного свидания давно и верно ему служившего булавинского есаула Тимофея Соколова. Тот поведал подробно, как недовольство донского природного казачества Кондратием Булавиным привело к созданию заговора против него.
Заговор возглавляли «знатные старики» во главе с наказным атаманом Зерщиковым. Желая заслужить прощение за участие в воровских замыслах и надеясь на милость великого государя, заговорщики ждали первого удобного случая, чтоб схватить и выдать вора Кондрашку. Но сделать это было не так-то просто. Булавин в последнее время стал осторожен, и охрана, усиленная избранными им голутвенными, оберегает атамана зорко и неподкупно. А в станице Рыковской, где живут его братья и где он часто бывает, казаки «с ним заедино и от воровства отставать не хотят». Тем не менее заговорщики продолжают укрепляться и, уповая на помощь божию, надеются тот замысел свой вскоре исполнить.
Толстой, выслушав Соколова и одобрив действия заговорщиков, спросил:
– А ведомо ли тебе, есаул, о склонности вора Кондрашки к соединению со шведами? И какие пересылки он с неприятелем чинит?
Соколов такого вопроса не ожидал. Булавин никакого разговора о соединении со шведами никогда не поднимал, но не зря же намекает на это губернатор, может, он что-то узнал от других лазутчиков? Не желая признаваться в плохой осведомленности, он от прямого ответа уклонился:
– Ныне, ваша милость, вор всех остерегается и пересылки тайно вершит…
Толстой чуть поморщился, перебил:
– А кто ж ему в сих делах помогает? Наказного-то атамана, чаю, вор не таится?
– Илья Григорьич пока из веры у него не вышел, – подтвердил Соколов.
– Так ты бы его попытал о шведах-то… Нужда первейшая о том проведать.
– Догадки не хватило, ваша милость, – признался Соколов, сообразив, наконец, что губернатор ничего не знает и лишь подозревает Булавина в сношениях со шведами.
– А того лучше, – продолжал Толстой, – кабы явно вора Кондрашку уличить, посыльщика его схватить, аль письмо к шведам перенять… Зерщикову объяви, что сия услуга государем забвенна не будет.
Соколов, возвратившись в Черкасск, не замедлил уведомить наказного о желании губернатора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27