Снорри отвел хуторян в храм, и я пошел с ними. Войдя, Снорри принес жертвы, гораздо более щедрые, чем обычно, и воззвал к Тору, произнося красиво вторящие друг другу строки, древние словеса Севера, которые возглашаются по обычаю в почитание богам. Но Снорри сделал еще кое-что. Он велел людям стать вокруг алтарного камня. И велел им взяться за руки. Сам Снорри стал в круг, и я тоже. Потом Снорри обратился к людям, и те начали танцевать. То был простейший танец северян, с несложным ритмом — два шага налево, остановка, шаг назад, остановка и еще два шага налево, — и сплетенные руки двигались в том же ритме. В конце каждого двойного шага люди наклонялись вперед и выгибались назад.Когда я присоединился к ним, у меня появилось странное чувство, что это мне знакомо. Где-то я уже слышал этот ритм. Поначалу я никак не мог вспомнить, где и когда. Потом вспомнил — то был звук, услышанный мною, когда бродил я по лесу в Винланде, странный ритмический звук, приведший меня к шалашу с хворым скрелингом и стариком, который пел над ним и стучал погремушкой. В том же ритме теперь пели исландские хуторяне. Только слова были иные. Снорри запевал, повторяя снова и снова строфы, но уже не на древнем северном языке. То был язык мне неизвестный.Хотя опять мне чудилось в нем что-то исподволь знакомое. Иные из хуторян знали, судя но всему, этот ведовской язык, потому что подпевали Снорри. Наконец, описав девять кругов вкруг алтаря против солнца, мы завершили танец, выпрямились, и Снорри стал лицом к северо-западу. Он воздел руки, повторил еще одну строфу на том же странном языке, и обряд завершился.Следующие четыре дня выдались сухими и солнечными. Дул добрый для сушки травы ветер, мы сгребали и стоговали сено. Случилось ли то по нашему заклинанию, не знаю, но каждый хуторянин в Вестфьорде успел запасти корма на зиму, и, я уверен, вера в Тора укрепилась во всех. Однажды, выбрав удобный час, я спросил Снорри, полагает ли он, что погода переменилась из-за наших песнопений. Он же ответил уклончиво:— Мои кости чувствовали, что мы в конце концов наколдуем вёлро, — сказал он. — В воздухе что-то чуялось, луна входила в новую четверть, птицы стали летать выше. Может статься, перемена уже близилась, а призывания к Тору обозначали только нашу веру.— А на каком языке ты пел, когда мы танцевали в круге? — спросил я.Он задумчиво посмотрел на меня.— При других обстоятельствах ты бы уже узнал его, — сказал он. — Это язык многих заговоров и песнопений, хотя мне ведомы лишь некоторые слова. Это родной язык твоей матери, язык ирландцев.Через четыре дня после того прибыл гонец из Карстада и попросил Снорри приехать на похороны. Умер Тородд. На то время, пока на хуторе шел сенокос, молодого бычка Глэзира заперли в коровнике. Он был беспокоен, а работникам нужно было скирдовать сено возле дома, бык им мешал бы. Как только сено сложили в стога, Глэзира выпустили. Сначала для безопасности ему на рога надели тяжелую деревянную колоду. Радуясь свободе, бык стал бегать взад-вперед по большому лугу. В два счета сбросил колоду и — чего с ним еще не бывало — принялся бодать ладно поставленные стога. Воткнет рога в стог и трясет головой, разбрасывая сено во все стороны. Работники ярились, глядя, как идет насмарку вся работа, но слишком боялись молодого быка и не вмешивались. Только послали сказать Тородду в главный дом. Тот пришел, с первого взгляда понял все и схватил крепкий шест. Потом перепрыгнул через невысокую ограду загона и двинулся к Глэзиру.Раньше Глэзир выказывал Тородду необыкновенное уважение. Из всех, живущих на хуторе, один только Тородд умел с ним управиться. Однако на этот раз Глэзир, пригнув голову, нацелился на хозяина. Тородд остановился, и когда бык был уже совсем рядом, изо всей мочи ударил тяжелым шестом ему по голове между рогами. Удар остановил Глэзира. Он стоял, ошеломленно мотая головой. Удар был такой силы, что шест сломался пополам, и Тородд, уверенный, что укротил животное, подошел к нему и схватил за рога, чтобы, завернув ему голову набок, заставить стать на колени. Схватка длилась недолго. Поскользнувшись на короткой кошеной траве, он потерял точку опоры. Глэзир прянул назад и затряс головой так, что Тородд выпустил один рог. Ему, однако, удалось, держась левой рукой за рог, зайти сбоку, и он смело вспрыгнул на спину Глэзира. Распластался он на бычьей спине, припав к шее и думая самим весом своим смирить бычка, а был Тородд человек большой, тяжелый. Глэзир помчался по лугу, мечась из стороны в сторону, чтобы сбросить бремя со спины. Бык был быстрый, проворный и оказался сильнее, чем Тородд думал. Бык вздыбился и скакнул в сторону, а Тородд не удержался и стал соскальзывать набок. Глэзир, видно, почуял это, повернул голову, поддел Тородда рогом и со всей силы подбросил его в воздух. А когда Тородд падал назад, на спину быку, Глэзир задрал голову и поймал хозяина на рога. Рог глубоко прорубил ему живот с левой стороны снизу. Тородд свалился с быка да так и остался лежать, а Глэзир вдруг успокоился и потрусил щипать траву. Работники выбежали на луг, подняли хозяина, уложили его на кусок плетня и отнесли домой. У самых дверей Тородд настоял на своем, слез с носилок и на своих ногах ступил в свой дом. Он вошел, пошатываясь, с правого бока рубашка на нем промокла от крови. В ту же ночь он умер.Посланный кончил свой рассказ, Снорри отпустил его и взмахом руки разогнал кучку народа, сбежавшегося послушать эту ужасную историю. Потом он велел мне следовать за ним и привел меня в спальный чулан. Там никого не было, и только там он мог поговорить со мной наедине.— Торгильс, — спросил он, — скольким людям ты говорил о том, что видел Тородда в окровавленной рубашке?— Никому, кроме тебя, — ответил я. — Мать Тородда тоже видела кровь, это точно, но больше никто не видел.— Позволь дать тебе совет, — продолжал Снорри. — Никому никогда не говори, что ты видел окровавленную рубашку Тородда еще до того, как случилось это несчастье. И вообще советую тебе помалкивать, коль скоро своим вторым зрением провидишь что-нибудь, что можно истолковать как предвестье беды, особенно же намекающее на смерть. Люди встревожатся, испугаются. Ведь им кажется, что провидец сам может вызвать это событие, полагая, что провидец, прозрев грядущее, стремится, чтобы виденное им осуществилось, ради упрочения славы провидцев. Так мыслят обычные люди, и коль скоро беда и вправду случится, тут жди беды худшей. Страх ведет к насилию. Люди жаждут отмщения либо хотят избавиться от источника своих страхов, выместив зло на предсказателе.— А разве провидцы, вельвы и ведуны не пользуются уважением? — спросил я. — Я думал, что проливать их кровь запрещено.— Это так. Но вот тебе последний случай, когда люди в наших краях заподозрили ведуна в недобром. То был человек по имени Колмак. Как и ты, наполовину ирландец, хозяин небольшого хутора. Мог он видеть знамения и предсказывать. А соседи его собрались как-то вечером, схватили его, надели на голову мешок и завязали так крепко, что он задохнулся и умер. Ни капли его крови при этом не было пролито. И с женой Колмака расправились тоже. Они винили ее в черном колдовстве. Оттащили ее на болото, привязали к ногам тяжелый камень и утопили.И без того я всегда помалкивал о своих снах и втором зрении, а тут самому себе поклялся, что вовек только в самом крайнем случае открою другим то, что мое второе зрение открывает мне. А еще я начал понимать, что прозрения мои — дар самого Одина, как и все его дары, иной раз могут принести пользу, а иной раз — и пагубу. ГЛАВА 12 Халлбера была четвертой дочерью Снорри. Белокожая, пышущая здоровьем, вся в светлых веснушках. Руки у нее округлые, с золотистым пушком, глаза серо-голубые, волосы светлые и длинные, а лицо совершенно правильное. Одним словом, воплощение самой обычной северной девы, ладной и пригожей. Она обожала своих братьев, которых у нее было восьмеро, и хорошо ладила с сестрами, которых тоже было восемь. И вот, воистину, доказательство того, что Снорри Годи был скорее язычником, чем христианином — у него была одна законная жена и еще вторая, невенчанная, но он ясно давал понять, что и вторая его женщина — ему жена. Ко всем детям от них он относился равно. Коль сравнить мое происхождение и обстоятельства, как я жил, нищий чужак, в доме ее отца, а она в самой семье, большой и богатой, то большей разницы и представить себе невозможно. Частенько я испытывал едва ли не благоговейный страх перед живостью и самоуверенностью дочерей и сыновей Снорри. Но и сам был не промах. Я делал все, чтобы и дальше пользоваться расположением ее отца и оставаться вблизи этой девочки с золотисто-медовыми волосами. Впервые в жизни я влюбился.Объяснить себе, по какой такой причине Халлбера приняла мою страстную влюбленность, я так никогда не смог.Воистину, не было никаких причин принимать столь скромную будущность, которая была бы ей суждена со мной. Единственное, что мне приходило в голову, так это то, что ей было скучно и, может быть, любопытно, как оно происходит, это общение между мужеским и женским полом, а я оказался под рукой для пробы. В наших отношениях не было ничего непристойного. Наши с Халлберой встречи были скромны, мы только целовались и обнимались нежно. Но от этих прикосновений голова у меня шла кругом и потом не менее получаса меня томила слабость, хотя Халлбера, похоже, ничего подобного не испытывала. Она всегда была тверда, бодра и деятельна. Она вполне могла высвободиться из объятий и сказать, что обещала помочь кому-то из братьев в каком-то деле, и уйти, ступая упруго и размашисто, и ее светлые волосы развевались, а я оставался, остолбеневший от чувств и совершенно выбитый из колеи. Уверен, что Снорри подозревал об этих отношениях между его дочерью и мной, и ничуть не сомневаюсь, что матери Халлберы все было известно. Однако никто из них не вмешивался, благо, детей у них было очень много, и у родителей хватало дел более важных.В муках телячьей любви я долгие часы проводил в каком-нибудь укромном уголке, впадая в сон наяву и мечтая о том, как я проведу всю жизнь рядом с этой замечательной молочно-медовой девицей. Теперь-то я понимаю, что мне нужно было нечто большее, чем просто Халлбера. Я жаждал навсегда остаться в лоне большой семьи, где все, казалось, пребывало в неизбывно ясном волнении и суете, где не было трудностей, а если они случались, тут же и улаживались взаимной помочью и поддержкой. Одним же словом, мне было одиноко, и я чувствовал себя неуверенно, а взгляд мой на семью Снорри был плодом воображения, которое не позволяло мне заметить, что моя милая Халлбера была всего лишь заурядной, обыкновенной девицей в расцвете своего девичества.В ту осень больше всего говорили о местном разбойнике по имени Оспак и о том, как с ним сладить. Из этих разговоров я узнал, что Оспак уже много лет терзает эти края. Он всегда был задирой. Грубый по натуре и по виду, он начал свои проказы еще подростком, задирал соседей и всячески их запугивал. Достигнув же зрелого возраста, вовсе стал притеснять и грабить округу, и вскоре собралась вокруг него шайка таких же головорезов. Началось все, когда он со своей бандой явился на берег, куда выбросило мертвого кита. По исландскому закону все, что приносит море, подлежит весьма строгому дележу. Каждый отрезок скалистого побережья принадлежит хуторам, им же принадлежит и все, выброшенное на сушу. Мертвые киты, плавун, останки разбитых кораблей — все ценится. На самом же деле ценится настолько, что еще первопоселенцы изобрели способ выбора наилучшего места для своих домов. Плывя вдоль новооткрытого берега, кормчий метал за борт резные доски, которые по обычаю стояли по сторонам высокого места в доме. Потом, сойдя на сушу, вновь прибывшие обходили берег в поисках мест, куда море вынесло эти доски. Там они ставили дома и объявляли свои права на берег, ибо знали, что морские течения, неистощимый источник даров, все будут приносить именно сюда.В тот день, когда на берег выбросило кита, хуторяне, имевшие права на береговую добычу, вышли поутру посмотреть, что же принесло им море. Ночью дул сильный ветер как раз с той стороны, откуда обычно приходит наилучший плавник, и вот на отмели обнаружилась туша кита, умершего своею смертью. Хуторяне сходили домой, принесли лопаты для резки и топоры и принялись разделывать кита. Они сняли жир и уже начали резать большие куски мяса и складывать их кучками, чтобы потом поделить, как вдруг появился Оспак. Прав у него не было никаких, но ветры и течения он знал так же хорошо, как всякий другой, и переплыл залив с пятнадцатью своими разбойниками, и все были при оружии. Они сошли на берег и потребовали часть мяса; но один из хуторян, человек по имени Торир, ответил, что можно продать Оспаку то, что ему нужно, если остальные согласны. Оспак сердито сказал, что платить не намерен, и велел своим людям нагрузить лодку. Торир стал протестовать, Оспак же ударил его в ухо топором плашмя, и тот упал без сознания. Остальные хуторяне, а числом их было меньше, чем разбойников, ничего не могли поделать. Привилось им просто смотреть, как Оспак и его люди нагрузили лодку таким количеством мяса, какое могли увезти, и поплыли обратно, потешаясь над незадачливыми крестьянами.На следующий год Оспак и вовсе разгулялся. Он со своими людьми начал нападать на уединенные хутора и грабить их, зачастую связывая хозяина и его семью. Разбойники уносили все ценное, что могли найти, все съестные припасы, уводили коров и лошадей. Они действовали безнаказанно, потому что хуторяне не могли объединиться, а Оспак не поленился укрепить свой дом так, что нападать на него было опасно. Сторонников у него набралось человек двадцать, и всех этих наглецов привлекла легкая пожива. Однако чем больше становилось людей, тем больше требовалось припасов, и Оспаку приходилось все дальше уходить в своих набегах. Так оно и продолжалось. Незадолго до того как я оказался в доме у Снорри, разбойники Оспака совершили набег на хутор Торира, ограбили, а самого Торира, вытащив из дома, убили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44