Ощупью, ничего не видя, они старались распознать, что было спрятано в сумке. Вроде бы человеческие кости. Кто знает… Но вот, вот… Ошибки быть не могло, так звякают только деньги…
Они развязали веревку. Нет, в темноте все равно ничего не увидеть. Однако, сунув внутрь руки, они нащупали кроме человеческих костей еще мачете, мешочек с кучей монет и полную бутылку.
Сокровище! Сокровище… мертвеца!
Ничего не понять. Из металлической трубочки они вытащили бумагу, вроде бы даже с печатью, которая, конечно, должна была быть документом, подтверждающим право собственности на…
Они запнулись, умолкли…
Собственники и богачи…
Но что значат эти кости, и этот мачете, и эта бутылка, полная спиртного?…
О том, что случилось в ту ночь, леденисто-туманную, жесткую, никто ничего не узнал. Случившееся утонуло в немоте двух смертей, как они говорили. Хуандо (свое полное имя – Хуандо Диос Родригес – на сей раз он услышал в суде) прикидывался дурачком всякий раз, когда полицейские и судьи у него выпытывали, его допрашивали: из-за чего он поссорился с Пруденсио Сальватьеррой, которого раньше и в глаза не видал.
– Да ни из-за чего… – отвечал Хуандо, его язык еле ворочался в такт едва шевелящейся мысли.
– Двое мужчин не пойдут насмерть рубиться мачете из-за ничего. Причина должна быть. Сальватьерра был твоим врагом?
– Да нет, не был…
– Ты его давно знал?
– Да нет, я его не знал, он меня тоже…
– Потому вы и дрались?
– Да нет. Повстречались и подрались. Мне его кровь пролить захотелось. Есть такие люди, которым горло перерезать хочется. Ну я его и позвал драться, дело мужское, обычное…
– Так вот, за мужское обычное дело тебе придется дорого заплатить…
– Быть по-вашему, за мужское дело всегда платить надо…
И опять делал дурашливое лицо. Надо уметь сделать такие остекленевшие глаза без всякого выражения из своих живых глаз; надо уметь казаться таким безучастным и так вяло шевелить губами, чтобы волосок не дрогнул в его редких усах. Надо только суметь стать таким тихим… впрочем, это было в его натуре, быть тихим, нешумливым. Судья дважды его допрашивал. Драться насмерть и не знать друг друга.
– Если верно то, что ты его никогда в жизни не видел, – и чиновник приближал свое лицо, украшенное очками, к равнодушному лицу обвиняемого, – какого черта тебе втемяшилось драться с ним, требовать, чтобы он взялся за мачете, грозить, что ты его убьешь, потому что тебе так велено, у тебя есть наказ его прикончить…
Хуандо в ответ – ни слова, а его молчание из себя выводило судью, который все спрашивал да расспрашивал, то один вопрос задавал, то другой, чтобы он сознался, кто толкнул его на преступление, за которое теперь один расплачивается.
– Тебя кто-нибудь подкупил? Кто-нибудь давал деньги за убийство Сальватьерры? – А потом начинал заходить с другого конца: – Хуандо, ты знаешь, что такое гипнотизм?
– Да как не знать…
– Так знаешь или нет?…
– Знаю…
– Тогда не кажется ли тебе, что ты убил его в драке под воздействием какой-то чудодейственной силы, вроде бы как загипнотизированный?
– Не знаю… Может, так, а может, и нет…
– Что же с тобой все-таки приключилось?
– Зашел я, значит, пропустить стаканчик, пью я, еще не допил, как слышу, кто-то называет имя этого…
– Пруденсио Сальватьерры…
– Да, и все-то во мне перевернулось, равно как гора каменная на меня обрушилась. Так и замолотило, застучало по мне, а его имя так в голову ударило, что я тут же вытащил мачете и позвал его драться, хотя предупредил, что ему меня не убить, потому как сделан я из камней.
Хуандо ни на какие вопросы больше не отвечал и только поигрывал соломенным сомбреро, которое держал в руках.
Ему дали десять лет за убийство. Исписали уйму бумаги и дали десять годков тюрьмы, словно на десять лет закопали в землю. Он это так и воспринял: десять лет своей жизни быть ему мертвым, а как выйдет из заключения, все равно что вернется с кладбища.
Но лучше тюрьма, чем могила, утешала себя Карденала Сифуэнтес, с каждым месяцем все более опечаливаясь, с каждым днем все более сокрушаясь, ибо ей казалось, что и на нее взвалили такой же груз наказания. Она нанялась в прислуги неподалеку от большой тюрьмы в городе, куда после вынесения приговора перевели Хуандо из их деревни. И воскресенье за воскресеньем, умывшись в пять утра, она обряжалась в праздничное платье, смазывала волосы ароматическим маслом, вплетала в обе косы красивые ленты, которые каждое воскресенье были разными – то зелеными, то красными, то желтыми, и отправлялась к острогу, счастливая тем, что может доставить арестанту радость своим присутствием, булочками и сигарами.
В то воскресенье Хуандо, обняв ее обеими руками, которые просовывались, как головы двух питонов, сквозь разделявшую их решетку, немало ее удивил.
– Ведь это, – сказал он ей на ухо, – все-таки кончится…
Она не поняла, но и объяснить не попросила. Точнее сказать, она не поняла того, что уже знала.
Она знала, что заключение окончится и стало оканчиваться очень давно. Едва только он вошел в тюрьму, срок начал кончаться. Но не кончается. Никак не кончается…
Хотя, по правде сказать, Хуандо не тяготился своим заточением, потому что покойный Сальватьерра с каждым днем все меньше терзал его душу, а случись все иначе, до смерти пришлось бы терзаться угрызениями совести. Здесь сполна расплачусь, и будем жить в мире, говорил себе Хуандо и успокаивался.
– А когда выйдешь, что ты будешь делать? – Голос Карденалы дрогнул, ибо, страшась спросить, как себе представляет будущее ее муж, она сказала не «мы будем делать», а «ты будешь делать»…
Хуандо робко взглянул на нее, тоже страшась спросить, как понять это «ты будешь делать»… Может, она хочет остаться в городе работать прислугой? Или – другой мужчина?…
– Поговорим начистоту, Карденала Сифуэнтес. – Хуандо легонько ее оттолкнул и выпрямился за решеткой, сразу став на голову выше. – Ты хочешь остаться здесь? Со мной не вернешься туда?…
– Нет…
Это ее «нет» полоснуло арестанта, как хлыст тюремного надзирателя. Он проглотил слюну, сделал равнодушное лицо и, пожав плечами, пробормотал:
– Ладно, дело твое, я пойду один… Ты ведь знаешь, мне надо вернуться туда…
– Я знаю, что тебе надо вернуться туда, а я про то не хочу и думать, больше не хочу во все это впутываться. Яходила на исповедь, и святой отец сказал мне, что нас сам дьявол попутал.
– Ты сказала ему про дурной огонь? – с яростью спросил Хуандо, ухватившись за решетку, словно желая смять ее своими руками.
– Нет, но я призналась, что я очень суеверная.
– Ладно, это ничего… – и, немного помолчав (с улицы долетали гудки автомобилей, свистки полицейских), Хуандо добавил: – Я только хотел бы знать, Карденала, зачем, кто тебя послал исповедаться…
– Хозяйка потребовала. Сказала, подходит Великий пост…
– Значит, ты не пойдешь со мной? – переспросил Хуандо.
– Нет…
После тяжкого молчания он скрестил на груди руки и повторил:
– Нет так нет…
Но не примирился. Нет, с этим он не мог примириться. Сама тюрьма – место сносное. И надо было расплатиться за смерть. Но потеря Карденалы Сифуэнтес… Нет, это невозможно, нет…
Тюремщик прервал свидание, и Хуандо смотрел ей вслед и ощупывал себя. Снаружи. Ибо не мог ощупывать себя изнутри.
Он этого ожидал, и все же… Но почему он этого ждал?… Потому что если дурной огонь опалит мужчину, ни в чем не будет ему счастья, не видеть ему удачи, пока не останется в нем ни следа от того ожога…
И пришлось ему идти одному в свою деревню, сполна заплатив за покойного Сальватьерру, заплатив тюремными днями, заплатив годами, когда каждый год как большая бумажка в тысячу песо, каждый месяц как бумажка в десять песо, каждый день – одно песо, а часы – монетки… К счастью, он уже совсем расплатился…
– Ты пришла?… – спросил он Карденалу на следующее воскресенье в час свиданий.
– Да. Смотришь на меня и спрашиваешь…
– Я уж думал…
– Думал, думал… Да не додумал, потому и в тюрьму попал, – рассмеялась Карденала, а Хуандо заметил у нее во рту золотой зуб…
– Откуда этот зуб?…
– Вырос… – широко улыбнулась она, охотно показывая зубы, радостно сверкая коронкой. – Нет, не вырос, мне его поставил хозяйкин зубной врач.
– Ты ему заплатила?
– Конечно заплатила, ведь это золото, ты что думаешь?…
– Ну и ладно… – забормотал Хуандо. – У меня тут срок кончается, и мне уже пора выходить на волю. Ты, значит, не пойдешь со мной, – он весь дрожал, с головы до пят, – нет?
– Нет…
«Нет», отчеканенное зубами, да еще золотым зубом, золотым клыком по его сердцу.
– Хорошо, что ты мне это сказала, пока я не размечтался… – Голос у него вдруг провалился куда-то вглубь, и говорить он больше не мог, только добавил хрипло: – Теперь хоть знаю, что к чему, верно?… – А потом, помолчав, заключил спокойно, только глаза печально глядели в глаза Карденалы и кривая улыбка тронула суровые губы: – Вот что бывает в жизни с теми, кого полоснет дурной огонь!
– Хуандо Диос Родригес! – гулко прозвучало его имя в тюремном патио, в бездонной солнечной тишине после полудня.
Он бросился навстречу алькальду, который его вызывал. Ответил начальству почти на военный манер:
– Здесь…
– Возьмите свое имущество… – Алькальд заметил, что арестант его не понимает, – или делает вид, что не понимает? – и заговорил по-другому: – Забирай свои Пожитки, выноси свои вещи из камеры, ты выходишь на свободу.
Он повиновался – и радостно, и нехотя, словно бы, Дождавшись этого мига, вдруг стал в тупик. Вещей у него почти не было. Кое-какая одежка. Да обрывки портрета Карденалы. Портрет он разорвал, но клочки сохранил. Ему захотелось сложить их напоследок, взглянуть на нее, но время не ждало, да к тому же он столько раз их складывал и столько раз рассекал изображение на части без помощи мачете. Чтобы покончить со своим ближним, с врагом, достаточно взять его фотографию и разорвать ее, как и сделал Хуандо с этой самой ненавистной из женщин.
Шестьдесят дюжин сомбреро… едва верилось, однако так было записано в тюремных конторских книгах.
Он это сделал: шестьдесят дюжин сомбреро.
Ему отсчитали, песо за песо, все, что причиталось за труд, и он вышел с сундучком на плече, сменив арестантскую одежду на крестьянский костюм, в своем новом добротном и широкополом сомбреро, которое сам себе сплел к долгожданному дню. Ветерок трогал поля сомбреро. Его сомбреро своими полями ощущало свободу.
– Можно мне здесь написать свое имя? – спросил он у хозяина гостиницы и в ответ на утвердительный кивок написал: Хуандо Диос Родригес.
Но он не остался в этой дрянной ночлежке. Только имя свое написал в регистрационной книге, а сам удрал без оглядки. Что случилось? Что он там увидел?
Ключи!… Ключи в дверях!… Огромные ключи, как в тюрьме, как в камерах…
Ни поспать, ни поесть: куда бы он ни заходил, чтобы перекусить, везде надо было стоять в очереди, все люди по субботам толкутся на улицах, везде, словно очереди арестантов в обеденный час, настоящие арестанты, друг за дружкой, каждый со своей тарелкой. Хуандо предпочел не обедать и зашагал по пыльной дороге к себе в горы, туда, где ему надо было исполнить долг…
Какой долг?
Он его уже выполнил, он уже убил в драке, что правда, то правда, Пруденсио Сальватьерру, лет девять назад, а как будто только вчера, и он уже заплатил тюрьмой за покойника. Какой же еще мог быть долг?
Он знал, что должен сделать одно дело, вот и все. Зачем это облекать в слова или в мысли? Дела более скромны. Дело есть дело, оно – простое, без всяких прикрас. Он его сделает. Исполнит свой долг, вот и все…
Хуандо Прикованный
Хуандо пришел туда, где жил с Карденалой Сифуэнтес. Ничего не изменилось. Все осталось, как было. Деревья, камни и даже, казалось, те же самые ящерицы, которые все так же, спустя девять лет, грелись на солнце, и те же самые птички-плотники, которые пели, и те же любопытные белки шныряли вверх-вниз по деревьям, и те же пугливые кролики…
Исполнить. Хуандо не мог не исполнить. Он чувствовал себя «фунесто». Беда, когда становишься «фунесто». «Фунесто» – это человек, приносящий несчастье. И он, пока не исполнит, не выплатит долг, будет «фунесто».
Так, не долго думая, его и окликнул старик, ловец перепелов.
– «Фунесто», не играй с собой в прятки, – сказал ему старик, – потому-то у тебя все вкривь и вкось идет. Когда ты плюешь, плевок летит в сторону; когда мочишься, поднимается ветер и относит мочу; а когда причесываешься, пробор получается неровный. Так было и у меня, и потому я тебе советую исполнить. Знаю, знаю, что с тобой происходит, это же самое и я пережил, со мной можешь не притворяться, что не понимаешь, о чем веду речь.
– Если сказать по правде, – расколол Хуандо крепкую скорлупу своего молчания, молчания, затвердевшего за многие годы вокруг его тайны, – если сказать по правде, я не могу исполнить, Тата Гуамарачито, потому что у меня нет врагов…
– А может, и не надо? – пробормотал старик, проведя по своему безбородому, с тремя белыми волосками лицу рукой, мягкой от частого прикосновения к перепелиным крыльям.
– Как… не надо? – нахмурил брови Хуандо, стараясь спокойно и прямо глядеть в глаза Таты Гуамарачито.
– Да как слышал: не надо…
– Ладно, ладно, Тата Гуамарачито, еще рано меня отпевать. Пришел мой черед хоронить дурной огонь, мой черед, по несчастью, нет, не по несчастью, а через одну несчастную… – И он сплюнул вкривь, но не потому, что слюна прошла мимо зуба, а нарочно. – И чтобы похоронить огонь, мне надо писать наказ тому, кто его встретит, кто наткнется на костер, и велеть кого-нибудь убить… А у меня, у меня нет смертных врагов… Кого же убить, если мне некого убивать… Так-то вот, что поделаешь… И продолжал после короткого вздоха:
– А потому, Тата, не могу я отделаться от дурного огня, хотя он прожег мне легкие, не легкие у меня, а сита для песка. Все кашляю и кашляю, бывает, и кровью плюю.
– Эту хворь ты из тюрьмы притащил!… Сроку конец, тебе чахотка – венец!
– Нет, это дурной огонь, Тата Гуамарачито, моя болезнь от дурного огня… – Внезапный приступ кашля оборвал его голос, на висках проступила испарина, перед глазами запрыгали огоньки.
1 2 3