И за двадцать миль в округе ни одна свадьба, ни одна потеха не обходится без его игры на скрипке.
Люк, державшийся настороже из-за только что пережитого страха, заметил, что Эндимион Хитровэн перестал разговаривать и внимательно смотрел на Ранульфа.
После ужина девушки и батраки ушли, исчез и Портунус, а трое гостей продолжали сидеть на кухне, с удовольствием слушая жужжание прялок вдовы и Хейзел. Они почти не разговаривали; после длинного дня на свежем воздухе им очень хотелось спать.
В восемь часов кто-то стал тихо скрестись в дверь.
– Это дети, – сказала Хейзел и пошла открывать. Вынырнув из сумерек, несколько маленьких мальчиков робко вошли в дом.
– Добрый вечер, ребятки, – сердечно сказала вдова. – Пришли за своими бутербродами с сыром… а?
При виде посторонних дети улыбнулись и смущенно опустили головки.
– Деревенские ребята по очереди стерегут ночью наш скот, – объяснила вдова Ранульфу. – Он пасется у нас в долине в нескольких милях отсюда. Там хорошие пастбища, а пастухам хочется вернуться к себе домой на ночь.
– И эти маленькие мальчики проведут под открытым небом всю ночь? – переспросил Ранульф испуганным голосом.
– Ну да! И им будет весело! Они строят себе шалашики из ветвей и разводят костры. О, им это очень нравится.
Дети с улыбкой подтвердили слова вдовы и, получив свои бутерброды, стремительно исчезли в сгущающихся сумерках.
– Мне тоже хотелось бы пойти с ними как-нибудь, – сказал Ранульф.
Вдова не одобрила желание юного мастера Шантиклера провести ночь на открытом воздухе в обществе коров и сельских ребятишек, но Эндимион Хитровэн решительно ее перебил:
– Все это ерунда! Я не собираюсь нежить своих пациентов. Да, Ранульф? Не вижу причины не разрешить, если это доставит ему удовольствие. Только подождем, пока ночи станут теплее.
И через секунду добавил: «Поближе к Иванову дню».
Они посидели еще немного, мало разговаривая и часто зевая. Наконец вдова предложила идти спать.
Всем, кроме Ранульфа, выдали по сальной свече домашнего изготовления, социальное положение юного Шантиклера было отмечено восковой свечой, привезенной из Луда.
Эндимион Хитровэн зажег ее для Ранульфа и, держа в руке, какое-то время созерцал пламя. Его глаза блестели.
– Трижды благословенная травка! – начал он с наигранным пафосом. – Травка под названием топленое сало, с восковым стеблем и цветком из пламени! Ты обладаешь большим могуществом против чар, ужасов и невидимых опасностей, чем фенхель, ясенец или душистая рута. Приветствую тебя, противоядие от белладонны и сонной одури! Твои добродетели, расцветающие в темноте, подобны анютиным глазкам и спокойному сну. Тебя благословляют все больные, роженицы, безумцы, люди с воспаленным воображением и дети.
– Не паясничайте, Хитровэн, – грубо перебила хозяйка, и ее голос прозвучал резким диссонансом добродушно-вежливому обращению к доктору до сих пор. Внимательный наблюдатель мог бы заподозрить большую интимность в их отношениях, чем они хотели бы показать.
Впервые в жизни Люк Коноплин не мог уснуть.
Всю последнюю неделю его двоюродная бабушка вбивала ему в голову, часто и угрожающе потрясая своим сухим кулачком, что если с мастером Ранульфом что-нибудь случится, отвечать будет он, Люк. И еще до отъезда из Луда этот честный, но отнюдь не храбрый парень испытывал почти панический страх. А разные, пусть и незначительные, странные происшествия этого вечера его совсем не приободрили.
Наконец ему стало невмоготу. Он поднялся, зажег свечу, крадучись спустился по лестнице с чердака и проследовал по коридору к комнате Ранульфа.
Мальчик тоже не спал. Он не погасил свечу и, лежа в постели, рассматривал причудливый потолок своей комнаты.
– Чего тебе надо, Люк? – спросил он раздраженно. – Почему вы все не оставите меня в покое?
– Я только хотел узнать, все ли с вами в порядке, сэр, – ответил Люк извиняющимся тоном.
– Конечно, в порядке. С чего ты взял? – И Ранульф еще глубже залез под одеяло.
– Ну, мне просто хотелось узнать, вот и все.
Люк помолчал, а потом сказал умоляюще:
– Пожалуйста, мастер Ранульф, будьте хорошим мальчиком и расскажите, что с вами стряслось за ужином, когда пришел этот выживший из ума старый ткач. У меня внутри все перевернулось, когда вы закричали.
– Ах, Люк! Тебе так хочется это знать! – поддразнил его Ранульф.
Наконец он признался, что часто видел Портунуса во сне, когда был совсем маленьким.
– Поэтому я очень испугался, когда увидел его. Понимаешь, Люк?
Люк почувствовал облегчение и согласился, что этого, наверное, можно испугаться. Он сам снов не видел, и поэтому не относился всерьез к чужим сновидениям.
Ранульф заметил, что Люк успокоился, и в его глазах сверкнул проказливый недобрый огонек.
– Но это не все, Люк, – сказал он. – Видишь ли, старый Портунус – это мертвец.
На этот раз Люк действительно встревожился. Может, его хозяин спятил?
– Да будет вам, мастер Ранульф, – сказал он, пытаясь придать своему голосу шутливую интонацию.
– Ну что ж, Люк, можешь не верить, если не хочешь, – обиделся Ранульф. – Спокойной ночи. Я буду спать.
И, задув свечу, он повернулся к Люку спиной, выражая тем самым свое неудовольствие, и тому ничего не оставалось, как вернуться к себе и вскоре уснуть крепким сном.

Глава 6
Ветер в Цветочках Крабьяблонс

Примерно через неделю старая Конопелька получила от Люка письмо следующего содержания:

Дорогая тетушка!
Надеюсь, мое письмо застанет Вас в добром здравии, в каковом пребываю и я, его отправляя. Я помню, что Вы мне говорили, и стараюсь присматривать за маленьким мастером. Но место здесь странное, это уж точно, и я бы охотнее вернулся с Ранульфом в Луд. Не подумайте, что я собираюсь жаловаться на еду или жилье. Наоборот, с мастером Ранульфом обращаются, как с королем: тут и восковые свечи, и льняные простыни – словом, все, что у него было дома. И, должен сказать, что давно не видел его таким посвежевшим и счастливым. Но хозяйка – очень странная женщина, тут я не ошибаюсь, и слишком любит ловить рыбу. Они с доктором иногда уходят на всю ночь ловить форель, но никогда еще не подавали эту рыбу на стол. А иногдаона так странно смотрит на мастера Ранульфа, что у меня мурашки по коже бегают. Между ней и ее внучкой, мисс Хейзел, приемной внучкой, нет большой любви. Говорят, что по завещанию старого хозяина ферма принадлежит ей, а не его вдове. А она задается, эта мисс, чересчур мнит о себе и очень замкнута. Но я рад, что она есть в доме. Все на ферме ее любят и, могу поклясться, что она хоть и заносчивая, зато прямая. А еще тут есть свихнувшийся старик, которого зовут Портунусом, но он скорее похож на ручную сороку, чем на человека. Он не может сказать ни одного толкового слова, все только какие-то рифмованные строчки, и всегда готов нашкодить. Он ткач и такой же ненормальный, как матушка Тиббс, хотя играет на скрипке и в самом деле хорошо. Я уверен, что вдова до смерти боится этой старой птицы, и мне бы очень хотелось узнать, почему – ведь старик совершенно безобидный, хотя иногда проказничает. Бывает, он щиплет служанок так, что их руки, все в синяках, становятся похожими на спинку макрели. А вот к мисс Хейзел он, кажется, относится хорошо, хотя та его терпеть не может. Я однажды спросил ее о нем, но она стукнула меня по голове и посоветовала не лезть не в свое дело. Боюсь, что люди на ферме меня самого считают заносчивым, потолку что я помню Ваши слова и ни во что не вмешиваюсь. Думаю, что держись я с самого начала подружелюбней (что мне свойственно от природы), я узнал бы кое-что. А этот ненормальный ткач, кажется, совсем помешался из-за старой статуи в саду. Он все время выделывает перед ней всякие антраша и, как клоун на ярмарке, корчит ей рожи. Но хозяйка его боится, я в этом так же уверен, как в том, что меня зовут Люк Коноплин. А мастер Ранульф говорит о нем такие вещи, что я даже не могу их повторить в письме к пожилой даме. И я был бы так рад, тетушка, если бы Вы попросили его милость забрать нас обратно, потому что мне это место не нравится, это уж точно, и у них нет ни единой веточки фенхеля над дверьми.
Ваш преданный внучатый племянник
Люк Коноплин.

Читая письмо, Конопелька часто хмурилась и неодобрительно качала головой. Иногда она даже презрительно хмыкала, например, в том месте, где Люк давал понять, что белье у вдовы такое же тонкое, как у Шантиклеров.
Прочтя письмо, она на несколько минут погрузилась в глубокое раздумье.
– Нет, нет, – произнесла она наконец, обращаясь к самой себе, – моему мальчику хорошо, и он счастлив. Ему лучше, чем было в Луде последние несколько месяцев. Чему быть, того не миновать, и нечего понапрасну беспокоить мастера Ната.
И она решила не показывать письмо Люка хозяину. Сам мастер Натаниэль был в восторге от отчета Эндимиона Хитровэна, в котором тот сообщал об улучшении здоровья и настроения мальчика. Ранульф тоже писал в коротких письмах, что он счастлив и хочет подольше пожить на ферме. Очевидно, он, как выразился Эндимион Хитровэн, учился жить под другую мелодию.
Вскоре Эндимион Хитровэн вернулся в Луд и подтвердил то, о чем писал: Ранульф счастлив и ему хорошо живется на ферме.
Шагая своей обычной сонной поступью по улицам и садам Луда-Туманного, лето благополучно катилось к закату. Жены сенаторов и бюргерши хлопотали у себя на кухнях и в кладовых, занятые изготовлением напитков и джемов. Вечерами улицы оживали от болтовни и звуков музыки, в скверах и у таверн подмастерья танцевали с дочерьми хозяев, пока серые сумерки не превращались в ночь. Сенаторы зевали во время речей коллег, а собственные – сокращали, как могли, чтобы поскорее отправиться на Пеструю ловить форель или играть в шары на приятной бархатистой лужайке перед Палатой Гильдий. А когда один из кораблей привозил особо экзотический груз – редкие вина или засахаренные фрукты, то приглашали друзей на ужин и сдабривали лакомства добрыми старыми шутками.
Мамшанс был угрюм и периодически пугал свою жену мрачными предсказаниями; но он понимал, что бесполезно даже пытаться расшевелить мэра и сенаторов.
Мастер Натаниэль очень скучал по Ранульфу, но, получая весьма удовлетворительные отчеты о состоянии его здоровья, чувствовал, что с его стороны было бы эгоистично не позволить сыну остаться там, по крайней мере, до конца лета.
И вот деревья, так долго молчавшие, снова заговорили. Дни стали сокращаться прямо на глазах. Тенистая аллея мастера Натаниэля все желтела и желтела, и когда густой белый туман выползал из Пестрой в сад, она выглядела как неясное тусклое пятно.
Вот тогда-то и произошли некоторые события. Они начались в самом неподходящем месте Луда-Туманного – в Академии для молодых девиц мисс Примрозы Крабьяблонс.
Мисс Примроза Крабьяблонс на протяжении двадцати лет занималась «шлифовкой» воспитания дочерей именитых граждан, обучая их петь, танцевать, играть на спинете и арфе, сохранять и засахаривать фрукты, стирать кружева, снимать мясо с костей цыпленка, не разрезая спинку, составлять натюрморты из раскрашенного воска, вышивать, по крайней мере, сотней различных способов. Она готовила их к тому, чтобы они стали хорошими хозяйками и образцовыми женами.
Когда госпожа Златорада и ее сверстницы обучались в Академии, мисс Примроза была всего лишь юной помощницей самой мадам, владелицы этого престижного учебного заведения, девицей очень сентиментальной, впечатлительной и полной абсурдных идей. А абсурдные идеи и практическая жилка иногда шествуют бок о бок, сентиментальность же – качество, редко влияющее на поступки.
Как бы там ни было, мисс Примроза постепенно ухитрилась все прибрать к рукам, а пожилая дама, хозяйка Академии, стала послушной ее воле, как воск – ее умелым пальцам. Когда пожилая дама умерла, она завещала Академию мисс Примрозе.
Это был старый дом из красного кирпича, построенный в эклектичном стиле, с большим старым садом. Дом стоял чуть в стороне от большой дороги, на расстоянии полумили от Западных ворот Луда-Туманного.
Все свои представления о романтизме дамы Луда почерпнули в Академии. Их память бережно хранила и шутки, услышанные в ее стенах, и секреты подружек, доверенные в тенистых аллеях, намного бережнее, чем более поздние впечатления.
Но не подумайте, что это было проявлением сентиментальности. Дамы Луда ни при каких обстоятельствах не становились сентиментальными. Свои школьные дни они вспоминали, как старую шутливую песенку. А мы, вероятно, всегда с легкой грустью вспоминаем старые шутливые песенки. Во всяком случае, это был предел того, что дамы Луда себе позволяли, возвращаясь мысленно к поэзии прошлого. И каждый раз, собираясь вместе, чтобы полакомиться взбитыми сливками с вином и сахаром или поесть марципаны, а также обменяться образцами новых вышивок, госпожа Златорада Шантиклер, госпожа Сладкосон Виджил и другие бывшие ученицы Академии рано или поздно начинали вспоминать веселые минувшие дни и забавные причуды мисс Примрозы Крабьяблонс.
– Помнишь, – восклицала госпожа Златорада, – как она хотела провести «День матерей», вырядив всех нас в белое и зеленое, чтобы мы изображали лилии, растущие на могилах наших мам?
– О да, – подтвердила госпожа Сладкосон, – а до чего же рассердилась мама, узнав об этом! «Как смеет эта ненормальная хоронить меня заживо?» – восклицала она.
И они смеялись, пока слезы не начинали катиться у них по щекам.
У каждого поколения есть свои шутки и свои секреты; но все они похожи. Так, разбитую фарфоровую чашку заменяют другой, точно такой же, с такой же росписью из морского лука и плюша по ободку.
В Академии морской лук и плющ встречались повсюду. Они были вышиты на занавесках в каждом зале, на всех подушках и экранах, нарисованы на фризе гостиной и даже в виде оттиска на кусочках масла, потому что одной из причуд мисс Примрозы Крабьяблонс была романтическая страсть к герцогу Обри. Такую страсть старые девы питали только к памяти Карла I. Над ее постелью висела маленькая акварельная репродукция с портрета герцога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34