Тепло. Пахнет речным туманом, который успел оторваться от воды и путается теперь в вершинах прибрежных деревьев, в верхушках черного елового леса на том берегу.
Пахнет мятой-травой. Наверно, вытирая руки пучком травы, размял стебель мяты, и вот теперь разливается в неподвижном воздухе ее крепкое, с холодком, благоухание.
Прислушаешься – птицы поют, приглядишься – сонные капли росы на траве и цветах. Благодать. К тому же сейчас, может быть, в следующую секунду, дрогнет как в зеркало впаянный поплавок и, морщиня зеркало и разрезая его, уверенно пойдет вкось под широкий глянцевитый лист кувшинки.
– Саша, у тебя как, берет?
– Хорошо берет.
– И красота какая. И тишина. И запахи. И тепло.
– Да, благодать… Но это все же не то. Вот погоди, придет ноябрь, начнется стужа, перволедок…
Не раздражай, не береди душу, словно не дождешься, когда придет ноябрь.
– А помнишь, как мы один раз выехали в тридцати семиградусный мороз? Мотыль примерзает к пальцам, пальцы к мормышке, лунку каждую минуту затягивает льдом.
– Фанатики. Я тогда сбежал с половины дня. С Варварой Ивановной варил уху.
– Красота.
– А помнишь, как один раз ехали на твоем «Москвиче» по тонкому льду и открыли дверцы, чтобы, если рухнем, повиснуть на дверцах?
– Фанатики. Жаль мне «Москвича»-то, наверно, новый хозяин перекрасил его, и номер другой. Может, и встретишь на улице, не узнаешь.
– А помнишь, как у Аркадия на мормышку щука взяла?
– Не береди.
Солнце поднялось выше. Оно начинает пригревать. Оно просвечивает тихую речную воду.
– Эх, брат, словно не дождешься, когда придет ноябрь, и стужа, и первый лед. Да мороз бы покрепче, да махнуть бы на Григоровы острова!

1963



1 2 3 4 5 6 7 8