Свобода скопить такое богатство, что Бессмертный Император захочет его присвоить и пришлет за ним палача? У меня есть моя тайная свобода, Елена. Что еще может дать мне твой отец?
— Ну, скажем, поездку в Александрию, чтобы ты повидался с твоим образованным приятелем.
— Человеческий разум не подчиняется законам. Никто не может сказать, кто свободнее — я или Бессмертный Император.
Предоставив своему учителю парить духом в холодных заоблачных высях, давно ставших его единственным домом, принцесса сказала:
— Знаешь, я иногда думаю, что во времена Елены Прекрасной было куда приятнее быть Бессмертным Императором, чем сейчас. Ты знаешь, что случилось с Бессмертным Валерианом? Папа вчера мне об этом рассказывал и очень смеялся. Там, в Персии, его выставили напоказ — в виде чучела!
— Может быть, все мы бессмертны, — сказал раб.
— Может быть, все мы рабы, — сказала принцесса.
— Дитя мое, иногда ты высказываешь на удивление мудрые мысли.
— Скажи, Марсий, ты видел нового офицера, который приехал из ставки, из Галлии? Это в его честь папа устраивает сегодня банкет.
— Все мы рабы — рабы земли, «животворной земли». Сейчас много говорят о Пути и о Слове — о Пути Очищения и Слове Прозрения. Я слышал, что в Антиохии на этом просто помешались — больше двух десятков самых настоящих мудрецов из Индии учат там всех, как нужно дышать.
— У него такое бледное, серьезное лицо. Он наверняка прислан с каким-нибудь ужасно секретным и важным поручением.
В эти минуты о том же самом, но далеко не так безмятежно размышлял в бане командующий гарнизоном. Все его тело, кроме многочисленных шрамов и рубцов, напоминавших о долголетней службе на границе, побагровело и лоснилось от здорового пота. Это было кряжистое, видавшее виды, изрядно иссеченное тело — на руке не хватало пальца, на ноге — тоже, кое-где перерубленные сухожилия сковывали движения, — но лицо его с выступившими на нем, как и на лысом черепе, каплями испарины сохраняло озадаченно-простодушное выражение, присущее молодым. Напротив лежал в жарком полумраке Констанций, похожий на труп в мертвецкой — с таким же бледным лицом, с каким вошел в баню, весь мокрый, белотелый и жилистый, — и снова и снова задавал свои вопросы. Он начал задавать вопросы сразу, как только появился здесь два дня назад, — почтительно, как младший по званию, и в то же время настойчиво, как человек, который имеет право спрашивать. Его вопросы нельзя было назвать дерзкими, но они касались разных деликатных обстоятельств, и даже если допустить, что младшему офицеру вообще позволительно обсуждать эти темы со старшим, то, уж конечно, не ему следовало заводить об этом речь первым.
— Какая скверная история случилась с Божественным Валерианом, — сказал командующий гарнизоном, пытаясь перевести разговор на менее скользкую тему.
— Да, очень скверная.
— Сначала лишиться головы на плахе, потом служить подставкой для ног и в конце концов превратиться в чучело — прокопченное, набитое соломой и болтающееся под потолком на потеху персам. Я только вчера узнал все подробности.
— И это очень плохо сказалось на нашем престиже на Востоке, — сказал Констанций. — Прошлой зимой я был в Персии — ситуация там крайне сложная. Как ты полагаешь, если известие об этом распространится, может оно повлиять на пограничные легионы — на Второй легион Августа, например? Как там с моральным состоянием личного состава?
— Великолепная воинская часть. Вот бы кого бросить на персов — они бы им показали.
— В самом деле? Ты так считаешь? Это очень интересно. К нам доходили кое-какие тревожные сообщения о Втором легионе Августа. Разве не было здесь в ноябре каких-то волнений по поводу зимних квартир?
— Не было, — отрезал командующий гарнизоном. — Ну, а что касается персов, то мы вполне можем положиться на Бессмертного Аврелиана .
С этими словами Констанций поднялся со своего мраморного ложа.
— Увидимся в тепидарии .
Командующий гарнизоном что-то проворчал в ответ и перевернулся на живот. Он был рад, что на время избавился от этого типа, но ему не понравилось, как тот ушел. Когда он начинал службу при Божественном Гордиане, младшие офицеры проявляли к старшим по званию куда большее почтение, а если нет, то пеняли на себя.
«Можно не сомневаться — он что-то замышляет», — недовольно подумал полководец. Этот час в бане всегда был для него самым приятным временем дня: горячая вода смывала все подступавшие телесные немощи и расслабляла непослушные старые мышцы, а где-то внутри в ожидании обеда начинала бурлить живительная волна пищеварительных соков. Но сегодня этот блаженный час оказался для него испорчен.
Все бумаги Констанция были в полном порядке и скреплены личной печатью Тетрика. Из них следовало, что это обычный штабной офицер, совершающий объезд провинции. «Обычный? Как бы не так, — подумал командующий гарнизоном. — Кто это — „мы“, кто так много знает и так много хочет узнать еще? Будь я пиктом, если это всего-навсего Тетрик. И откуда эти „мы“ могли проведать про ту позорную историю во Втором легионе Августа в Честере?»
Он хлопнул в ладоши, и раб поднес ему стоявший наготове напиток, который тот всегда выпивал в это время, — холодное кельтское пиво, сдобренное имбирем и корицей: хозяин сам научил своих рабов готовить его. Замечательное свойство напитка состояло в том, что он утолял жажду и в то же самое время вновь возбуждал ее. Командующий выпил залпом целый кубок и принялся растирать себе бока.
Когда он наконец вышел в тепидарий, Констанцию уже сделали массаж, и он направлялся к бассейну с холодной водой, чтобы окунуться — не так, как командующий, с фырканьем и плеском, а спокойно спустившись по ступенькам, словно проделывая какое-то ритуальное омовение. Выйдя из бассейна, Констанций завернулся в горячие простыни с таким видом, будто облачился в ризы для служения в алтаре, и не спеша пошел в следующий зал, сказав:
— Я буду во фригидарии.
Хотя каждый дюйм тела командующего был хорошо знаком растиравшему его рабу, ежедневный массаж редко обходился без недовольного кряхтения и бранных слов. Но сегодня командующий был озабочен и молчалив. Он быстро окунулся в холодную воду, а потом, приняв наконец решение, подошел к ложу рядом с Констанцием. Он еще не успел как следует улечься, как последовал очередной вопрос:
— Что за человек этот Коль, к которому мы сегодня приглашены на обед?
— Сам увидишь. Вообще-то он ничего. Разве что немного легкомыслен.
— Он имеет влияние на здешнюю политику?
— На политику? — переспросил его собеседник. — Ах, на политику... — И он, немного помолчав, высказал то, что решил высказать, размышляя в одиночестве: — Ты скоро убедишься, что Британия — страна процветающая, чего я бы не сказал про многие другие провинции империи. И все потому, что мы тут никакой политикой не занимаемся. Мы подчинены Галлии и выполняем приказы, которые получаем оттуда, если только их не приходит слишком много, а когда они начинают нас одолевать, то мы просто не обращаем на них внимания. Для нас все там на одно лицо — что Постум, что Лоллиан, Викторин, Виктория, Марий или Тетрик.
— А как твое мнение — много ли у Тетрика сторонников среди...
— Минутку, молодой человек, я еще не все сказал. Я всю свою жизнь, пока меня не послали сюда, прослужил простым строевым офицером. Я всегда сторонился политики, никогда не занимался разведкой и не получал секретных поручений. За последние два дня ты задал мне множество вопросов, а я тебе — ни одного. Я не спросил тебя, кто ты такой и что тебе здесь нужно. В твоих бумагах сказано, что ты служишь в ставке Тетрика, и этого мне достаточно. Так вот, я сказал, что никогда не имел отношения к секретным службам, и теперь мне уже поздно начинать. Но я пока еще не совсем выжил из ума. Позволь дать тебе один совет. Когда ты в следующий раз захочешь выдать себя за офицера из ставки Тетрика, то не хвастай, что побывал в Персии. И если ты хочешь, чтобы я думал, будто ты приехал из Кёльна, то не привози с собой личную охрану из того легиона, который последние пятнадцать лет расквартирован на Дунае. А теперь прости мне мою стариковскую слабость — я немного вздремну.
— «И Афродита окутала Париса облаком тьмы и перенесла в его спальню, где к высокому сводчатому потолку поднимался ароматный дым от курящихся благовоний, а потом разыскала Елену, стоявшую среди своих прислужниц у Скейских ворот. Она потянула за край ее благоуханной одежды и сказала: „Пойдем, Парис ждет тебя на своем резном ложе, лучезарный и нарядный, словно не пришел с поля битвы, а прилег отдохнуть после пляски“. И Елена, дочь Зевса, ускользнула от своих прислужниц и вскоре уже стояла в своем сверкающем белизной покрывале в спальне Париса. Венера, смеясь, подставила ей стул рядом с ложем, и Елена сказала: „Лучше бы ты пал в бою“. Но Парис отвечал: „Нам тоже помогают бессмертные боги. Иди ко мне. Моя любовь к тебе горяча, как солнце в тот день, когда я захватил корабль, везший тебя из Спарты, и глубока, как море вокруг того скалистого острова посреди вод, где я впервые познал тебя. Иди ко мне“. И они возлегли рядом на роскошном ложе, в то время как под стенами Трои Менелай метался, словно разъяренный зверь, в поисках Париса и нигде не мог его найти. Ни один грек и ни один троянец не стал бы прятать Париса, потому что его ненавидели хуже чумы, и, пока он, ни о чем не задумываясь, возлежал с Еленой, царь Агамемнон объявил Менелая победителем, а Прекрасную Елену его законной добычей».
— Вот это да! — сказала принцесса Елена. — Здорово его надули! Ты только представь себе, как Менелай злобствует и бесится, и все хлопают его по плечу и поздравляют, и Агамемнон торжественно объявляет его победителем, а Елена все это время забавляется с Парисом. Вот смеху-то!
— Этот эпизод совсем не соответствует представлениям греков о том, как должен поступать герой, — заметил Марсий. — Поэтому великий Лонгин считает его позднейшей вставкой.
— Ах, великий Лонгин! — отозвалась Елена.
Этот несравненный мудрец был для нее наполовину комической фигурой, наполовину предметом восхищения, вторым действующим лицом ее мечтаний. Первым стал отец ее няни, сержант из саперов, погибший в схватке с пиктами, — ребенком она никогда не уставала слушать рассказы о его храбрости и подвигах. А когда она выросла и из детской перешла в классную комнату, Лонгин, как это ни странно, занял место рядом с ним. Марсий питал к философу более чем сыновнее почтение, и его имя упоминалось ежечасно, на каждом уроке На Лонгина — всезнающего, искушенного во всех науках, окруженного великолепием далекой Пальмиры — она перенесла легенды своего собственного народа, и он в ее представлении слился с теми жрецами в белых одеждах, с серпом и веточкой омелы в руках, полузабытые истории о которых все еще рассказывали шепотом слуги на своей половине. Эти две так непохожие друг на друга фигуры были парными божествами ее отрочества, по-домашнему близкими и немного смешноватыми, но в то же время глубоко чтимыми.
Раскатистый храп командующего гарнизоном все еще звучал под сводами бани, когда Констанций, тщательно одевшись, вышел и один направился сквозь дождь и грязь к городским воротам.
— Вон он идет, — сказала Елена, — этот таинственный красавец.
Придя к себе, Констанций вызвал начальника охраны.
— Прикажи моим людям снять отовсюду значки своего легиона. И немедленно.
— Хорошо, господин.
— И вот еще что. Внуши им, чтобы самым строжайшим образом соблюдали тайну. Если кто-нибудь будет спрашивать, то они прибыли с Рейна.
— Им это уже сказано, господин.
— Ну, так скажи еще раз. Если я узнаю, что кто-нибудь проболтался, то запру всех в казарме.
После этого Констанций позвал своего слугу и парикмахера и с их помощью стал наряжаться к парадному обеду, насколько это было возможно для строевого офицера, путешествующего налегке с секретным поручением.
Дамы пообедали отдельно от мужчин, однако пообедали очень неплохо: их куда более уютная комната находилась между кухней и парадным залом, и тетка Елены, заведовавшая всем дворцовым хозяйством, сама выбирала для них лакомые кусочки еще на огне и присматривала за тем, чтобы их подавали с пылу с жару — пусть не столь тщательно разложенными на блюдах, как те, что шли на королевский стол, но зато не утратившими своих естественных ароматов. Кроме того, дамы не возлежали, подобно мужчинам, на подушках, не притрагиваясь к еде и предоставляя кормить себя рабам, а сидели на корточках вокруг низкого столика и, засучив рукава, сами усердно запускали руки в горшки. Пища была не слишком изысканна, но обильна: устрицы, тушенные с шафраном, вареные крабы, морской язык в масле, молочный поросенок, сваренный в молоке, жареные каплуны, кусочки баранины, поджаренные на вертеле с ломтиками лука, нехитрое сладкое из меда, яиц и сливок и объемистый кувшин медового напитка домашнего приготовления. Где-нибудь в Италии или Египте такой обед сочли бы слишком незатейливым, но британским дамам он был вполне по вкусу.
— Вот это обед! — сказала принцесса Елена, наевшись до отвала. — Прямо кутеж!
Потом дамы принялись приводить себя в порядок перед концертом. Волосы Елены, во время урока заплетенные в толстые рыжевато-каштановые косы, теперь уложили по-взрослому и разукрасили яркими побрякушками; она надела богато расшитое шелковое платье, совершившее долгое путешествие — на верблюдах, по вьючным тропам, на спинах носильщиков и наконец по морю — из далекого Китая. На ее узких туфельках сверкали драгоценные камни и золотое шитье, и, вымыв руки по локоть («Елена лилейнорукая, прекраснейшая из женщин», — подумала она, ополаскивая их горячей водой с лимонным соком), она надела на свои крепкие пальцы все шестнадцать перстней — ту часть драгоценностей ее покойной матери, что досталась ей как младшей дочери.
— Ты выглядишь просто очаровательно, дитя мое, — сказала тетка, поправляя ленту на лбу Елены. — Нам пока рано туда идти: мужчины только еще отправились в вомиторий .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23