– Что вы об этом думаете?
– Что после двадцати пяти лет службы это, может, и неплохо.
Адамберг сунул руки глубоко в карманы и прислонился к недавно окрашенной стене, рассеянно оглядывая новое помещение, куда он переехал меньше месяца назад. Новый кабинет, новая должность, уголовный розыск при полицейской префектуре Парижа, отдел по расследованию убийств, передовой отряд Тринадцатого округа. Покончено с грабежами, разбоем, насилием, вооруженными и невооруженными преступниками, озлобленными и не очень, и кучей бумаг, к тому прилагающихся. «К тому прилагающихся» – это выражение он произнес уже дважды за последнее время. Вот что значит быть полицейским.
Нельзя сказать, что куча бумаг к тому прилагающихся не преследовала его и здесь. Но здесь, как и везде, обязательно найдутся люди, которые любят бумаги. Еще в ранней юности, покинув Пиренеи, он открыл для себя, что такие люди существуют, очень уважал их и смотрел на них с легкой грустью и огромной благодарностью. Сам он в основном любил ходить, мечтать на ходу и действовать и знал, что многие коллеги не очень уважают его и смотрят на него с глубокой грустью. «Бумага, – как однажды объяснил ему один словоохотливый парень, – составление документа, протокол – есть источник любой идеи. Слово питает мысль, как гумус зеленый горошек. Дело без бумаги – все равно что горошек без удобрения».
Стало быть, он загубил уже тонны зеленого горошка с тех пор, как стал полицейским. Но часто во время прогулок ему в голову приходили любопытные мысли. Эти мысли, наверное, больше походили на кусты водорослей, чем на зеленый горошек, однако растение остается растением, а мысль мыслью, и никто вас не спросит, после того, как вы ее высказали, где вы ее подобрали, на вспаханном поле или нашли где-нибудь в болоте. Так или иначе, нельзя было отрицать, что его заместитель Данглар, который любил бумагу во всех ее видах, от благородных до самых скромных – в пачках, книгах, рулонах, листах, от первопечатной до салфеток, – был человеком, у которого зеленый горошек приносил богатый урожай. Данглар был человеком сосредоточенным, думающим за столом, а не на ходу, вечно чем-то озабоченным, рыхлым и умел делать записи и пить одновременно. Благодаря своей неповоротливости, своему пиву, обгрызенному карандашу и немного вялому любопытству ему удавалось высказывать мысли совершенно отличные от мыслей комиссара.
Они часто сталкивались на этой почве. Данглар признавал только обдуманные идеи и недоверчиво относился к любой непонятной интуиции, Адамберг не отделял одно от другого и ни к чему не был привязан. Когда Адамберга перевели в уголовный розыск, ему пришлось побороться за то, чтобы увести с собой ясный и цепкий ум лейтенанта Данглара, которого повысили до капитана.
На новом месте размышления Данглара и мечтания Адамберга не будут больше заняты разбитыми стеклами и похищенными сумочками. Они сосредоточатся на одном: кровавых преступлениях. Разбитые стекла больше не станут отвлекать от убийственных злодеяний человечества. Не будет и сумочек с ключами, списком покупок и любовной запиской, чтобы вдохнуть живительный воздух кражи, совершенной подростком, не придется больше провожать до двери дамочку с чистым носовым платком.
Нет. Только кровавые преступления. Отдел по расследованию убийств.
Это режущее название их новой работы ранило как бритва. Конечно, он сам хотел этого, за его плечами было около тридцати дел, раскрытых во многом благодаря мечтам, прогулкам и куче водорослей. Его отправили сюда на встречу с убийцами, на путь страха, где, против всякого ожидания, он проявил себя дьявольски умело, – «дьявольски» было словечком Данглара, так он хотел выразить, насколько непроходимы были тропинки мыслей Адамберга.
И вот они оба здесь, и у них двадцать шесть подчиненных.
– Хотел бы я знать, – снова сказал Адамберг, медленно проводя рукой по сырой штукатурке, – может ли с нами случиться то, что бывает с морскими скалами?
– Как это? – немного нетерпеливо спросил Данглар.
Адамберг всегда говорил медленно, не спеша излагая важное и второстепенное, иногда по дороге теряя суть, и Данглар с трудом это выносил.
– Я говорю о скалах, допустим, они состоят не из цельной породы, а в них есть мягкий и твердый известняк.
– Мягкого известняка в природе не бывает.
– Не важно, Данглар. Есть мягкие куски и твердые, как в любой форме жизни, как во мне и в вас. Так вот скалы. Волны ударяются о них, бьют, и мягкая порода начинает таять.
– «Таять» неподходящее слово.
– Не важно, Данглар. Мягкая порода исчезает. А твердая начинает выступать. Чем больше проходит времени, тем больше рыхлая порода рассеивается при малейшем ветре. В конце жизни от скалы остаются только зазубрины, клыки, известковая пасть, готовая укусить. А на месте слабой породы – промоины, брешь, пустота.
– Ну и что? – не понимал Данглар.
– А то, что я хотел бы знать, не подстерегает ли полицейских и многих других людей, которых била жизнь, такая же эрозия. Мягкое исчезает, оставляя твердое, бесчувственное, жесткое. По сути, это настоящее вырождение.
– И вы хотите знать, не превратитесь ли однажды в эту известковую пасть?
– Да, не становлюсь ли я полицейским.
Данглар немного подумал.
– Если представить вас в виде скалы, тут, я думаю, эрозия ведет себя не так, как у всех. Скажем так, у вас мягкое – это сила, а твердое – это слабость. Поэтому тут все должно быть по-другому.
– А что это меняет?
– Все. Слабая порода выдерживает, все шиворот-навыворот.
Данглар подумал о себе самом, засовывая бумагу в одну из текущих папок.
– А что получилось бы, – снова заговорил он, – если бы скала целиком состояла из мягкой породы? И если бы она была полицейским?
– В конце концов она съежилась бы до размеров шарика, а потом совсем исчезла.
– Веселенькая перспектива!
– Но я думаю, что в природе не существует таких скал. А полицейских и подавно.
– Остается надеяться, – ответил Данглар.
Молодая женщина в нерешительности стояла у дверей комиссариата. То есть там не было надписи «Комиссариат», зато на двери висела блестящая табличка с лаковыми буквами «Полицейская префектура. Уголовный розыск». Это было единственное чистое место здесь. Здание было старое, потемневшее, с закопченными стеклами. Возле окон трудились четверо рабочих, с дьявольским грохотом сверля отверстия в камне, чтобы вставить решетки. Мариза подумала, что комиссариат или уголовный розыск это все равно полиция, а эти были гораздо ближе, чем те, с авеню. Она сделала шаг к двери и снова остановилась. Поль ее предупреждал, что вся полиция будет над ней смеяться. Но она тревожилась за детей. Почему бы не зайти на пять минут? Просто рассказать и уйти.
– Выставишь себя перед легавыми курам на смех, глупышка. Если тебе это надо, иди.
Какой-то человек вышел из ворот, прошел мимо, потом вернулся. Она теребила ремень сумочки.
– Что-нибудь случилось? – спросил он.
Перед ней стоял невысокий, черноволосый, небрежно одетый, даже непричесанный мужчина, из рукавов черной куртки торчали голые запястья. Наверное, такой же, как она, не умеет рассказывать.
– Как они там, ничего? – спросила Мариза.
Мужчина пожал плечами:
– Смотря кто.
– Они хоть выслушают? – уточнила Мариза.
– Смотря что вы им скажете.
– Мой племянник говорит, что меня на смех поднимут.
Мужчина склонил голову набок и посмотрел на нее внимательно:
– А в чем дело?
– Да тут у нас в доме, прошлой ночью… Я беспокоюсь за детей. Если вечером у нас побывал какой-то псих, он ведь может вернуться? Как думаете?
Мариза кусала губы, ее лицо слегка порозовело.
– Видите ли, – мягко сказал мужчина, указывая на грязное здание, – здесь уголовный розыск. Тут расследуют убийства. Если кого-нибудь убивают.
– Ох, – испуганно выдохнула Мариза.
– Идите в комиссариат на авеню. В полдень там обычно меньше народу, у них будет время вас выслушать.
– Ой, нет, – Мариза покачала головой, – мне нужно к двум на работу, начальник жутко разозлится, если опоздаю. А они здесь не могут передать своим коллегам, которые с авеню? Я имею в виду, разве полицейские не везде одинаковые?
– Не совсем, – ответил мужчина. – А что случилось? Кого-то ограбили?
– Ой, нет!
– Тогда напали?
– Ой, нет.
– Все равно расскажите, так будет легче понять. И можно будет что-нибудь вам посоветовать.
– Конечно, – сказала Мариза, немного напуганная.
Опершись на капот машины, мужчина терпеливо ждал, пока Мариза соберется с мыслями.
– Это из-за черных рисунков, – объяснила она. – Вернее, там тринадцать черных рисунков на всех дверях в доме. Они меня пугают. Я всегда одна дома с детьми, вы понимаете.
– Это какие-то картины?
– Да нет. Это четверки. Цифры «четыре». Большие черные четверки, нарисованы как-то по-старинному. Я думала, может, это банда какая. Может, в полиции это знают или поймут, что это значит. А может, нет. Поль сказал, хочешь, чтоб над тобой потешались, иди.
Мужчина выпрямился и взял ее за руку.
– Пойдемте, – сказал он ей. – Сейчас мы все это запишем, и бояться больше будет нечего.
– Но может, лучше найти полицейского? – сказала Мариза.
Мужчина поглядел на нее с легким удивлением.
– Я полицейский, – сказал он. – Старший комиссар Жан-Батист Адамберг.
– Ой, – смутилась Мариза. – Извините.
– Ничего страшного. А вы за кого меня приняли?
– Да я вам и сказать не осмелюсь.
Адамберг повел ее через помещения уголовного розыска.
– Нужна помощь, комиссар? – спросил его какой-то лейтенант с темными кругами вокруг глаз, собиравшийся уйти на обед.
Адамберг легонько подтолкнул женщину к своему кабинету и посмотрел на лейтенанта, пытаясь вспомнить его имя. Он еще плохо знал всех сотрудников, которых назначили к нему в отдел, и с трудом вспоминал их имена. Члены команды быстро заметили это и каждый раз во время разговора называли себя. Может, посмеиваясь над ним, а может, искренне желая помочь, Адамберг пока не разобрался, – впрочем, его это не так уж волновало.
– Лейтенант Ноэль, – назвался мужчина. – Вам помочь?
– Молодая женщина нервничает, вот и все. Кто-то устроил в их доме идиотскую шутку, а может, графферы балуются. Ее просто нужно успокоить.
– Здесь не социальная помощь, – сказал Ноэль, резко застегивая молнию на куртке.
– Почему бы и нет, лейтенант…
– Ноэль, – договорил тот.
– Ноэль, – повторил Адамберг, пытаясь запомнить его лицо.
Квадратная голова, бледная кожа, светлый ежик волос, уши торчат, Ноэль. Усталый, высокомерный, возможно, жестокий – Ноэль. Уши, жестокость – Ноэль.
– Поговорим об этом позже, лейтенант Ноэль, – сказал Адамберг. – Она торопится.
– Если нужно успокоить мадам, – вмешался тут другой сотрудник, имени которого Адамберг тоже не помнил, – я готов. Мой инструмент при мне, – добавил он, держась руками за ремень своих брюк.
Адамберг медленно обернулся.
– Бригадир Фавр, – представился говоривший.
– Здесь, – спокойно сказал Адамберг, – вам предстоит сделать некоторые открытия, которые, возможно, вас удивят, бригадир Фавр. Здесь женщина это не шар с дырой, и если для вас это новость, попробуйте присмотреться повнимательней. Снизу вы увидите ноги, а сверху грудь и голову. Постарайтесь поразмыслить над этим, Фавр, если у вас есть чем.
Адамберг направился к своему кабинету, стараясь запомнить лицо бригадира. Толстые щеки, крупный нос, густые брови, идиотский вид – Фавр. Нос, брови, женщины – Фавр.
– Расскажите по порядку, – сказал он, прислоняясь спиной к стене кабинета, напротив женщины, присевшей на краешек стула. – У вас дети, мужа нет, где вы живете?
Чтобы успокоить Маризу, Адамберг нацарапал в блокноте ее фамилию и адрес.
– Эти четверки были нарисованы на дверях, так вы сказали? Это было сделано за одну ночь?
– Да. Вчера утром они были на всех дверях. Вот такие большие четверки, – сказала она, разведя руки примерно на шестьдесят сантиметров.
– И никакой подписи или росчерка не было?
– Ой, было! Внизу две буквы поменьше нарисованы ТС. Нет. СТ.
Адамберг записал.
– Тоже черной краской?
– Да.
– Больше ничего? На стенах дома? На лестничной клетке?
– Только на дверях. Черной краской.
– А эта цифра, может, она как-то по-особому нарисована? Как какая-нибудь эмблема?
– Ой, да! Я могу нарисовать, у меня получится.
Адамберг протянул ей блокнот, и Мариза нарисовала большую толстую закрытую типографскую четверку с основанием, расширенным, как у мальтийского креста, и двумя поперечными палочками на конце.
– Вот, – сказала Мариза.
– Вы нарисовали ее наоборот, – мягко заметил Адамберг, забирая блокнот.
– Так она и есть наоборот! Она нарисована наоборот, толстая ножка и две палочки на конце. Вы знаете, что это? Может, это знак каких-нибудь грабителей? СТ? Или что?
– Грабители стараются оставлять как можно меньше следов на дверях. Что вас так пугает?
– Наверное, это мне напоминает сказку про Али-Бабу. Там убийца рисовал на дверях большие кресты.
– В этой сказке он пометил только одну дверь. А потом уже жена Али-Бабы нарисовала такие кресты на других дверях, чтобы его запутать, если я не ошибаюсь.
– Да, правда, – сказала Мариза, успокаиваясь.
– Это граффити, – сказал Адамберг, провожая ее к двери. – Наверно, мальчишки балуются.
– Я никогда не видела у нас таких четверок, – тихо сказала Мариза. – И не видела, чтобы граффити рисовали на дверях квартир. Потому что ведь граффити рисуют, чтобы их все видели, разве нет?
– Всякое бывает. Вымойте свою дверь и забудьте об этом.
После ухода Маризы Адамберг вырвал из блокнота листы и бросил их в корзину. Потом опять прислонился спиной к стене, обдумывая, как промыть мозги типам вроде Фавра. Работа не из легких, болезнь глубоко запущена, а больной о ней и не подозревает. Остается только надеяться, что не все в отделе такие, как Фавр. Тем более что среди них четыре женщины.
Как всегда, погрузившись в размышления, Адамберг забыл обо всем и полностью ушел в себя. Через десять минут, слегка вздрогнув, он очнулся, нашел в ящике список своих двадцати семи подчиненных и постарался, читая список вполголоса, запомнить их имена, не считая Данглара.
1 2 3 4 5 6