Царь Алексей сам особым письмом известил отца о горькой потере. Он
начал письмо похвалами почившему, причем выразил эти похвалы косвенно — в виде
рассказа о том, как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат
князь Федор с ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем
царь описал легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он
"как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания".
Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы
смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения, пространные,
порою прямо нежные слова. В основе их положена та мысль,. что светлая кончина
человека без страданий, "в добродетель и в покаянии добре", есть милость
Господня, которой следует радоваться даже и в минуты естественного горя.
"Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию своею; и
ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление".
"Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, — прослезиться надобно, да в меру,
чтоб Бога наипаче не прогневать!" Не довольствуясь словесным утешением Алексей
Михайлович пришел на помощь Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны:
"на все погребальные я послал (пишет он), сколько Бог изволил, потому что впрямь
узнал и проведал про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня,
никого у вас нет". В конце утешительного послания царь своеручно приписал
последние ласковые слова: "Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай
на Бога и на нас будь надежен"!
Комментируя это письмо царя, С. Платонов заключает: "В этом письме ясно
виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир
других, умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень тонко".
"...То же чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости,
сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу
Долгорукому. Долгорукий в 1658 году удачно действовал против Литвы и взял в плен
гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он
действовал по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало
того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и, главным
образом, об отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так,
что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей
находил нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а
неофициально послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. "Позволяем тебя
без вести (то есть без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся", писал
государь, но тут добавлял, что эта похвала частная и негласная; "и хотим с
милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя
послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе!" Объяснив что
Долгорукий сам себе устроил "безчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты
за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем!
Писал к друзьям своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются,
как ты торопишься, как и иное делаешь"..."Чаю, что князь Никита Иванович
(Одоевский) тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он
промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве". Но одновременно с
горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые слова: "Тебе бы о сей
грамоте не печалиться любя тебя пишу, а не кручинясь; а сверх того сын твой
скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!" ... "Жаль конечно тебя: впрямь Бог
хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести... да сам ты от
себя потерял!" В заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой
выговор втайне: "а прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем
же, кто к тебе с нею приедет". Очень продумано, деликатно и тактично это желание
царя Алексея добрым интимным внушением смягчить и объяснить официальное
взыскание с человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося. Во всех
посланиях царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось
обсуждать, а иногда и осуждать проступки разных лиц, бросается в глаза одна
любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную
чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно
доказывает вину, объясняет против кого и против чего именно погрешил виновный и
насколько сильно и тяжко его прегрешение".

V
Еще более ярко выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к
боярину А. Н. Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными
деньгами и государственными бумагами.
Как поступил в подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I
— мы хорошо знаем. Отец же Петра I , вскормленный религиозной культурой
Московской Руси, стал утешать Ордин-Нащокина.
"Горе А. Л. Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея
Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, "тебе,
думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на
свете не бывает!" На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему "от
нас, великого государя, милостивое слово". Это слово было не только милостиво,
но и трогательно. После многих похвальных эпитетов "христолюбцу и миролюбцу,
нищелюбцу и трудолюбцу" Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем
сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в "их великой скорби и
туге". Об отставке своего "доброго ходатая и желателя" он не хочет и слышать,
потому что не считает отца виноватым в измене сына". Царь сам доверял изменнику,
как доверял ему отец: "Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего
дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас,
великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе
приказывали какова просто умышленного яда под языком его не видали!" Царь даже
пытается утешить отца надеждою на возвращение не изменившего, яко бы, а только
увлекшегося юноши. "А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой
сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хочет
создания Владычна и творения руку Его видеть на сем свете; якоже птица летает
семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш
вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа
во святой купели, и к вам вскоре возвратится!" Какая доброта и какой такт
диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой на свете не бывает!
"И царь оказался прав, — пишет С. Платонов. — Афанасьев "сынишка Войка"
скоро вернулся из далеких стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей
Михайлович имел утешение написать А. Л. Ордин-Нащокину, что за его верную и
радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и
написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни".
Письмо Алексея Михайловича к будущему патриарху Никону с описанием смерти
Патриарха Иосифа, показывает, что у Тишайшего Царя в высокой степени была
развита способность давать правильную нравственную оценку своим обязанностям и
своему поведению с точки зрения нравственности:
"Вряд ли Иосиф, — замечает С. Платонов, — пользовался действительно
любовью царя и имел в его глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал
своею обязанностью чтить святителя и относиться к нему с должным вниманием.
Потому он окружил больного патриарха заботами, посещал его, присутствовал даже
при его агонии, участвовал в чине его погребения и лично самым старательным
образом переписал "келейную казну" патриарха, "с полторы недели еже день ходил"
в патриаршие покои, как душеприказчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает
добровольный отчет Никону, предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно
прочитать сплошь весь царский "статейный список", чтобы в полной мере усвоить
его своеобразную прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано
чрезвычайно ярко с полною реальностью, при чем царь сокрушается, что упустил
случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных
распоряжений". "И ты меня, грешного, прости (пишет он Никону), что яз ему не
воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет". Царь пожалел пугать Иосифа, не
думая, что он уже так плох: "Мне молвить про духовную-то, и помнить: вот де меня
избывает!" Здесь личная деликатность заставила царя Алексея отступить от
жестокого обычая старины, когда и самим царям в болезни их дьяки поминали "о
духовной". Умершего патриарха вынесли в церковь, и царь пришел к его гробу в
пустую церковь в ту минуту, когда можно было глазом видеть процесс разложения в
трупе ("безмерно пухнет", "лицо розно пухнет"). Царь Алексей испугался: "И мне
прииде — пишет он -помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя,
вскоча, удавит!... "И я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал
целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет; чего
боятися?... Тем себя и оживил, что за руку-ту его с молитвой взял!" Во время
погребения патриарха случился грех: "да такой грех, владыка святый: погребли без
звону!... а прежних патриархов со звоном погребали". Лишь сам царь вспомнил, что
надо звонить, так уж стали звонить после срока. Похоронив патриарха, Алексей
Михайлович принялся за разбор личного имущества патриаршего с целью его
благотворительного распределения; кое-что из этого имущества царь распродал.
Самому царю нравились серебряные "суды" (посуда) патриарха, и он, разумеется мог
бы их приобрести для себя: было бы у него столько денег, "что и вчетверо цену-ту
дать", по его словам. Но государя удержало очень благородное соображение: "Дай в
том меня .владыко святый, прости (пишет царь Никону); немного и я не покусился
иным судам, да милостию Божиею воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей,
владыко святый, ни маленькому ничему не точен!... Не хочу для того: се от Бога
грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать,
а деньги мне платить себе же?!" Вот с какими чертами душевной деликатности,
нравственной щекотливости и совестливости выступает перед нами самодержец XVII
века, боящийся греха от Бога и зазора от людей и подчиняющий христианскому
чувству свой суеверный страх!"

VI
Традиционная точка зрения историков-западников такова: Московская Русь к
началу царствования Петра в политическом, культурном, военном и экономическом
отношении находилась на краю бездны. Если бы не Петр, Московская Русь рухнула бы
в эту бездну.
Величие Петра заключается в том, что хотя и пытками и батогами, но он
заставил жителей варварской Московии перенять от Европы начала европейской
культуры. Вместо варварского Московского царства Петр в кратчайший срок создал
по высоким образцам тогдашней Европы Российскую Империю. В этой
европеизированной России все, абсолютно все, было выше по своей культуре, по
своей морали, чем в допетровской Руси.
Вся эта схема есть стопроцентная историческая ложь, в одних случаях
бессознательная, в других случаях сознательная — но в обоих случаях вопиющая
ложь. Московская Русь на краю бездны не находилась. Трафаретное изображение
Московской Руси историками западного толка сводится к тому, что — Петр I :
Над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию вздернул на дыбы.
Целая плеяда историков, зачарованная ярким поэтическим сравнением Пушкина
прошла мимо вопросов: а стояла ли Русь времен отца Петра I, Русь Тишайшего царя
Алексея "над самой бездной"? И нужно ли было эту Русь вздергивать на дыбы, да
еще уздой железной?
Поэтому очень полезно посмотреть как же изображают состояние Руси при
последнем Московском царе — Тишайшем Алексее сами историки западнического толка.
Возьмем опять обширный курс лекций по русской истории С. Платонова, — горячего
поклонника Петра I и всех его "реформ". Вот как он расценивает состояние
Московской Руси при отце Петра.
"...Царь Алексей Михайлович принимает в подданство Малороссию, ведет
необыкновенно трудную войну за нее и оканчивает блестящей победой. Ослабевшая
Польша и после царя Алексея продолжает уступать Москве: миром 1686 года отдает
Москве навеки то, что временно уступила царю Алексею Михайловичу. Отношения
созданные этим миром 1686 года унаследовал Петр: при нем ясно политическое
преобладание России над Польшей".
"...На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче, —
пишет он, — обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили
столько вопросов, требовавших немедленного ответа, что невольно удивляешься
исторической содержательности царствования царя Алексея Михайловича.
Прежде всего внутреннее неудовлетворительное положение государства
ставило правительству много задач юридических и экономических; выражаясь в
челобитьях и волнениях (т. е. пользуясь как законными, так и незаконными
путями), — при чем волнения доходили до размеров Разинского бунта, — оно вызвало
усиленную законодательную деятельность, напряженность которой нас положительно
удивляет. Эта деятельность выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в
издании Кормчей книги и, наконец, в массе частных законоположений".
Знаменитое Уложение, или Свод всех законов по оценке С. Платонова был "не
только сводом законов, но и реформой, давшей чрезвычайно добросовестный ответ на
нужды и запросы того времени. Оно одно составило бы славу царствования Алексея
Михайловича, но законодательство того времени не остановилось на нем".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12