Правда, «наши» играли в основном в «Петушка», но это уже их проблемы. Город проявил заботу о культурном досуге – это было сразу видно.
Везде люди... – задумчиво произнёс Михал Михалыч, закурил и продолжил. – Как ни крути, всюду люди-человеки. Вот моя соседка, старушка из комнаты 657, обычно каждое утро заходила и интересовалась моим здоровьем. И каждый раз упоминала, что евреи тоже люди, и лично она даже знала несколько очень порядочных. А я, дурак старый, взял как-то и сказал ей, что русские тоже люди... Теперь не ходит. А жаль...
Помолчали. Полюбовались на бесконечную череду машин.
– Хорошо тут. Тень. Какая-никакая, а прохлада, – сказал я ни к селу, ни к городу. И очень удивился, увидев, как оживился Михал Михалыч.
– Вот и прошлое наше, как тень, Коля, – сказал он и даже весомо покачал в воздухе указательным пальцем. И я увидел вдруг, что у Михалыча тонкие, миниатюрные, дамские кисти.
– Вы, Коля, напрасно на меня стойку сделали, как сеттер на утку, – по-своему понял моё внимание Михал Михалыч, – Шварца я читал. И фильм «Тень» видел. Плохой фильм. Но я не об этом...
Михал Михалыч неопределённо покрутил рукой, потом достал сигареты и прикурил.
– Бывает, Коля, что прошлое, как эта тень, накрывает человека, поглощает, что ли... Вы в детстве не играли в театр теней? Это когда включаешь настольную лампу и в её свете, так, чтобы на стену тени падали, демонстрируешь разные фигуры. Для этого нужно просто соответствующим образом сложить пальцы. Вот например так... – Михал Михалыч показал мне нечто замысловатое. – Нелепица, не правда ли? А на стене появится тень петуха. Так вот и в жизни. Была бессмысленность и нелепица, а прошло время, накрыла тебя тень прошедшего и ты вдруг видишь, что это вовсе и не нелепица была, а нечто значимое.
Тут Михал Михалыч спохватился:
– Простите, Коля, заболтал я Вас. Я же о том, как чёрта видел, собирался...
Так вот. Когда я был молодым и поэтому на редкость глупым, довелось мне жениться. Сколько раз потом я делал этот ответственный шаг я говорить не буду : Вы всё – равно не поверите. Но это было потом. А тогда семейная жизнь мне была в новинку, и я наслаждался этой новизной, как только мог. В новинку мне был и неведомый ранее быт. Если я Вам, Коля, расскажу в какой нищете я вырос вы мне не поверите ещё раз. И вот я с удовольствием осваивал новые правила бытия. Оказалось, что открытую бутылку с водкой вовсе не обязательно допивать до конца. Оказалось, что носки меняют каждый день. И совсем ненужно ждать пока они проносятся до дыр. Много ещё чего оказалось...
Я по случаю женитьбы перешёл на заочное отделение своего института и получил в соседней школе десяток часов по русскому языку и литературе. Работа была скучная. Получал я копейки. Но натура у меня была неугомонная. Я познакомился с двумя художниками и мы организовали «фирму». Я ездил по мелким предприятиям и предлагал художественное оформление. Подписав договор и оговорив условия я отдавал заказ моим партнёрам. Потом оставалось отвезти готовую работу заказчику и поделить бабки.
И всё же свободного времени у меня оставалось больше, чем хотелось. И я начал запивать. Не мёртвым запоем. Нет. Я просто каждый день, приходя домой, прикладывался к бутылочке, которых в баре у тестя, на мой взгляд, было явно многовато. Тесть быстро догадался о моих походах в « святые места « и стал запирать бар на ключ. Но что такое для дворового мальчишки открыть замочек, имея руки и гвоздик? Пустяк. Правда, я начал осторожничать. Выпив рюмочку я вливал в бутылку точно такую же рюмочку воды.
И вот как раз в День Победы, когда мы собрались за праздничным столом. И я, холодея внутренне, глядел как тесть наливает водку как раз из той бутылки, где воды, по моим соображениям, было не менее половины.
Но тут постучали в дверь. Не позвонили, а именно постучали. Я выпил свою рюмку и пошёл открывать. На лестничной клетке никого не было. Только у порога стояла небольшая коробочка крест накрест перевязанная шпагатом. Я поднял коробочку. На ней было написано: « Дмитрию Николаевичу в собственные руки». Я вернулся в комнату и передал посылку именно в собственные руки...
Тесть тут же за столом открыл коробочку. Там лежала картонная иконка Николая чудотворца с обгоревшими краями.
– Митя! Что это? – вскинулась тёща.
Тесть помолчал, а потом процедил сквозь зубы:
– Я то думал, что он подох давно...
Тут мы с женой поднялись и пошли в свою комнату. А потом поехали в кино. А когда вернулись, в доме было всё прибрано и тихо.
Ночью я проснулся от непонятной тревоги. Поворочался. Тревога не исчезала. Тогда я вышел на балкон покурить. С балкона мне было видно освещённое окно в кухне. Я закурил и от нечего делать посмотрел в это окно. Там за столом сидел тесть и что-то писал. Как раз в тот самый момент, когда я посмотрел в окно, он выпил гранёный стакан водки и закурил. Потом снова начал писать. Он писал и плакал. А на столе лежала чёткая тень рогатой головы. Мне стало неловко. Как будто я подсматривал за женщинами в бане. Я вернулся в постель и к утру заснул.
На следующий день я встретил жену с электрички и спросил напрямую:
– Маринка! Что происходит, чёрт возьми? Вчера вышел покурить – смотрю, а Дмитрий Николаевич что-то пишет в кухне а на столе тень чёрта лежит.
– Всё нормально, Миша! Всё нормально. – Маринка говорила почему-то вполголоса. – У папы был младший брат. Иван. Когда началась война папа ушёл на фронт добровольцем. И его направили в лётное училище. А Иван ушёл к бандеровцам, а потом, говорят, попал не то в Англию, не то в Америку. Столько лет знать о себе не давал. И вот... Ты сам видел. Иконку прислал. Дескать это папа их родной дом разбомбил. Не мог папа этого сделать. Папа в Прибалтике воевал.
Ну, что ему оставалось? Папа и написал куда следует. Ты можешь представить, как он нервничал? Бутылку водки выпил – и ни в одном глазу. Сегодня повёз заявление.
Про разбавленную водку я, конечно, благоразумно промолчал.
– А тень от чёрта? – Думаю, что выглядел я дурак – дураком.
– Какой чёрт? засмеялась Маринка. – Это мама сидела. На ночь она волосы на бигуди крутит. Вот тень такая и получилась.
Когда мы пришли домой нас встретила довольная тёща и накрытый стол.
– Ну, что, папа? – спросила Маринка.
– Товарищи проявили понимание, – ответил тесть, улыбаясь. – Разрешили переписываться.
Господи! Как он был счастлив, этот человек! Как счастлив! Ещё бы. Ведь, ему разрешили то, что разрешают далеко не всем.
Мы сели за стол и выпили за Партию. Потом за Победу. Потом я не помню уже за что, потому что водка в этот раз была настоящая.
– А потом что, Михал Михалыч? – спросил я.
– Мы развелись незаметно и безболезненно, и я начал, как положено настоящему мужчине, для которого высщая ценность рюкзак и ледоруб, создавать себе трудности, а потом их преодолевать. И напреодолевался, как видите.
Становилось жарко. Тени от клёнов стали совсем короткими и не спасали уже от жары. Я простился с Михал Михалычем и пошёл домой.
И всю ночь мне снилось, что стою я на балконе. Курю и смотрю как боевой офицер пьёт водку, плачет и пишет донос на родного брата.
А на столе лежит чёткая тень головы с рогами.
Куркуль
Где-то в конце шестидесятых годов ехали мы с другом поездом Рига – Москва. Вагон был чистенький и уютный. Рижские составы в то время, вообще, отличались чистотой, салфеточками на столах и хорошим чаем. В купе кроме нас никого не было. Получилось так, что мы не сумели взять билеты в плацкартный вагон и пришлось разориться на купейный. У нас была с собой бутылка красного Алжирского вина, самого дешёвого по тем временам. Вот мы и наслаждались жизнью и комфортом как могли. Выпив по глотку, мы вышли в тамбур на перекур. Там уже стоял мужичок и скручивал «козью ножку». Мужичку на первый взгляд было лет шестьдесят. По нашим тогдашним представлениям – глубокий старик. Седые волосы, постриженные под «полубокс». Седая, окладистая борода. Он бы сошёл за Деда Мороза будь ростом повыше. У этого деда был новёхонький костюм, из-под бороды выглядывал галстук, на ногах красовались лаковые туфли. Я так подробно рассмотрел старичка, потому что давно не видел как в поезде курят самосад. Мы-то с другом курили Шипку. И дёшево и сердито.
Пока я любовался лаковыми туфлями, дед прикурил, затянулся пару раз и предложил:
– А вот попробуйте моего табачку. Попробуете – другого не захотите.
Валерка сдуру попробовал. А потом кашлял до слезы. Дед остался доволен:
– Свой табачок. «Вырви глаз» называется. У меня дома всё свое. И молочко, и хлебушек, и мясо, и водочка. Соседи куркулём кличут. А я не обижаюсь, потому что куркуль и есть. И отец мой был куркулём. И дед. Работящие были мужики. Хозяйственные. А сейчас вот домой еду. На родине побывал, посмотрел всё, с людьми поговорил. Погостил – надо и честь знать. Теперь домой еду.
– Далеко ехать? – спросил Валерка.
– Ох, далеко, сынок, – обрадовался дед вопросу. – В самую что ни на есть тайгу.
Дед радостно засмеялся и фальшиво пропел:
– Кругом тайга, одна тайга, а я посередине.
А потом добавил:
– Ах, сынки! Если бы вы знали какое это счастье на родине побывать.
– А как же это Вас из Латвии в тайгу занесло? – снова встрял Валерка.
– Из Литвы, – ответил старик. – Мы под Паневежисом жили. На всё промысел Божий. На всё. Когда красные пришли в сороковом году, то нас выселили к чёрту на дуду. Так же, как и других кулаков. Всех, кто похозяйственней был – в товарняки и в путь дорожку. Мне четырнадцать лет было. Успел в карманы зерна насыпать. Тем и спаслись. На этапе из этого зерна похлёбку варили. На пару раз хватило. Сестра умерла ещё на этапе. Слабенькая была. А отец уже на выселках отошёл. Нас высадили в тайге на берегу речушки, дали топоры, пилы, продукты и уехали. Живи как хочешь. Сентябрь на дворе, а у нас ничего – ни хаты, ни запасов. Вот, и начали строиться. Что делать? Многие померли. А я живой. И очень даже. Это тоже счастье, сынки, живым остаться.
Дед достал носовой платок и промокнул повлажневшие глаза.
Я спросил:
– Так что же Вы в Литве, на родине не остались? Сейчас, ведь, можно.
Дед засмеялся:
– Свободы там нету. Понимаешь, сын, свобода не та. Куда ни ткнись, заборчики, межи, дорожки, тропинки. Туда не ходи, сюда нельзя. А у меня на тридцать вёрст вокруг всё моё. Хочу пашу, хочу кошу, хочу по траве валяюсь. Дети и внуки отдохнуть приезжают. Все при деле. Все по городам поразъехались. Мой хутор для них родина. Как же это мы с Алдоной всё это бросим?
Помолчали. И дед уточнил:
– Алдона – это жена моя.
Потом он затоптал окурок, пожелал нам счастливого пути и ушёл.
Мы тоже вернулись в купе. Там снова глотнули паршивого Алжирского и Валерка сказал:
– Туфту дед гнал. Как же это он из Литвы рижским поездом едет?
– А кто его знает? – задумался я. – Может, и врал дед. А может, и не врал. Сейчас уже не узнаешь.
Тут мы стали обсуждать прошедшую сессию и забыли об этом старике.
Сергунька
Я люблю очереди на приём к врачу. Нигде больше не наслушаешься разных разностей. Разве только в поездах дальнего следования. Поэтому я прихожу на приём за час до назначенного времени. За этот час, полтора ожидания можно и успеть познакомиться с соседом, и покалякать в своё удовольствие.
Вот и сегодня только я устроился в кресле, как сосед слева проявил инициативу:
– Миша. Миша меня зовут. А Вас?
Я посмотрел на собеседника. Миша был сухим костистым мужчиной средних лет.
Я назвал себя и тут же спросил:
– Какие проблемы?
– Чепуха на постном масле, – ответил Миша. – Ничего смертельного. Колено болит.
– Ах, это такое счастье, когда у тебя ничего не болит, – оторвалась от телевизора рыхлая дама в коралловых бусах.
– Нет, мадам, – возразил Миша. – Счастье не в этом. Счастье... – Миша замысловато покрутил в воздухе пальцем. – Сам не знаю в чём, но абсолютно счастливого человека я видел.
В начале девяностых поехал я в гости к старинным друзьям в провинциальный городок. И угораздило меня сломать ногу. Конец января, на улице красотища неописуемая, а я лежу в вонючей палате местной больницы. Условия такие, что вы и представить не можете. Самый разгул демократии. В больнице нет самого необходимого, кроме поддельной водки, которой торгуют санитары. Персонал, включая врачей, начинает пить с утра и уже к обеду плохо что понимают. Словом, не лечение, а сплошное удовольствие.
Мужики в нашей палате подобрались тихие, интеллигентные, если можно так сказать. Один только был не нашего поля ягода. Сергунька. Лежал с обморожением стоп. Говорил о себе только вот так : « Сергунька хочет, Сергунька видит...» Вечерами мы скидывались на бутылочку для разгона тоски. Наливали и Сергуньке. Пил он жадно, оглядываясь по сторонам. Боялся, что отберут, что ли? Вот выпивал он свою долю и начинал лопотать о том, как Сергуньке хорошо, о том, что скоро приедет его мама и заберёт его домой, о том, как служил он в авиаполку лётчиком, как пришлось однажды катапультироваться и он после этого стал всё на свете понимать. Словом, обычный шизоидный бред.
Особенно эти Сергунькины разговоры раздражали гитариста Артура. У него, бедолаги, были обморожены пальцы обеих рук и грозила ампутация.
– Придурку не наливать! – кричал он всякий раз.
На что Сергунька мягко и спокойно объяснял:
– Артур злой. Поэтому Артуру пальцы доктор отрежет. А Сергунька добрый. Сергуньке всегда хорошо, поэтому у Сергуньки всё заживёт.
И ласково улыбался.
Как-то раз пришла медсестра делать Сергуньке перевязку. Ходить он не мог, поэтому перевязывали его в палате. Понятное дело, что не каждый день. Кто-то из медсестёр забудет, кто-то поленится. Словом, неделю слишком был Сергунька без перевязок.
Вот медсестра сняла бинты и сразу за врачом побежала.
Смотрю, а у него рана сплошь в белых червях. Так и копошатся. Мне тошно, а Сергунька смеётся:
– Вот как хорошо! Червячки всю мою болезнь съедят.
Тут приходит врач и в крик:
– Довели до гангрены, деятели! Немедленно готовить к операции.
А Сергунька с улыбочкой:
– Не дам резать, доктор. У Сергуньки всё и так заживёт.
Врач этого Сергуньку и так уговаривал, и этак – ни в какую.
1 2 3 4 5 6 7